СОЛОВЬИНЫЙ САД

Однажды, выбравшись из могилы, скелет потом не смог её найти. Кладбище недавно перекопали вместе с костями и превратили в цветущий сад. В нём пели соловьи, обнимались влюблённые и распивали спиртные напитки. А скелетова могила была в стороне, и её не задели. Одичавший скелет бродил ночами по саду, хоронясь в укромных уголках, хрустел дикими яблоками, которые проваливались внутрь грудной клетки и далее, не принося никакого удовольствия. А днём забирался в овраг и предавался размышлениям, на которые при жизни никогда не находилось времени. Это был интеллигентный скелет, и он не хотел никого пугать своим появлением на свет, даже ночью, когда света не было.
Потом его всё же нашли любознательные младшеклассники, которые забирались после или во время уроков в овраг и обменивались там сведениями о половой жизни взрослых, иногда пытаясь её имитировать. Скелет содрогался от возмущения нравами, но ребятня, не обращая внимания на эту дрожь, которую приняли за колебания почвы от землетрясения, подняли и утащили в школу, поражаясь его тяжести и целостности. Там он стоял у доски, и учитель более старших классов радостно объяснял желающим по нему, как разумно они все устроены.
Скелет скучал по своему кладбищу, но его, как известно, не было, даже скелетовой могилы, на которой возвели особняк. Оттуда с балкона любовались соловьиным садом, из которого выгнали пьяниц и остальных и обнесли высоким бетонным забором. Из окна школы тоже всё было видно, хотя и издалека.


Ночами скелет сидел у окна, подперев череп ладонью, и посвистывал сквозь зубы на мотив соловья. Слушая его посвистывания, сторож со сторожихой, сидя на лавочке внизу, вспоминали молодость и тихо переругивались. Конца у этой истории нет, или я его просто не знаю и не знаю, как отнестись ко всему рассказанному. Но жизнь есть жизнь. И всё. Хотя бы, такая.
Да, забыл добавить, что однажды сторож из берданки застрелил соловья, залетевшего из сада в школьный двор, приняв его за ворону. Они со сторожихой очень горевали, потом зарыли под окнами, сделав ему маленькую могилку с крестиком из сиреневых прутьев. Когда образовался скелет, он по ночам стал выпархивать из могилы по людскому примеру, садился на ограду, и они с человеческим скелетом пересвистывались на соловьиный мотив, хотя, насколько это хорошо удавалось, сказать не могу. Со слухом у меня всегда были проблемы.
А в детском садике, соседнем со школой, мальчики из старшей группы учились стрелять из рогатки по воробьям, щеголяя перед девочками. Правда, ни в кого пока не попали. Там не слышно было никакого свиста. Только чириканье.



ПЕЙЗАЖ

Живописец писал пейзаж. Не то, чтобы очень плохо, но долго. Пейзаж терпел, терпел, потом начал распадаться на отдельные части. Сперва исчезла листва. То есть, не совсем исчезла, но переместилась на землю. Пейзаж оголился. То есть, стал обнаженной натурой. Обнаженную натуру пейзажист писать никогда не пробовал и задумался. Пока он думал, пейзаж снова оделся, но уже в белые одежды. Пейзажист обрадовался и стал быстро махать кистью, макая её в белила, и так увлёкся, что забыл глядеть на натуру, и закрасил весь холст белым.
А на натуре всё опять разделось, потом опять оделось, побежали ручьи, запели соловьи, но их художник уже не услышал, потому что один ручей оказался настолько глубоким и бурным, что смыл его вместе с произведением и вынес в полноводную реку. Там он окончательно утонул, а холст выбросило на берег, где он лежал уж не таким белым, а серыми разводами и потёками. Невероятно красиво. Природа, наконец, вмешалась в качестве соавтора. Я вам когда-нибудь покажу.



ВАТЕРЛОО

Наполеон стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на битву при Ватерлоо, изредка пожимая плечами. Кругом стоял туман, в котором заблудилась конница Мюрата, что ещё более усиливало одолевавший Наполеона насморк. Когда он уставал пожимать плечами, он начинал недоумённо разводить руками, но потом опять скрещивал их на груди, ибо девать их больше всё равно было некуда. Впрочем, виден он был со спины, и стопроцентной уверенности в скрещивании не было.
Это был не настоящий Наполеон и не настоящее Ватерлоо, а историческое, в котором правды всё равно не добиться, и он это прекрасно знал. Чихнув в последний раз, он сложил правой и левой рукой два кукиша, протянул их вперёд и резко повернулся в этой позе. Лицо его окончательно скрыл туман, так, что выражения его не могло быть видно, да и серый походный сюртук слился с серым туманом. Но кукиши были видны отчётливо.
Как по–французски кукиш, я забыл. Может, вы вспомните?
P. S.
Вспомнил! – Комбинасьон де труа фуа!



НО ПАСАРАН

«У каждого петуха есть Испания. Она находится у него под перьями!» – процитировал я великого классика соседскому петуху, взлетевшему на демаркационный наш забор. Петух сунул гребенчатую голову под крыло, поискал Испанию, вероятно, ещё республиканскую, доживающую последние дни, и, не найдя, выпрямился и гаркнул сверху вниз мне в лицо: «Но пасаран!».
Три моих кошки хищно глядели снизу вверх на петуха, имея, вероятно, о его «пасаране» своё личное мнение. Я забрал трёх красавиц, еле уместившихся на руках, плече и почти на голове, и оставил его на заборе, не желая никакой назревающей исторической развязки и чуждаясь исторической правды. Хоть это–то я мог сделать.