Перри проснулся сразу, не помня, как он заснул. Проснулся он не сам по себе, а от людей, которые стояли перед ним и негромко говорили, не будя заключенного, но он сам проснулся, почуяв их.
— Бертран Рамзей Перри, — сказал дьяк, вынув бумажку и прочтя имя, — по
приказу его величества, государя императора, ты приговорен к усечению головы. Больше мне ничего не ведомо. Прощай. Царствие тебе Божье! Все ж ты человек!
Дьяк ушел и задвинул снаружи наглухо двери, не сразу управившись с железом.
Остался другой человек — огромный хам, в одних штанах на пуговице и без ру-
башки.
— Скидавай портки!
Перри начал снимать рубашку.
— Я тебе сказываю — портки прочь, вор!
У палача сияли диким чувством и каким-то шумящим счастьем голубые, а те-
перь почерневшие глаза.
— Где ж твой топор? — спросил Перри, утратив всякое ощущение, кроме малень-
кой неприязни, как перед холодной водой, куда его сейчас сбросит этот человек.
— Топор! — сказал палач. — Я без топора с тобой управлюсь!
Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри, чуждая и страшная
его природе, как пуля живому сердцу.
И эта догадка заменила Перри чувство топора на шее: он увидел кровь в своих
онемелых, остывших глазах и свалился в объятия воющего палача.
Через час в башне загремел железом дьяк.
— Готово, Игнатий? — крикнул он сквозь дверь, притулясь и прислушиваясь.
— Обожди, не лезь, гнида! — скрежеща и сопя отвечал оттуда палач.
— Вот, сатана! — бормотал дьяк. — Такого не видал вовеки: пока лютостью не
изойдет — входить страховито!
Зазвонили к «Достойно» — отходила ранняя обедня.
Дьяк зашел в церковь, взял просфорочку для первого завтрака, и запасся свечечкой — для вечерней анальной мастурбации.