Последние 11 недель жизни О. Мандельштама -- нечеловеческие страсти, рядом с которыми стомахинская "пятерочка" --профилакторий. Да и чего говорить, масштабы личностей несоизмеримы. Несмотря на психозы, истерики и унижения, Мандельштам всегда был для меня примером мужества и духовной стойкости. Читайте Мандельштама на ночь, по утру, днем -- после обеда.

Отрывок из книжки "Con amore: Этюды о Мандельштаме":

Седьмая неделя (24-30 ноября)
Состояние Мандельштама все ухудшалось. Он начал распадаться психически, потерял всякую надежду на возможность продолжения жизни. Однажды ночью Мандельштам прибежал к Меркулову в рабочий барак и разбудил его криком: "Мне сейчас сделали укол, отравили!" Он бился в истерике, плакал. Вокруг начали просыпаться, кричать. Меркулов вышел с ним на улицу. Мандельштам успокоился и пошел в свой барак. А назавтра Меркулов обратился к врачу. Осмотрев Мандельштама, тот сказал: "Жить ему недолго. Истощен, нервен, сердце сильно изношено (порок), в общем, не жилец". Впрочем, его взяли в коечно-простынный "санаторий" и продержали около недели. Мандельштам в больнице немного оправился и пришел в себя. И врачи даже устроили его "на работу" — сторожем на склад одежды покойников: за это он получил тулуп и добавочное питание. Но потом, видимо, в преддверии объявления в лагере карантина по сыпняку, его перевели обратно в 11-й барак.

Один из видевших его врачей (Иоганн Миллер) говорил о нем как о классическом пеллагрознике, но крайне истощенном и с нарушенной психикой. Слабея, он стал впадать сначала как бы в сеансы напряженного молчания, а 20 декабря он окончательно слег и практически больше не вставал и почти не говорил. На вопросы о самочувствии отвечал полушепотом: "Слабею". Его спрашивали: "Врача не вызвать?" "Не надо!" — отвечал Мандельштам, не столько словами, сколько шепотом губ и покачиванием головы. Физически слабый, слабеющий, угасающий, он не падал духом и мужественно ждал конца. Лежал с открытыми глазами, левый глаз дергался уже и при молчании. А может быть, он дергался потому, что внутренняя речь, его мысли и, быть может, стихи звучали и не умолкали в нем.