| 5:57a |
{{}}
Вселиться, все лица истории,
Все девушки становятся тут
И ноют, а он, его возлюбленный, Тадеуш, так сутул, что на него ни один
взгляд не падает с высоты,-
Тадеушу горестно; слишком рано он порвал с отцом.
От матери спасался тростью.
Отец мой, голубь, убил лису
А у меня цветочный пол.
Право на естественный ствол. Я себе
Подчеркнул волосистую грудь. Пряжка на ремешке.
Мне тесно. Отец мой!
Нет-нет да и
сверкнет павлиний глаз.
А вы, дедушка, просто ноль. Все мое уходит без отдачи в пространство.
Оконные
стекла растрескались в пекле этих пробоин. У вас нет луны. Зачем вы живы?
Если б вы жили, вы б мне не врали. Не врал бы им ваш сын. Это не важно, что вы - сон.
Мне кажется, мы в
новом земном аду
Тут живут повально: апельсины, вороны, иней, дым
выползающих из труб, грызущий черный огонь, вращающиеся подвесы ламп
жужжат в темноте, собачьи бредни, сквозь слюни,- я есть и я умру. С зубами здесь вообще что-то странное. Такое чувство, как будто я нассал в черную пустыню
По песку и мне все равно. В пыли творятся невозможные, нечеловеческие вещи. Несчастные не хотят быть несчастными.
В этот день на улице Сталинграда
Соскользнул я, цепляясь, за забор. Лицо
Держал, не встречая явного врага. Но
К горлу подступала отчаянная тошнота, рот
внутри слишком скоро опустошился. И, шатаясь, спустился я во двор. Около сарая
Шел этот советский рыжий пес. Он бросил
на землю в лужу щепку и стал лаять, глядя мне
прямо в глаза. Другой серый паршивец
Просунул морду в окно, стал там ползать, скребя
палками по стенам и вертясь в помойной яме. Третий сидел
у меня на плечах. От их обглоданных костей
плескалась вонь. Мне даже не было больно. Они сожрали
мое тело. Единственное, самое дорогое, с чем
я входил в их дверь. Дальше идти было некуда. Желтые
день и ночь косые лучи срывали крышу, рассекая
двор, словно остро отточенные ножи. Луна
изо всех сил светила на земле и на небе. Даже
во дворе, пропахшем навозом, от нее было светло. За ее спиной, над домами, дрожали в небе дымы пожарищ. Весь этот красный пустырь
была Москва, сожженная до пепла. Вместо улиц там
чернели одни обугленные фундаменты. Задние дворы
неровным, огромным рисунком тянулись в темноту
такой чернотой уходящие ввысь, такие знакомые, и все же
невероятные — оплот, вобравший в себя остатки
старого города и башни Кремля, палачи на площадях, рынки, парки и - везде - метели
грязных, серых барашков. Куда ни падал мой взгляд, всюду была Москва. Та Москва
боялась меня, которая шла по улицам. Она
глядела и, притаившись, ползала в своих лохмотьях, злобно
зубы оскалив. Земля содрогалась под моими ногами. Сам воздух казался
твердым, изломанным, раздирающим горло. Дрожали
все фасады домов. Казалось, я слышу, какой он
громадный, этот город. Вдали пылали его золотые купола. Вот так же должны сверкать
одновременно, навек, ослепительным светом и эта столица, если я ее
разрушу. Для меня не существовало иного света, кроме ихнего. Из
огня росли красные костры. Такой яростный, красный, сочный
огонь жил по всей стране. А я взял щепоть земли, поднялся и пошел, между костров.
Волны
легкой, жуткой, тошнотворной мерзости, поднимавшиеся
от этого города, могли смыть со своих рук мои
запах и вкус. Точно так я мечтал о Москве, видя ее в огне. Среди них она была права. Сама
по себе, она уже не существовала. Угадав мой шаг, рыжая
собака встала, шерсть дыбом, оскалила желтые зубы, побежала. Смешавшись
со свинцово-черным бредом города своего детства,
подняв морды, глядели на меня желтые псы. Впереди в зените, прямо передо мной, горел, пылая, Кремль. Свинцовое небо отражалось в его золотых куполах. Глоток земли и глоток свежего
пепла! Я выбросил вверх щепотку земли. Знай, Москва! Ты была. |