Наталья, Чернявская
* * *

Я поняла причину -
Февраль в мирке моем,
И Мир неизлечимо
Болеет февралем.

В бреду шальном природа -
Про давние грехи.
И, как в тетрадке ноты,
Замерзли воробьи

На проводах, нахохлясь.
С белесых облаков
Шуршит густая проседь
Февральских лоскутков.

В глазах Москвы застыла
Слеза в немую сталь.
Я поняла причину -
Февраль.
Февраль.
Февраль...

19.02.03


И.Ратушинская
* * *

Добрый вечер, февраль,- о, какие холодные руки!
Вы, наверно, озябли? постойте, я кофе смелю,
Синий плед и качалка.
И медленный привкус разлуки -
Что еще остается отрекшемуся королю?

Расскажите мне, как там на улицах?
Прежний ли город?
Не боятся ли окна зажечь на кривых этажах?
Расскажите об их занавесках, об их разговорах,
И не тает ли снег,
И не страшно ли вам уезжать?

Я, конечно, приду на вокзал.
Но тогда, среди многих,
Задыхаясь, целуя и плача, едва прошепчу:
- До свиданья, февраль!
Мой любимый, счастливой дороги!
Дай вам Боже, чтоб эта дорога была по плечу.

1979 Киев

Голя Монголин
        ФЕВРАЛЬ

(совсем другая история)

Стоял рисовался
мальчишка Февраль:
- Я звонкий хрусталь!
Нержавейная сталь!
Я небо как щит
понесу! - повторял
и в юную грудь
кулачком ударял.

А дело поспело -
уснул на часах!
Он малый не промах,
прицелы в глазах;
но сбились прицелы -
и вот результат:
Прошёл незамеченным
вражий отряд.

1
- Гуляй, фраера,
черпаком из ведра!
Бухай, фраера!
Отдыхай, фраера!
Загрузимся брагой
до самых ушей -
дубинками выгоним
Зиму взашей!

Тряхнём атмосферу -
по швам затрещит!
Сорвём с неба щит,
перещёлкнем магнит:
Качай нашу брагу
во чрево, Земля!
Гуляем, земеля,
пока у руля!!

2
Отряд диверсантов:
десант урелов,
безмозглых голов,
беспросветных скотов.
Задание:
сквасить
как можно скорей
как можно побольше
земных площадей.

Отряд поголовно:
Наждак
Херувим
Полбулки
Чилим
Чирибом
Чирибим
Навоза мешок
Перегной
Холостяк
Лошак
братья Фофаны
Штык
и Ништяк.

Четырнадцать гадов,
отпетых бандюг.
Дубьё вместо рук,
в головах каучук.
Четырнадцать худших из худших ребят:
Особый шестой диверсантский отряд.

3
Февраль занимается
сонной войной
с преступной оравой,
с проклятой ордой.
Налево-направо
удары кладёт:
Два шага на месте -
четыре вперёд!

Врагов было море -
уже ручеек.
Он всех превозмог,
завязал в узелок.
Враги на коленях,
а он - на коне...
Такое случается
только во сне.

Даёшь героический
Марш егерей!
Бабца попышней
да винца похмельней!
Лети троекратное
в небо ура!..
Тебе бы, балбесу,
проснуться пора.

Ты должен, ты будешь
герой наяву:
затеешь расправу -
прогонишь братву.
Зима не скотина -
в грязи подыхать.
Давай просыпайся!
вступайся за мать!..

4
Диверсия в самом разгаре.
Чилим,
орудуя подлым
приёмом своим,
к чертям раскурочил
дороги-пути -
ни ехом проехать,
ни пёхом пройти.

Полбулки, Наждак
и долдон Чирибом -
где ломом гранёным,
где попросту лбом -
разбили играючи
устье реки.
(Вот где настоящие есть мужики!)

Навоз с Перегноем
в засаде лежат,
в засаде лежат,
перегаром разят.
Дерьма в них обоих -
на десять земель!
Не веришь - не надо.
Но лучше поверь.

Шугают зверей
Херувим и Лошак.
На стрёме Ништяк
и босяк Холостяк.
Два Фофана-брата
и выскочка Штык
такое творят -
костенеет язык.

По полной программе
закваска идёт:
был лёд - стал налёт,
из налёта - помёт.
Беда никогда
не приходит одна,
особенно если
беда голодна.

5
А этот всё баиньки,
сладкий малыш!
Как сталь, говоришь...
как хрусталь, говоришь...
А ну, просыпайся!
семь дыр тебе в пах!
Поставили - стой,
а не спи на часах!

Я сон из мальчишки
силком выгонял -
и нос зажимал,
и по рёбрам пинал,
кусал, перекатывал
словно бревно,
по имени звал,
по фамилии - но...

Как патока слюнки
текут изо рта;
на два оборота
душа заперта;
и сон больно крепок,
и стражник - дитя...
А эти, четырнадцать,
воду мутят.

Февральское небо
как щит ухвачу.
- Пошли мне удачу! -
Зиме прошепчу.
Досматривай, маленький,
сказку свою.
А я за тебя
на часах постою.

Тимур Кибиров

ХУДОЖНИКУ
СЕМЕНУ  ФАЙБИСОВИЧУ

В общем-то нам ничего и не надо.
Все нам забава, и все нам отрада.
В общем-то нам ничего и не надо -
только б в пельменной на липком столе
солнце сияло, и чистая радость
пела-играла в глазном хрустале,
пела-играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.

В уксусной жижице, в мутной водице,
в юшке пельменной, в стакане твоем
все отражается, все золотится...
Ах, эти лица... А там, за стеклом,
улица движется, дышит столица.
Ах, эти лица,
ах, эти лица,
кроличьи шапки, петлички с гербом.

Солнце февральское, злая кассирша,
для фортепьяно с оркестром концерт
из репродуктора. Длинный и рыжий
ищет свободного места студент.
Как нерешительно он застывает
с синим подносом и щурит глаза.
Вот его толстая тетка толкает.
Вот он компот на нее проливает.
Солнце сияет, Моцарт играет.
Чистая радость, златая слеза.
Счастьичко наше, коза-дереза.

Грязная бабушка грязною тряпкой
столик протерла. Давай, допивай.
Ну и смешная у Семушки шапка!
Что прицепился ты? Шапка как шапка.
Шапка хорошая, теплая шапка.
Улица движется, дышит трамвай.

В воздухе блеск от мороза и пара,
иней красивый на урне лежит.
У Гастронома картонная тара.
Женщина  на остановке бурчит.
Что-то в лице ее, что-то во взгляде,
в резких морщинах и алой помаде,
в сумке зеленой, в седеющих прядях
жуткое есть. Остановка молчит.
Только одна молодежная пара
давится смехом и солнечным паром.
Левка глазеет. Трамвай дребезжит.

Как все забавно и фотогенично -
зябкий узбек, прыщеватый курсант,
мент в полушубке - вполне симпатичный,
жезл полосатый, румянец клубничный,
белые краги, свисток энергичный.
Славный  морозец, товарищ сержант!

Как все забавно и как все типично!
Слишком типично. Почти символично.
Профиль на мемориальной доске
важен. И с профилем аналогичным
мимо старуха бредет астматично
с жирной собакою на поводке.

Как все забавно и обыкновенно!
Всюду Москва приглашает гостей.
Всюду реклама украсила стены -
фильм <Покаянье> и Малая сцена,
рядом фольклорный ансамбль <Берендей>
под управленьем С. С. Педерсена...
В общем-то, нам, говоря откровенно,
этого хватит вполне. Постепенно
мы привыкаем к Отчизне своей.

Сколько открытий нам чудных готовит
полдень февральский! Трамвай, например.
Черные кроны и свет светофора.
Девушка с чашкой в окошке конторы.
С ранцем раскрытым скользит пионер
в шапке солдатской, слегка косоглазый.
Из разговора случайная фраза.
Спинка минтая в отделе заказов.
С тортом <Москвичка> морской офицер...

А стройплощадка субботняя дремлет.
Битый кирпич, стекловата, гудрон.
И шлакоблоки. И бледный гондон
рядом с бытовкой. И в мерзлую землю
с осени вбитый заржавленный лом.
Кабель, плакаты... С колоннами дом,
Дом офицеров. Паркета блистанье,
и отдаленные звуки баяна.

Там репетируют танец <Свиданье>.
Стенды суровые смотрят со стен.
Буковки белые из пенопласта.
Дядюшка Сэм  с сионистом зубастым.
Политбюро со следами замен.

А электрички калининской тамбур
с темной пустою бутылкой в углу,
с теткой и с мастером спорта по самбо,
с солнцем, садящимся в красную мглу
в чистом кружочке, продышанном мною.
Холодно, холодно! Небо родное.
Небо какое-то, Сема, такое
словно бы в сердце зашили иглу,
как алкашу зашивают торпеду,
чтобы всегда она мучила нас,
чтоб в мешанине родимого бреда
видел гармонию глаз-ватерпас,
чтобы от этого бедного света
злился, слезился бы глаз наш алмаз!..

Кухня в Коньково. Уж вечер сгустился.
Свет не зажгли мы, и стынет закат.
Как он у Лены в глазах отразился!
В стеклышке каждом - окно и закат.
Мой силуэт с огоньком сигареты.
Небо такого лимонного цвета.
Кто это? Видимо, голуби это
мимо подъемного крана летят...

А на Введенском на кладбище тихо.
Снег на крестах и на звездах лежит.
Тени сгустились. Ворчит сторожиха...
А на Казанском вокзале чувиху
дембель стройбатский напрасно кадрит.
Он про Афган заливает ей лихо.
Девка щекастая хмуро молчит.

Запах доносится из туалета.
Рядом цыганки жуют крем-брюле.
Полный мужчина, прилично одетый,
в <Правде> читает о встрече в Кремле.
Как нам привыкнуть к родимой земле?.

Нет нам прощенья. И нет <Поморина>.
Видишь, Марлены стоят, Октябрины
плотной толпой у газетной витрины
и о тридцатых читают годах.
Блещут златыми зубами грузины.
Мамы  в Калугу везут апельсины.
Чуть ли не добела выгорел флаг
в дальнем Кабуле. И в пьяных слезах
лезет к прилавку щербатый мужчина.

И никуда нам, приятель, не деться.
Обречены мы на вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны - мямлит поэт -
все наши глупости, даже злодейства...
Как обаятелен душка-поэт!
Зря только Пушкина выбрал он фоном!
Лучше бы БериR, лучше бы зону,
Брежнева в Хельсинки, вора в законе!
Вот на таком-то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны 70 лет!

Бьют шизофреника олигофрены,
врут шизофреники олигофрену -
вот она, формула нашей бесценной
Родины, нашей особенной стати!
Зря ты шевелишь мозгами, приятель,
зря улыбаешься так откровенно!

Слышишь  ли, Семушка, кошка несется
прямо из детства, и банки гремят!
Как скипидар под хвостом ее жжется,
как хулиганы вдогонку свистят'
Крик ее, смешанный с пением Отса,
уши мои малодушно хранят!

А толстогубая рожа сержанта,
давшего мне добродушно  пинка,
<Критика чистого разума> Канта
в тумбочке бедного Маращука,
и полутемной каптерки тоска,
политэанятий века и века,
толстая жопа жены лейтенанта...
Злоба трусливая бьется в висках...
В общем-то  нам ничего и не надо...

Мент белобрысый мой паспорт листает.
Смотрит в глаза, а потом отпускает.
Все по-хорошему. Зла не хватает.
Холодно, холодно. И на земле
в грязном бушлате валяется кто-то.
Пьяный, наверное. Нынче суббота,
Пьяный, конечно. А люди с работы.
Холодно людям в неоновой мгле.
Мертвый ли, пьяный лежит на земле.

У отсидевшего срок свой еврея
шрамик от губ протянулся к скуле.
Тонкая шея,
тонкая шея,
там, под кашне, моя тонкая шея.
Как я родился в таком феврале?
Как же родился я и умудрился,
как я колбаской по Спасской скатился
мертвым ли, пьяным лежать на земле?

Видно, умом не понять нам Отчизну.
Верить в нее и подавно нельзя.
Безукоризненно страшные жизни
лезут в глаза, открывают глаза!
ЭЙ, суходрочка барачная, брызни!
Лейся над цинком гражданская тризна!
Счастьичко наше, коза-дереза,
вша-вэпэша да кирза-бирюза,
и ни шиша, ни гроша, ни аза
в зверосовхозе <Заря коммунизма>...

Вот она, жизнь! Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать?
Где-то под Пензой, да хоть и на Темзе,
где бы то ни было - только зачем же?
Здрассте пожалуйста! Что ж тут терять?

Вот она, вот! Ну и что ж тут такого?
Что так цепляет? Ну вот же, гляди!
Вот полюбуйся же! Снова-здорово!
Наше вам с кисточкой! Честное слово,
черта какого же, хрена какого
ищем мы, Сема,
да свищем мы, Сема?
Что же обрящем мы, сам посуди?

Что ж мы бессонные зенки таращим
в окна хрущевок, в февральскую муть,
что же склоняемся мы над лежащим
мертвым ли, пьяным под снегом летящим,
чтобы в глаза роковые взглянуть.
Этак мы, Сема, такое обрящем...
Лучше б укрыться. Лучше б заснуть.
Лучше бы нам с головою укрыться,
лучше бы чаю с вареньем напиться,
лучше бы вовремя, Семушка, смыться...
Ах, эти лица... В трамвае ночном
татуированный дед матерится.
Спит пэтэушник. Горит <Гастроном".
Холодно, холодно. Бродит милиция.

Вот она, жизнь. Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать,
в цинковой ванночке легкою пемзой
голый пацан, ну подумай, зачем же
все продолжает играть да плескать?
На солнцепеке
далеко-далеко...
Это прикажете как понимать?

Это ступни погружаются снова
в теплую, теплую, мягкую пыль...
Что же ты шмыгаешь, рева-корова?
Что ж ты об этом забыть позабыл?
Что ж тут такого?
Ни капли такого.
Небыль какая-то, теплая гиль.

Небо и боль обращаются в дворик
в маленькой, солнечной АССР,
в крыш черепицу, в штакетник забора,
в тучный тутовник, невкусный теперь,
в черный тутовник,
зеленый крыжовник,
с марлей от мух растворенную дверь.

Это подброшенный, мяч сине-красный
прямо на клумбу соседей упал,
это в китайской пижаме прекрасной
муж тети Таси на нас накричал!
Это сортир деревянный просвечен
солнцем июльским, и мухи жужжат.
Это в беседке фанерной под вечер
шепотом страшным  рассказы звучат.
Это для папы рисунок в конверте,
пьяненький дядя Сережа-сосед,
недостижимый до смерти, до смерти,
недостижимый, желанный до смерти
Сашки Хвальковского велосипед!..

Вот она, вот! Никуда тут не деться.
Будешь, как миленький, это любить!
Будешь, как проклятый, в это глядеться,
будешь стараться согреть и согреться,
луч этот бедный поймать, сохранить!

Щелкни ж на память мне Родину эту,
всю безответную эту любовь,
музыку, музыку, музыку эту,
Зыкину эту в окошке любом!
Бестолочь, сволочь, величие это:
Ленин в Разливе,
Гагарин в ракете,
Айзенберг в очереди за вином!

Жалость, и малость, и ненависть эту:
елки скелет во дворе проходном,
к международному дню стенгазету,
памятник павшим с рукою воздетой,
утренний луч над помойным ведром!
Серый каракуль отцовской папахи,
дядин портрет в бескозырке лихой,
в старой шкатулке бумажки Госстраха
и облигации, ставшие прахом,
чайник вахтерши, туман над рекой,

В общем-то нам ничего и не надо.
В общем-то нам ничего и не надо!
В общем-то нам ничего и не надо -
только бы, Господи, запечатлеть
свет этот мертвенный над автострадой,
куст бузины за оградой детсада,
трех алкашей над речною прохладой,
белый бюстгалтер, губную помаду
и победить таким образом Смерть!

Семушка, шелкова наша бородушка,
Семушка, лысая наша головушка,
солнышко встало, и в комнате солнышко.
Встань-поднимайся. Надо успеть.