чтение в тойрэ с ангиоспазмом
Первое - "Silentium" (1910) [Malmstad, 1986] "Она еще не родилась, / Она и музыка и слово, / И потому всего живого / Ненарушаемая связь. // Спокойно дышат моря груди. / Но, как безумный, светел день, / И пены бледная сирень / В мутно-лазоревом сосуде. // Да обретут мои уста / Первоначальную немоту, / Как кристаллическую ноту, / Что от рождения чиста. // Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись. / И, сердце, сердца устыдись, / С первоосновой жизни слито". Уже заглавие дает отсылку к знаменитому тютчевскому стихотворению: "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?" Мандельштам отвечает: отказом от слов, возвращением к дословесной ("первоначальная немота") всеобъединяющей музыке; в этой "первооснове жизни" сольются сердца, и не нужно будет любви-Афродите связывать их пониманием. Этот ответ - верленовский: он - от его возгласа "Музыки - прежде всего!", с которого начиналось его программное "Искусство поэзии", и от его самой популярной книги стихов, называвшейся "Романсы без слов". (Годом раньше, посылая Вяч. Иванову стихотворение "На темном небе, как узор...", Мандельштам писал: "Это стихотворение - хотело бы быть "romance sans paroles"...")



Второе - без заглавия (1911): "Отчего душа так певуча, / И так мало милых имен, / И мгновенный ритм - только случай, / Неожиданный Аквилон? // Он подымет облако пыли, / Зашумит бумажной листвой, / И совсем не вернется - или / Он вернется совсем другой... // О широкий ветер Орфея, / Ты уйдешь в морские края - / И, несозданный мир лелея, / Я забыл ненужное "я". // Я блуждал в игрушечной чаще / И открыл лазоревый грот... / Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?" Здесь прямых отсылок к Тютчеву и Верлену нет. Но "суровость" темы вполне достойна Тютчева: ощущение человеком своей покинутости, хрупкости, смертности. А "ребячество" ее подачи вполне достойно Верлена: даже независимо от "игрушечной чащи", интонация "неужели я настоящий и действительно смерть придет?" звучит с трогательно-детской наивностью. Конечно, и Тютчев и Верлен были святыми именами для всех русских символистов; но так соединить огромную трагичность темы с нежностью и хрупкостью интонации - в этом действительно "своя печать" молодого Мандельштама.

Этот контраст у Мандельштама - осознанный. В одном из стихотворений (менее ярком, потому что более прямолинейном) он прямо начинает: "Не говорите мне о вечности - / Я не могу ее вместить. / Но как же вечность не простить / Моей любви, моей беспечности?.." (Вечность - от Тютчева, беспечность - от Верлена.) А кончает: "...И тихим отголоскам шума я / Издалека бываю рад / Ее пенящихся громад, - / О милом и ничтожном думая". Другое стихотворение начинается тем же страхом смерти: "Мне стало страшно жизнь отжить - / И с дерева, как лист, отпрянуть..." - а продолжается выводом: "И я слежу - со всем живым / Меня связующие нити..." ("...И с истлевающих страниц / Притягиваю прах столетий", - мы узнаем тоску Мандельштама по преемственности культуры.) С одной стороны - вечность, смерть и рок (маятник душ, жребии в урне, чаши весов Судьбы; одно стихотворение кончается рефреном "Я не хочу моей судьбы!" - мы узнаем волю Мандельштама к свободе выбора). С другой стороны - "милое и ничтожное", необычные стихи-натюрморты о том, как "бирюзовая вуаль небрежно брошена на стуле", как "цветочная проснулась ваза" и "напиток на столе дымится", о лилиях в стекле, о зимнем окне и о каменном Амуре, удивленном, "что в мире старость есть". Это земное и близкое настойчиво окрашивается детскостью (опять "ребячество Верлена"): "только детские книги читать"