Эфраим Севела

Однажды они так увлеклись игрой в шахматы, что в глубокой задумчивости запели. И не какую-нибудь революционную песню. А - воровскую. Лагерную. Я бы даже сказала, хулиганскую. Запели дуэтом. Вполголоса. Не для публики. А для себя. Слишком
углубились в игру. Пели палач и жертва. Майор КГБ в отставке и бывший узник концлагеря, старый большевик. Запели лагерный фольклор. Да такой, что всем вокруг чуть уши не заложило.
Спасло лишь то, что все, за исключением "Душегуба"-Степана, поняли, какой тонкий намек вложил в эту песню прадедушка Лапидус, и как попался на крючок бесхитростный дедушка Степан.
Лапидус держал над доской шахматную фигуру, раздумывая, куда бы ее поставить, и пока думал, затянул тоненьким дребезжащим голоском:
В этом доме не больница -
Настоящая тюрьма.
И умолк, сделав ход. Тогда дедушка Степан поднял свою фигуру, и, тоже задумавшись, продолжил песню:
И сидит в ней мальчишка -
Лет пятнадцати дитя.
Вот тогда-то прадедушка Лапидус и ввел жало. Да так неожиданно, что у всех дух захватило:
Ты скажи, скажи, мальчишка,-
невинно продолжал песню мой прадедушка, не отрываясь от игры:
Сколько душ ты погубил?
"Душегуб"-Степан даже ухом не повел. Сделал очередной ход и продолжил песню, не видя в ней никакого подвоха:
Я - двенадцать православных,
Двести двадцать пять жидов.
Все чуть не лопнули, стараясь сдержать хохот.
...
На нынешнем литературном безрыбье можно вполне вползти
в литературу раком.
...
Маме звонит папин друг-подружка Джо. Этот американский гомосексуалист с коровьими моргающими глазами. Жалуется на папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня! Хоть и гомик, а порядочный кобель! Бедняжка Джо! Вот он и ищет утешения у бывшей жены своего любовника в надежде, что она замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила в Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!
Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание своего "соперника-соперницы", даже пытается утешить его по-английски с железным русским произношением, путая времена глаголов и опуская артикли. И обещает поговорить с папой, пристыдить его.
Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.
- Да кончай ты, - говорит он маме в сердцах. - Пошли его в жопу!
И вначале сам не понял, какой он отвалил каламбур, отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:
- А ему только туда и надо!
...
О том, что я не такая, как все, а еврейка, я узнала поздно. В семь лет. Когда училась в первом классе. До этого времени мама с папой и вся дружная стая дедушек с бабушками мужественно ограждали меня от низкой прозы жизни. От близкого знакомства с национальной проблемой в такой прогрессивной стране, как СССР.
Наша учительница Мария Филипповна, деревенская баба с красными большими руками и круглыми глупыми глазами, как у подаренного мне ко дню рождения кукольного мопса из ГДР, решила объяснить нам, неразумным, что такое дружба народов СССР, в какой чудесной многонациональной семье народов нам посчастливилось родиться и жить. Беспрестанно улыбаясь и открывая металлические зубы, она стала нам демонстрировать свои мысли на живом примере, то есть на нас самих.
- Иванов, Телятников, Софронова... - она насчитала еще с десяток ребятишек и велела им:
- Встаньте!
Когда они встали из-за своих парт, не понимая, за что их выделили, и пытаясь припомнить, не нашалили ли они на перемене, за что их собираются теперь наказать, Мария Филипповна умиленно сказала:
- Вот эти дети, которых я назвала, - русские. Представители великого русского народа. Так сказать, старшего брата в семье других равных народов.
Я не поняла, к чему она клонит и почему, например, Федя Телятников - старший брат, когда он на месяц моложе меня. Я была у них дома на дне рождения.
- А теперь я попрошу встать, - сияя, как начищенный самовар, пропела Мария Филипповна и стала перечислять фамилии, среди которых моей не оказалось снова. - Вот эти дети - украинцы. Украинская республика входит в состав Советского Союза, как одна из пятнадцати республик-сестер.
Потом она подняла мальчика и девочку и назвала их татарами, потом - грузина-мальчишку и армянскую девочку.
- Уже весь класс стоял. Дружная семья советских народов. Братья и сестры. Одна я сидела. Мария Филипповна сделала паузу, и пока она молчала, меня стало подташнивать. У меня даже сердце запрыгало. А кто я? Кем прихожусь им? Двоюродной сестрой? Или троюродной? А может быть, я вообще чужая? Чужероднее тело? Пришелец из космоса?
Весь класс, повернув, головы, косился на меня, ожидая с любопытством, куда же учительница пристроит меня.
- Встань, Оля, - уже без вдохновения, уставшая, пока остальных представляла, сказала Мария Филипповна. - А вот Оля, дети, - еврейка.
Что такое еврейка, я не знала. Хорошо это или плохо? И почему не такая, как большинство детей в классе? Почему меня назвали самой последней? Ведь я учусь лучше других. И нас только двое самых лучших. Я и Федя Телятников. Почему? Почему?
Слово "еврейка", которое я услышала впервые, как ножом полоснуло меня по сердцу. Еще ничего не поняв, я нутром почуяла, что на меня поставили клеймо.
- Я - не еврейка! - крикнула я в отчаянии. - Я - москвичка.
И заплакала навзрыд.
...