| 4:16a |
{}
Живой?
Безусловно
Из блаженных чад
Ту нишу занял, где
Он
Как Иисус
Торчал без дела
В Мертво-Розе. Шея в сквозных
Одеялах, дрожит
Повисший подбородок, —
Его мать лежит
Над ним с полудня, как
Двуликая Жрица. Все, что
Могла, она сделала, все
Провидела — под сердцем, под
Шеем и под подбородком. «А теперь, папа, сынок, склонись ко мне. Поцелуй мне руку. Вот теперь все». Его тело после первой — сейчас она только еще началась — ночи ужасающей одержимости
были иссохшим. Жили только глаза — неподвижные,
неопределенно блестевшие, и рот
под шишковатым багровым носом.
— Я ждала смерти,— говорила она, корчась
над пустым креслом в своей тесной маленькой комнате, похожей
на гроб. Она показывала на ручки кресла, на
молчащий экран телевизора. — Я думала — он
скажет мне — прощай! Я хотела только, чтоб он сказал
мне — моя радость, моя святость!
И сейчас
Она слышит его сердце. Оно стучит в окне. Он
возвращается. И с каждым ударом его
груди
она
будет умирать. Ей теперь уже не так тоскливо — она
потеряла радость. Теперь она хотела бы только — еще
немного
умереть. Но я ей не дам. Пузыри слез
трескаются у нее на губах. Дорогая мать, ты
так
сильна, даже если бог тебя отверг. Я буду жить. То, чему
ты
меня учила — это всего лишь дар, не имеющий цены. Просто
бог в другом мире — за высокой кирпичной стеной. В этом
мире я — ничтожество. Ненавижу
этот дом, ненавижу эту дверь, этот
зеркальный зал, эти ступеньки, это
синее, теплое, закрытое наглухо небо. Люблю
твое
безмолвное спокойствие и эти пустые
кресла. Здесь — твое царство, когда
ничего нет. Твою смиренную наготу
держат сомкнутые объятия, любящая
мать и неподвижное тело сына. Нет мне счастья
ни в этом доме, ни в этой комнате — куда
я ни взгляну, везде мое одиночество. О, люди
посторонние, знайте же, оставьте меня в покое, я
чистая душа, грязь мне нипочем. Молчите. Живите
сами, если вам хочется. |