|
|
Пишет ta6y (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} ta6y)@ 2005-10-19 00:39:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
чтение после сна в пальто
Чем больше я думаю о Юнгере, тем больше убеждаюсь, что в интересе к нему лишь мизерную роль играют его необычная биография, наркотики, Шварцвальд в паре с Хайдеггером и прочее. "На мраморных скалах" стал читать главным образом потому, что название ассоциировалось у меня с картиной Фридриха "Меловые скалы на Рюгене", которая сама вписывалась в своеобразный ряд ассоциаций. Один из вариантов картины имеет по краям затемнение, подобное кинематографическому каше, и я давно прочитывал это затемнение как изображение век открытого глаза художника. Это дурацкое веко Фридриха вызывало в моем сознании рецензию Брентано на картину Фридриха "Монах на берегу моря", где говорилось вроде того, что пейзаж этот увиден человеком, у которого срезаны веки (мотив легенды о Регуле, отраженный в известной картине Тернера).
Чем больше я думал о своем желании прочитать юнгеровских "Стеклянных пчел", тем больше убеждался, что оно было связано с тем же. Тема стекла, прозрачности, транспарантов давно меня занимала. Даже в недавнюю книгу о Хармсе я вставил главу об окне, которая была отражением того же интереса. Взгляд без век - это был, конечно, взгляд без завесы, покрова, так или иначе связанный с темой стекла. Отсюда и страстное желание прочесть "Стеклянных пчел", которых я жадно ухватил, когда налетел на них в книжном магазине. Но здесь примешался еще один навязчивый мотив - мандельштамовский. Я любил мандельштамовские "наливные рюмочки глаз" - стеклянные глаза без век. Но главное, что, вероятно, зацепило меня - были пчелы.
Мандельштамовские пчелы дали большой поток интертекстуальных интерпретаций - мифология Персефоны, Вячеслав Иванов ("Слышишь слова золотого вещий мед"), Гумилев ("И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова") и прочее. Все так, но я никогда не мог до конца поверить, что слово в поэзии может быть просто сгустком цитат. Мои любимые строки о пчелах были из "Возьми на радость из моих ладоней":
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета...
Я любил фантазировать об этих строчках. Отчасти потому, что пчелы тут явно связаны с ночью, а ночь понимается как прозрачность, как стекло. В "Окнах" Малларме была эта тема слепоты, связанная с ослеплением. Мне казалось, что мертвые пчелы, "мед превратившие в солнце", парадоксально связывают солнце и ночь, вроде того как умирающий герой "Окон" Малларме задыхается от переполняющего его света и нестерпимой прозрачности лазури. Во всяком случае, прозрачность ночи как-то укладывала вместе пчел и стекло.
Прозрачность искусственных, стеклянных пчел делает их практически невидимыми, заставляя догадываться об их облике по слепящему блеску движений на солнце. Иными словами, сам облик пчел дается нам через момент ослепления. Это ослепление - единственный знак видимого. Но Юнгер, в характерном для него ходе, подвешивает этот блеск рядом с цветком, снабженным тоже стеклянным хоботком. Невидимость пчелы удваивается прозрачностью иной формы, с которой она соотнесена. Но стеклянный хоботок вьюна хорошо различим для наблюдателя, и Юнгер дает его точное описание
Фокус, однако, в том, что наблюдатель видит стеклянный хоботок только потому, что рядом с ним сияет ослепляющий блик динамической неразличимости. Иными словами, невидимость пчелы делает видимым невидимый без нее хоботок.
Внимательное чтение и перечитывание юнгеровского описания было несомненной кульминацией моих отношений с романом. При этом невидимая пчела толкала меня все дальше и дальше от Юнгера. Я занялся досужими размышлениями о том, что вообще позволяет Юнгеру определить это странное и невидимое летающее создание как пчелу. Я подумал о гуссерлевской эйдетической редукции, которая предполагает мыслимые эксперименты с объектом. Объект в такой редукции должен подвергаться самым радикальным и фантастическим деформациям, которые позволяют определить, до какого предела объект этот может сохранять свою идентичность. Не являлась ли юнгеровская стеклянная пчела как раз тем объектом, что существует на самом пределе той сущности, которую мы вообще можем обозначить словом "пчела"? И не является ли ее прозрачность, невидимость радикальным экспериментированием в духе эйдетической редукции?
Чем больше я думаю о Юнгере, тем больше убеждаюсь, что в интересе к нему лишь мизерную роль играют его необычная биография, наркотики, Шварцвальд в паре с Хайдеггером и прочее. "На мраморных скалах" стал читать главным образом потому, что название ассоциировалось у меня с картиной Фридриха "Меловые скалы на Рюгене", которая сама вписывалась в своеобразный ряд ассоциаций. Один из вариантов картины имеет по краям затемнение, подобное кинематографическому каше, и я давно прочитывал это затемнение как изображение век открытого глаза художника. Это дурацкое веко Фридриха вызывало в моем сознании рецензию Брентано на картину Фридриха "Монах на берегу моря", где говорилось вроде того, что пейзаж этот увиден человеком, у которого срезаны веки (мотив легенды о Регуле, отраженный в известной картине Тернера).
Чем больше я думал о своем желании прочитать юнгеровских "Стеклянных пчел", тем больше убеждался, что оно было связано с тем же. Тема стекла, прозрачности, транспарантов давно меня занимала. Даже в недавнюю книгу о Хармсе я вставил главу об окне, которая была отражением того же интереса. Взгляд без век - это был, конечно, взгляд без завесы, покрова, так или иначе связанный с темой стекла. Отсюда и страстное желание прочесть "Стеклянных пчел", которых я жадно ухватил, когда налетел на них в книжном магазине. Но здесь примешался еще один навязчивый мотив - мандельштамовский. Я любил мандельштамовские "наливные рюмочки глаз" - стеклянные глаза без век. Но главное, что, вероятно, зацепило меня - были пчелы.
Мандельштамовские пчелы дали большой поток интертекстуальных интерпретаций - мифология Персефоны, Вячеслав Иванов ("Слышишь слова золотого вещий мед"), Гумилев ("И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова") и прочее. Все так, но я никогда не мог до конца поверить, что слово в поэзии может быть просто сгустком цитат. Мои любимые строки о пчелах были из "Возьми на радость из моих ладоней":
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета...
Я любил фантазировать об этих строчках. Отчасти потому, что пчелы тут явно связаны с ночью, а ночь понимается как прозрачность, как стекло. В "Окнах" Малларме была эта тема слепоты, связанная с ослеплением. Мне казалось, что мертвые пчелы, "мед превратившие в солнце", парадоксально связывают солнце и ночь, вроде того как умирающий герой "Окон" Малларме задыхается от переполняющего его света и нестерпимой прозрачности лазури. Во всяком случае, прозрачность ночи как-то укладывала вместе пчел и стекло.
Прозрачность искусственных, стеклянных пчел делает их практически невидимыми, заставляя догадываться об их облике по слепящему блеску движений на солнце. Иными словами, сам облик пчел дается нам через момент ослепления. Это ослепление - единственный знак видимого. Но Юнгер, в характерном для него ходе, подвешивает этот блеск рядом с цветком, снабженным тоже стеклянным хоботком. Невидимость пчелы удваивается прозрачностью иной формы, с которой она соотнесена. Но стеклянный хоботок вьюна хорошо различим для наблюдателя, и Юнгер дает его точное описание
Фокус, однако, в том, что наблюдатель видит стеклянный хоботок только потому, что рядом с ним сияет ослепляющий блик динамической неразличимости. Иными словами, невидимость пчелы делает видимым невидимый без нее хоботок.
Внимательное чтение и перечитывание юнгеровского описания было несомненной кульминацией моих отношений с романом. При этом невидимая пчела толкала меня все дальше и дальше от Юнгера. Я занялся досужими размышлениями о том, что вообще позволяет Юнгеру определить это странное и невидимое летающее создание как пчелу. Я подумал о гуссерлевской эйдетической редукции, которая предполагает мыслимые эксперименты с объектом. Объект в такой редукции должен подвергаться самым радикальным и фантастическим деформациям, которые позволяют определить, до какого предела объект этот может сохранять свою идентичность. Не являлась ли юнгеровская стеклянная пчела как раз тем объектом, что существует на самом пределе той сущности, которую мы вообще можем обозначить словом "пчела"? И не является ли ее прозрачность, невидимость радикальным экспериментированием в духе эйдетической редукции?
