| 1:59a |
{{}}
Племена знавшие Горького,
Русский восковой слепец, он
Горячими всхлипами своей могилы
Плакал о прошлом не раз.
Он — политический агент Сталина, живя в сифилисе, писал пьесы
И тоже слезы лил. Не только горевал
О силе давно отживших поколений. Молил
Простить врагов, начавших еще до нас
Величие России. Безумствовал, хотел
До всемирного пиршества дотянуть
Дикую фантазию. И на глазах у нас, как потеха, победный марш нашей рати рождал их в трагическом небытии. Наслать таких воспоминаний
Вы, люди, не сумели. Но они все-таки ушли
в вашу мертвую музыку, в это вот дрожание, этот тихий звон, во все ваши живые ритмы. Революция, Гражданская война, но не политические, бывшие партии, полководцы, герои, портреты диктаторов, вековые беды страны.
А на мне как на дне ямы,
А над ней вечерние туманы, —
Нет, я не поэт, пред ликом Сталина не раболепствую
Я не лакей, чтоб прислуживать ему. В моей норе, где живет собака, или где я лежу больной, именуемой ГУЛАГ, труд мой — освобождение от судьбы, общая ненависть, тепло костра
Из муки стыда, и тихо всё кругом. Как стена.
Медведь меня догнал. Шел за мной по пятам. Я не могла
Бежать. Кричала и звала. Голос был слаб. Никто не слышал
Мой призыв. Медведь меня настиг. Он рос, свирепея, голодный. А я упала на колени. Ползла, задыхалась. Упала к нему в пасть, точно зверь, насмерть зажатый собаками. Так кричит сторожевой пес на увидевшего его зверя. Рычит. Оглушает. Загрызает до смерти. |