ТЕНИ (из Р.Сервиса)
(Из сборника «RHYMES OF A ROLLING STONE»)

Смит, величайший писатель, пил; это ему и несло успех:
Пьяный – был полон творческих сил, трезвый – бывал он глупее всех.
Знал он: от выпивки этот дар – жгучая правда в его словах;
В лица, в сердца эту правду – бах! – он направлял, словно удар.
«Что ж! – как-то раз произнес он речь. – Пусть обдерут меня, как свинью,
Если фамилию я зажечь звездами в небе смогу свою.
Трезвый – теряю всю сущность вмиг, с пьяным – не сладит и Бог со мной.
Тело испустит последний крик; вечным пребудет мой дух – спиртной.
Всякий всегда умереть готов ради бессмертья своих трудов».

Смиту был Браун другом большим – не было ближе друзей и нет.
Ежели Смит напивался в дым – Браун его выручал из бед.
А Браун всегда у Смита заем мог получить – был открыт кредит;
И каждый из них нуждался в другом… Но вот помирать собрался Смит.

Окаменевший, словно гранит, Браун сидел, не скрывая слез.
Взгляд угасающий бросил Смит, львиною гривой качнул волос,
Молвил: «Честней рассказчика нет, нежели я. Никого – о да!
Там, на столе у меня, – пакет; друг мой, подай-ка его сюда.
Вот он, рассказ на все времена, сущность, победа, и ключ, и след;
Женщина в нем, ее страсть, вина, грех и погибель… Вымысла – нет!
Я – соблазнитель; в моей груди боль, что страшней звериных клыков.
Эта жемчужина – погляди! – сотворена из моих грехов.
Это – шедевр! Но когда прочтет мир его – будет мой грех раскрыт.
Дочь и жена у меня… Так вот: пусть эта книга в огне сгорит!»

Браун ответил: «Учитель мой! Жжет беспощадный жар твоих слов;
Книги писал ты кровью самой, сбросив с души последний покров.
Жил я, тебя, как брата, любя; нынче – одна из последних встреч…
В книгу вложил ты частицу себя – о, разреши же ее сберечь!
Буду хранить я рассказ, пока жив, словно самый святой завет,
Не попадет ни одна строка книги в печать; обещаю – нет!»
Браун на Библии клятву дал; Смит, задыхаясь, сказал в ответ:
«Верю тебе! Последний настал час мой… Молю я: храни секрет!»

Смита зарыли – и ввысь взлетел дивных творений его тираж;
Смита любой прочитать хотел; рос в магазинах объем продаж.
И как-то, прознав, что Браун сберег рукопись эту – бесценный клад –
Джонс, издатель, пришел на порог к Брауну – зная, что тот небогат.
«Дам тысячу». Браун ему в ответ: «Рукопись не продается. Нет!»

Джонса прогнал – другие пришли… Не было их посулам числа!
Все узнавали – вблизи, вдали: слава о книге по свету шла,
И это был долгий путь без конца (о нет, не к забвенью сей путь лежит!);
Брауну Смит был вместо отца – друг и защитник, опора, щит.
Браун бродил, витая в мечтах, беден, печален, костляв, высок,
Вечно с улыбкой кривой на устах; тощ, словно волк, и как волк, одинок.
Браун, любивший шум и гам, Браун, привыкший шутить везде,
Пел свои песни тут и там, песни горланил – назло беде.
Вскоре, долг свой блюдя святой, свел знакомство он с нищетой.

Раз он стоял и думал: «Беда! Дна я, пожалуй, уже достиг…»
Кто же заметил его? Ну да – Джонс толстобрюхий, издатель книг.
Остановился рядом, смеясь; чек протянул: «Ну теперь – продашь?»
Браун на чек поглядел, скривясь: «Тысяча долларов? Прочь, торгаш!»

Браун на самое дно упал; где б заработать – искал весь день;
Он за копейки стихи писал, он сочинял, словно чья-то тень.
Подпись и слава – другим; а он душу в стихах разрывал подчас…
Голоден был он и изнурен – но, как и прежде, берег рассказ.
Как-то сидел голодный, в тоске, грыз карандаш, уставясь во тьму;
Скрипнула дверь на чердаке – брат его, Дик, явился к нему,
Бледен от страха… руки дрожат… ужас беднягу сводил с ума…
«Боже! Я деньги похитил, брат! Завтра – погибель, арест, тюрьма!
Есть еще шанс нашу честь спасти: нужно деньги вернуть назад;
Ровно тысячу надо внести. Рукопись стоит тысячу, брат?»
Браун взглянул, качнул головой (жалость терзала душу ему)
И произнес с улыбкой кривой: «Братец, готовься идти в тюрьму».

Мрак и нужда – всюду, всегда… Но появилась как-то Она –
Толпам, трясине и тьме чужда; что так нежна была и нужна;
Схожа с тростинкой, тенью в тиши, словно нездешний печальный дух…
Две одиноких грустных души с неба Любовь осенила вдруг,
Радость вдохнула в тусклые дни, небо наполнила синевой;
Солнце увидели вновь они. Браун писал строфу за строфой.
В них утверждал он, что мир земной только для радости создал Бог;
Ей посвящал он – лишь Ей одной – тысячи искренних, нежных строк.
Джонсу отнес он стихи: «Ну как?» – «Я поразмыслю», – сказал толстяк.

Снова ворвалась беда – как взрыв: женщину боли свалили с ног;
Про истощенье и нервный срыв доктор твердил – седовлас и строг:
«Ей бы в Египет съездить, в Прованс…» – В сердце у Брауна – липкий страх:
Деньги! Где взять их? Ну хоть бы шанс…
Рукопись! Вот она, жизнь, – в руках!
Рукопись может спасти от бед! Долго сидел он, словно во сне…
После – достал наконец пакет, и рассказал обо всем жене.
Всё – и про друга последний час, рукопись эту, про свой обет:
«Что же мне делать? Продать рассказ, чтобы спасти тебя, – или нет?»
Долго лежала молча она, в стену уткнувшись, тиха, как мертвец,
Тени подобна, как лед холодна… И ответила наконец:
«Нет, дорогой мой! Клятва – свята! Я ухожу, тебя не виня…
Знай же, любимый, что рукопись та – повесть про Смита и про меня.
Вскоре отправлюсь я в мир иной… Я всё скрывала – прости, родной!»

Долго Браун сидел, оглушен – слезы текли по впалым щекам, –
И прикоснулся губами он к тонким, прозрачным ее рукам.
Клятву нарушить? Извлечь на свет грех и бесчестье? Но друг!.. Жена!..
Честь ей сберечь? Соблюсти обет? Сколь же ужасна будет цена!
Он еще миг продолжал молчать… Он колебался… Достал пакет…
Справился с дрожью. Сломал печать. Вытащил кипу листов на свет.
Но что это? Боже! Были листы – все, до единого – чисты!

(О да! Средь творений лучшие – те, что в сердце от прочих скрываем мы;
Нет доступа людям к их красоте, их бережем для Небес – или Тьмы.)

Были, казалось, Браун с женой менее удручены теперь.
Вдруг – слышны шаги за стеной; стук почтальона в ветхую дверь…
«Письмо заказное – Брауну!» Тот письмо перечитывал – вновь и вновь:
«Джонс стихи мои издает! Едем в Египет! Жизнь и любовь…»


R.W.Service
The Ghosts

Smith, great writer of stories, drank; found it immortalized his pen;
Fused in his brain-pan, else a blank, heavens of glory now and then;
Gave him the magical genius touch; God-given power to gouge out, fling
Flat in your face a soul-thought – Bing!
Twiddle your heart-strings in his clutch. "Bah!" said Smith, "let my body lie
stripped to the buff in swinish shame,
If I can blaze in the radiant sky out of adoring stars my name.
Sober am I nonentitized; drunk am I more than half a god.
Well, let the flesh be sacrificed; spirit shall speak and shame the clod.
Who would not gladly, gladly give Life to do one thing that will live?"

Smith had a friend, we'll call him Brown; dearer than brothers were those two.
When in the wassail Smith would drown, Brown would rescue and pull him through.
When Brown was needful Smith would lend; so it fell as the years went by,
Each on the other would depend: then at the last Smith came to die.

There Brown sat in the sick man's room, still as a stone in his despair;
Smith bent on him his eyes of doom, shook back his lion mane of hair;
Said: "Is there one in my chosen line, writer of forthright tales my peer?
Look in that little desk of mine; there is a package, bring it here.
Story of stories, gem of all; essence and triumph, key and clue;
Tale of a loving woman's fall; soul swept hell-ward, and God! it's true.
I was the man – Oh, yes, I've paid, paid with mighty and mordant pain.
Look! here's the masterpiece I've made out of my sin, my manhood slain.
Art supreme! yet the world would stare, know my mistress and blaze my shame.
I have a wife and daughter – there! take it and thrust it in the flame."

Brown answered: "Master, you have dipped pen in your heart, your phrases sear.
Ruthless, unflinching, you have stripped naked your soul and set it here.
Have I not loved you well and true? See! between us the shadows drift;
This bit of blood and tears means You – oh, let me have it, a parting gift.
Sacred I'll hold it, a trust divine; sacred your honour, her dark despair;
Never shall it see printed line: here, by the living God I swear."
Brown on a Bible laid his hand; Smith, great writer of stories, sighed:
"Comrade, I trust you, and understand. Keep my secret!" And so he died.

Smith was buried – up soared his sales; lured you his books in every store;
Exquisite, whimsy, heart-wrung tales; men devoured them and craved for more.
So when it slyly got about Brown had a posthumous manuscript,
Jones, the publisher, sought him out, into his pocket deep he dipped.
"A thousand dollars?" Brown shook his head. "The story is not for sale, " he said.

Jones went away, then others came. Tempted and taunted, Brown was true.
Guarded at friendship's shrine the fame of the unpublished story grew and grew.
It's a long, long lane that has no end, but some lanes end in the Potter's field;
Smith to Brown had been more than friend: patron, protector, spur and shield.
Poor, loving-wistful, dreamy Brown, long and lean, with a smile askew,
Friendless he wandered up and down, gaunt as a wolf, as hungry too.
Brown with his lilt of saucy rhyme, Brown with his tilt of tender mirth
Garretless in the gloom and grime, singing his glad, mad songs of earth:
So at last with a faith divine, down and down to the Hunger-line.

There as he stood in a woeful plight, tears a-freeze on his sharp cheek-bones,
Who should chance to behold his plight, but the publisher, the plethoric Jones;
Peered at him for a little while, held out a bill: "NOW, will you sell?"
Brown scanned it with his twisted smile: "A thousand dollars! you go to hell!"

Brown enrolled in the homeless host, sleeping anywhere, anywhen;
Suffered, strove, became a ghost, slave of the lamp for other men;
For What's-his-name and So-and-so in the abyss his soul he stripped,
Yet in his want, his worst of woe, held he fast to the manuscript.
Then one day as he chewed his pen, half in hunger and half despair,
Creaked the door of his garret den; Dick, his brother, was standing there.
Down on the pallet bed he sank, ashen his face, his voice a wail:
"Save me, brother! I've robbed the bank; to-morrow it's ruin, capture, gaol.
Yet there's a chance: I could to-day pay back the money, save our name;
You have a manuscript, they say, worth a thousand – think, man! the shame. . . ."
Brown with his heart pain-pierced the while, with his stern, starved face,
and his lips stone-pale,
Shuddered and smiled his twisted smile: "Brother, I guess you go to gaol."

While poor Brown in the leer of dawn wrestled with God for the sacred fire,
Came there a woman weak and wan, out of the mob, the murk, the mire;
Frail as a reed, a fellow ghost, weary with woe, with sorrowing;
Two pale souls in the legion lost; lo! Love bent with a tender wing,
Taught them a joy so deep, so true, it seemed that the whole-world fabric shook,
Thrilled and dissolved in radiant dew; then Brown made him a golden book,
Full of the faith that Life is good, that the earth is a dream divinely fair,
Lauding his gem of womanhood in many a lyric rich and rare;
Took it to Jones, who shook his head: "I will consider it," he said.

While he considered, Brown's wife lay clutched in the tentacles of pain;
Then came the doctor, grave and grey; spoke of decline, of nervous strain;
Hinted Egypt, the South of France – Brown with terror was tiger-gripped.
Where was the money? What the chance? Pitiful God! . . . the manuscript!
A thousand dollars! his only hope! he gazed and gazed at the garret wall. . . .
Reached at last for the envelope, turned to his wife and told her all.
Told of his friend, his promise true; told like his very heart would break:
"Oh, my dearest! what shall I do? shall I not sell it for your sake?"
Ghostlike she lay, as still as doom; turned to the wall her weary head;
Icy-cold in the pallid gloom, silent as death . . . at last she said:
"Do! my husband? Keep your vow! Guard his secret and let me die. . . .
Oh, my dear, I must tell you now – the women he loved and wronged was I;
Darling! I haven't long to live: I never told you – forgive, forgive!"

For a long, long time Brown did not speak; sat bleak-browed in the wretched room;
Slowly a tear stole down his cheek, and he kissed her hand in the dismal gloom.
To break his oath, to brand her shame; his well-loved friend, his worshipped wife;
To keep his vow, to save her name, yet at the cost of what? Her life!
A moment's space did he hesitate, a moment of pain and dread and doubt,
Then he broke the seals, and, stern as fate, unfolded the sheets and spread them out. . . .
On his knees by her side he limply sank, peering amazed – each page was blank.

(For oh, the supremest of our art are the stories we do not dare to tell,
Locked in the silence of the heart, for the awful records of Heav'n and Hell.)
Yet those two in the silence there, seemed less weariful than before.
Hark! a step on the garret stair, a postman knocks at the flimsy door.
"Registered letter!" Brown thrills with fear; opens, and reads, then bends above:
"Glorious tidings! Egypt, dear! The book is accepted – life and love."
----------------------


Перевод выполнен в октябре 2003 г. Опубликован в книге "Ворожба".