Наталья Яшина «Была бы жизнь»
В книжке Натальи Яшиной (напечатана в Вологде, в 1977 году, тиражом 15 тыс. экз.), кроме повести об отце, есть и небольшая повесть о том, как она во время каникул жила в деревне неподалеку от Ферапонтово. Емишово. Это сколько же километров от Ферапонтово? Посмотрел по карте – недалеко, три километра. Нет, там я не был.
Хорошо было в северных деревнях в конце шестидесятых - начале семидесятых: и пришлых было мало, и местные не так сильно пили. Потом уже стало не то.

«Я пошла в избу к Маремьяне. Женщина сказала, что она пустит к себе пожить, но хороших мест уже нет. Можно в комнате или на сеновале. Маремьяна скоро ушла. Я посмотрела: изба, сени были разгорожены на несколько клетушек, которые сдавались как комнаты. У них были дверцы от каких-то старых самодельных шкафов. Я взяла маленькую подушку-думку, которую дала Маремьяна, и пошла на сеновал. На подушке был вышит котенок и надпись: «Спокойной ночи». Заснула. Когда проснулась, еще было светло, и я пошла пройтись через монастырь вдоль озера по дороге наугад.
Шла я, шла, все прямо. Кругом никого не было. Один только раз встретила небольшую группу женщин-колхозниц, которые быстро шли и оживленно переговаривались. Увидев незнакомую, они внимательно разглядели меня. Одна из них поздоровалась.
— Здравствуйте,— спохватилась я, вспомнив, что в деревнях с незнакомыми здороваются, но ничего не спросила, чтобы разузнать, куда я иду, что впереди.
После сна шаги мои были легкие, чувствовала себя подтянутой, крепкой. И снова любопытство увидеть новое, счастье найти...
Дорога моя повернула, и среди сосен стала песчаной, и тут же вышла на открытое пространство. Сначала среди кустов, потом перекинулась через ручей и вывела в поле. Впереди, посреди этого поля, стояла деревня. Дорога направлялась к ней. Я прошла через ворота изгороди, вошла в деревню. На улице никого не было. Две-три собаки подбежали ко мне, виляя хвостами. Окна первых двух домов были заколочены досками. В третьем к окну прилипла кивающая старушка, она, видно, чай пила — на столе стоял самовар.
В следующем доме из окна смотрел странный пухлый мальчик — не то взрослый, не то ребенок. Я прошла мимо его дома. Мальчик опустил глаза, но потом его лицо появилось в окне с другой стороны этого же угла дома.
Дорога превратилась в большую лужайку, по краям которой стояло несколько домов. Встретилась молодая женщина с мальчиком-подростком.
— Здравствуйте. А у вас здесь река есть? Или озеро?
— А вон, за домами внизу и река, и озеро.
— Скажите, пожалуйста, а как ваша деревня называется?
— Емишово. А вы к кому?
— Да я просто пожить хотела. Пустит кто-нибудь?
— Галина, поди, пустит. Вон тот дом с голубыми окнами. Там бабка одна,— сказала женщина.— Галина с бабами ушла в слободу.
Я спустилась к реке. Река в этом месте была неширокая, а слева она разливалась, и непонятно было, река это или озеро. На другом берегу тоже стояла небольшая деревня. И далеко от нее по берегу еще одна. Слева издалека виднелся остров, плотно заселенный березами. Остров мысом сужался. Внизу на темном фоне толпились белые ноги берез, а сверху сплошная зелень шапкой — не видно ни веток, ни листьев. Стволы и зелень. Казалось, что это они плывут пароходом по реке или переправляются на тот берег. Я поняла, что пришла, куда давно хотелось.
«Жалко, что папы сейчас здесь нет,— подумала я.— Так красиво вокруг! Он все говорит, что ничего нет краше, милее его деревни, а вот я нашла, может быть, и лучше, красивее место. Показать не могу — ему бы понравилось... Но когда-нибудь я привезу сюда и его, и всех своих...»
Я поднялась на пригорок. Внизу по берегу, наклонившись, стояло несколько банек.
Я прошла по высокому берегу вдоль деревни. Несколько домов с участками не загораживали вида на лес, на поле. И надо всем было небо. Такого неба и столько его я нигде не видала. Сама деревня расположена в середине островком на берегу реки, которая то течет рекой, то разливается в заливы, а то и озером становится. В реке отражается небо. Вокруг деревни пастбища, поля — просторно. А дальше по кругу стеной стоит лес и уходит до горизонта. И небо получается в очерченном круге куполом. Над тобой высоко, а по краям за лес уходит, заворачивается, загибаются концы.
Над морем, над степью много неба, но там чувствуешь, что земля круглая, а здесь почему-то небо кажется круглым. И даже облака постепенно сгущаются, собираются по краям, над лесом, а в середине чисто, высоко-высоко. Только отдельные небольшие облака висят.
Я подошла к избе с голубыми окнами. Напротив в доме у окна сидела худая кривляющаяся старуха с маленькими, как шляпки от гвоздиков, пронзительными глазками, с беззубым ртом и двумя заплетенными жиденькими косичками.
«Наверно, сумасшедшая»,— подумала я, и мне стало не по себе, словно увидела бабу-ягу.
Поднявшись на высокое крыльцо, я вошла в сосед¬нюю избу с голубыми окнами. За фанерной перегородкой с занавеской вместо двери сидела маленькая старушка и ткала половики. Около нее лежала гора клубков из тряпок. Она отложила в сторону один из них и ответила на мое приветствие:
— Здравствуйте, проходите, садитесь.
— Бабушка, мне Галину надо увидеть.
— Надо — увидишь. Садись, жди,— старушка встала и направилась за перегородку к печке.
— Похлебеньку станешь йисть?— спросила она.
— Стану,— обрадовалась я.— А что это?—спросила я, показывая ей на блюдо с чем-то темным, влажным.— Мясо?
— Рыжики.
— Рыжики?— удивилась я.
— Ну да. Галина с сенокосу принесла. В лесу что рыжиков, белянок, волнушек! Страсть сколько. Матренины-то девки кажный день по пестерю приносят. Солят, а зимой пригодятся. Надо бы и нам-то сходить, да некому. Бабы знаешь как крутятся! Так ведь сенокос, недосуг,— говорила усохшая маленькая бабка, как девочка, с лицом с кулачок.— Ягод полно — малина, княжица. Ягодников бы напекчи, варенье наварить.
— А где сейчас Галина?
— А в слободе, в Ферапонтове, на совхозном собранье.
— Скоро она придет?
— Теперь к вечеру. Только пошли. Встретились вам небось на дороге.— Бабка вдруг пристально посмотрела мне в лицо.— А вы откуда?
— Из Москвы, бабушка. Хочу в деревне пожить. Каникулы у нас сейчас.
— Ну-ну.
— Галина пустит к себе пожить? Мне сказали, что у нее можно остановиться.
— Как не пустить. Места много. Деток малых нет, никто не заплачет. Дочка Нина уехала в Череповец экзамены сдавать. Поступает в училище на фельдшерицу. Сын на «Соколе» работает. Галина у нас добрая, хорошая. Сноха она мне.
Старушка натосковалась, видно, одна сидеть дома и теперь говорила, говорила, словно боялась, что ее не дослушают, что она чего-то не доскажет, забудет.
— Бабушка, а как вас зовут?— спросила я.
— Плохое имя — Пелагея.
— Почему плохое?
— А не нравится... А тебя как звать-то?
— Наташа.
Я сидела на лавке, ноги босиком вытянула на половике. Сердце у меня радостно замирало: наконец-то деревня, настоящая северная деревня. Изба, коровы, петухи и, главное,— река. Деревня на берегу реки. Вот этого-то и хотелось весь год, об этом и мечталось. Утром и вечером: «Ку-ка-ре-ку». Я боялась еще привыкнуть к своему счастью, боялась, что вдруг все это исчезнет, и потому с жадностью смотрела вокруг: стол, вокруг лавки, самодельные шкафчики — один с посудой под стеклом, другой глухой. В углу икона. Старуха древняя, как в сказке, сидит и ткет половики. Станок деревянный, тоже старый. Лен красный, синий, желтый натянут на валики. Все сооружение производит впечатление какого-то сложного беспорядка, путаницы, но ткачиха как-то управлялась с этим хозяйством, и половики наматывались на палку, ровные и красивые.
— Бабушка, это как называется?
— Это навой, это прислица. Это нитянки, колокольцы,— она продергивала нарезанные лентами лоскуты, прижимала деревянную расческу (бёрдо), ногами нажимала на педали-подножки. Половик выходил полосатый, переплетенный толстыми и тонкими нитями, цветистый, яркий, на праздник.
— Веселей в избе-то, как кроены уберешь, а ткать тоже надо. Нинке, внучке моей, натку, а то уж мне на девятый десяток пошло. Не натку, так останется девка без половиков.
Она разбирала тряпки и своим худеньким жилистым кулачком утирала глубоко спрятанные, выцветшие, слезившиеся глаза.
— Я все одна да одна. Нинка вот уедет, так напостынет без нее-то. Из школы придет: «Бабушка, дома?»— «Дома». Теперь уже не прибежит, не спросит. А то все в избе сидела, уроки учила. И самовар теперь редко ставить будем. Галина скажет: «Не хочу». А я из-за одной не буду ставить. Надо маленький самоварчик достать.
Вошла соседка, бабка Марина. Сгорбившаяся, маленькая старушка с крючковатым носом и запавшими пронзительно-голубыми глазами. Вся сучковатая, она походила на клюку, на которую кто-то невидимый опирался. Бабку Марину называли старой девой, потому что она и была старой девой.
— Хлеб-соль,— сказала вошедшая и перекрестилась.— Идут бабы с собрания. В огород зашли. Не ходко ткешь, Палаша,— наклонилась она к станку.
— Так ведь, матушка ты моя, напутано тут, я то ножницами, то иглой нитки развожу.
— Тебе надо коклюшки ровнее подвязать,— давала советы баба Марина,— а то, вишь, правый бок западает. И колокольцы-то тут... О-ой, напутано!
— Так сделай!— приказала Пелагея. Бабка Марина суетилась у кросен.
— Я без очков ничего не могу. Чудо, как ты еще видишь, Палаша.
Вошла женщина, сняла платок с головы. По тому, как смело распахнулась дверь, я поняла, что это и есть хозяйка, Галина. Я встала ей навстречу.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте,— просто, приветливо ответила вошедшая.
— Можно у вас остановиться, пожить?
— Так, конечно, не на улице же ночевать!— произнесла она это как само собой разумеющееся, будто ждала меня. Голос глуховатый, теплый.
— Спасибо.
— Самовар-то закипел? Нет? Ну так пойду корову доить пока.
Галина с загорелым лицом — все лето на ветру загорало,— невысокая, крепкая, приземистая. Лет ей под пятьдесят. На коричнево-красном лице белели незагорелые морщинки, которые теперь разгладились. Глаза серо-голубые, какие-то выгоревшие и добрые.
Вернувшись, она принесла с кухни самовар, заварила чай, на дощечках поставила плоские пироги с картошкой, ягодами, творогом, горшочек с топленым молоком.
— Налетушки будешь? У меня глаза разбегались.
— Какие это налетушки?
— С картошкой.— Она показала на пироги.— У вас эдаких нет?— она взяла один и разломила пополам, половину взяла себе.
Такие пироги я ела когда-то у папы в деревне, только там они иначе называются — картовники.
— Ты именье-то свое принесла?— спросила она.
— Нет, завтра схожу, я его оставила у Маремьяны в Ферапонтове.
— Знаю Маремьяну,— ответила Галина.
Выпили по чашке. В избу вошло еще несколько баб. Они были приблизительно такого же возраста, как и Галина, и все чем-то похожи. Сразу и не запомнишь. Все загорелые, одни глаза белели. Входили и садились на лавку. Галина приглашала чай пить, но они отказывались. Пришли после собрания и так просто, поглядеть на гостью из Москвы.
— Чай-то садись пить, Паля, Матрена. А ты, Елена?
Все отказывались.
— Завтра куда утром?— спросила одна из гостей.
— А не знаю. Вёдро будет, так догрести надо,— ответила Галина, дуя на чай в блюдечке, ворочая языком сахар.— А дождь — так рожь надо косить.
— Это ты поди-ко покоси тридцать соток, так и руки отпадут. Да утром к восьми часам за три километра. Что ты!— пронзительно закричала баба, стоявшая у перегородки, широко расставив ноги.
— А машины, сенокосилки?—удивленно спросила я.
— Какие машины!— махнула рукой одна из жен¬щин.— Ни одной нетока. Пожни-ка маленькие. Машинам неловко.
— Галя, я с вами завтра на сенокос пойду, ладно?
— Пойдешь?—изумилась Галина.— Ладно! Вёдро как будет, так пошли. Погребешь, надоест, так грибы пособираешь: волнушки, белянки по болоту. Мы тебе аукаться будем.
— Охота пуще неволи. У нас все девки в город убежали, а тут в деревне захотелось пожить,— удивлялись бабы.— Ты из самой Москвы?
— Из самой.
— Так что — учишься, работаешь?
— Учусь в институте.
— И долго надо учиться там?
— Долго. Еще пять лет. Я только на второй курс перешла.
— Мамушки!— всплеснула руками Галина.— Так учиться — голову-то надо с пестерь иметь. О-ой,— покачала она головой, словно не уверена была — с пестерь или не с пестерь у меня голова.
— Как-то там Нинушка сдает экзамены!— вздохнула Галина.— Все урывками книжку поучит,— объясняла она мне.— Девка проворная и дома, и в поле, и в учебе. Помогает мне, а вечером сидит поздно за уроками. Да и как не помочь матери. Одной не управить¬ся. Кончила восемь классов без троек. Да кто знает, как там на городах? Поехала: «Мам, может, сдам!»
И вот теперь все думаешь: «Как! Как! Как там Нинушка?» Двадцатого ждать будем.
Галина сидела уставшая, казалось, спокойная и пила чай.
— От старшей дочки письмо пришло, болеет, просит приехать. Да я бы умом давно слетала, да ведь дом не бросишь, корову кто подоит? Куда ехать? Нинку бы выучить! Как она там? Как? Как?— тревожно повторяла она, словно сама с собой разговаривала.
— Толька-то не женился? — спросила баба Марина.
— Что ты! Али не сказался бы!—возмутилась Галина.— Есть у него одна. Фотку видела. Внешности хватит, а в душу не влезешь. В жизни бы хороша, дак и ладно.
— Рано вставать надо, если на сенокос идти,— сказала она мне.— А за именьем другой раз сходишь. Или Генка завтра на тракторе поедет — захватит, я скажу.
— Вы меня разбудите?
— Ну!— согласилась Галина.
— Сиди, отдыхай, тебя ж не гонят,— вставила бабка Марина.
Бабы разошлись. Ушла и бабка Марина.
— И сидят, и сидят — чего сидят? И не выгонишь!— бормотала старуха, вылезая из-за кресен и наливая себе чай.
— Сахар-то наш?— спросила она у Галины.
— А я не знаю — наш, не наш. Вместе жить будем — дак наш.
— Берите, берите, бабушка,— протянула я сахар¬ницу,— я потом еще из Ферапонтова принесу.
— Пошто? У нас свой есть,— и она положила в блюдечко сахар из газетного кулька.
Я с недоумением поглядела на Галину.
— Спать будешь в клети или в избе?—спросила она.
— В избе душно. Давайте я посуду вымою,— предложила я.
Галина принесла из кухни глиняную миску и налила в нее горячей воды из самовара.
— На. Мой,— сказала она мне.
— Пошто это блюдо-то взяла?— заворчала старуха.
— Так ведь оно не поганое, глиняное. Живет и в этом,— устало, нехотя ответила сноха.
Видно, трудно ей было жить с несговорчивой, ворчливой старухой. Унесли самовар, пошли спать. Галина еще возилась на кухне. Дрова в печку сунула, квашню затворила.
Я лежала на повети в старой кровати под пологом в заплатах. Сверху свисало душистое сено. Внизу корова жевала жвачку и иногда тяжко-тяжко вздыхала, словно у нее было горе и она хотела все его выдохнуть. Пошел дождь. Он перебирал каплями по дранке. Он шел осторожно, глуховато, на цыпочках, словно раздумы¬вая. Стало спокойно и уютно. Я закрыла щелку между бревнами ватником и тоже вздохнула.
«И почему я здесь спокойна и не так уж волнует меня, буду я архитектором или никем не буду?»—думала я.
Весь год после поступления в институт снова стала донимать меня прежняя мука, неясность своего пути, решения. Вопросы о призвании беспокоили меня с прежней, даже более острой силой, хотя никто больше не спрашивал, не донимал: «Кем ты хочешь быть?» Всем стало ясно: учусь в архитектурном институте, который выпускает архитекторов. Всем, но не мне... А здесь вдруг все это отступило, стало неважным. Здесь совсем другое стало важным, необходимым.
Мама все говорила, что нельзя киснуть, что в унынии гнездится всякая зараза, неверие. Но там я никак не могла сбросить с себя эти путы. И не потому, что я слишком часто думала о смысле жизни, а потому, что не успевала об этом думать — нервничала от этой сутолоки, что ли?... Какое счастье, что я сюда попала. У одной нашей соседки по даче умер сын, и она все возилась в земле, в огороде, говорила, что земля ее успокаивает. Правда! Я только смотрю на нее — и мне легко и просто. И как будто меня ждали здесь...»
Я повернулась лицом к стенке и громко спросила:
— Галь, а у вас петухи и ночью, и утром кричат?
— У нас нет петухов. Ни одного в деревне нет,— ответила Галина, оказавшаяся рядом.— Семь кур у меня. Заразы не несутся. Корми их к лешему. Зимой неслись, а сейчас отдыхают. Лучше бы не зимой, а сейчас.
— Как же без петуха?
— Без петуха несутся.
— Разве так можно?
— Насиживать цыплят нельзя. А несутся еще лучше, чем с петухами.
— Первый раз слышу, — удивилась я.
— Спи давай, кумбола.
— Даю, Галь, даю. А что такое кумбола?
— Кумбола? Ты и есть кумбола.
Дождь тихо, монотонно убаюкивал, и мне показалось, что я здесь давно и не в первый раз, и полог — всегда, и сено пахнет давным-давно. Может, это и не дождь уже, а звезды сыплются на крышу, стучат. Я заснула".