И снова про русское страдание

Проблема соотнесения и взаимовлияния в славянском мироощущении и религиозном сознании языческих и христианских воззрений, проблема «наложения смыслов», проникновения и переплетения христианских и языческих представлений так же приобретает в контексте современной культурной ситуации фундаментальную значимость. Трансформация рассматриваемого феномена происходила с момента христианизации Руси под влиянием церковных проповедей, святоотеческой литературы, агиографической и апокрифической традиций, и прежде всего Св. Писания. Попадая на Русь из Византии через южнославянские земли и постепенно адаптируясь в новой этнокультурной среде, эти памятники книжно-рукописной традиции привносили новые смыслы в старые, бытовавшие на русской почве народные формы.

Логика язычества не могла отделить переживание страдания от логики аграрной культуры, от его предметного воплощения в образе «претерпевающей» Матери Земли, земли-родительницы (страда - пахотная земля), чей образ впоследствии совпал с христианским образом Богородицы. Идея святости земли воспитывала в русских людях идею святости русской женщины, жещины-сострадающей матери. Образ любви-жалости лишал женщину в русской культуре откровенных эротических коннотаций и наделял чертами асексуальности и материнства. Культ земли придавал женщине черты стихии, буйства, непостоянства и одновременно мудрости, плодоносности, родственной близости.

Страдание как компонент страсти становится важнейшей характеристикой русской культуры. Типично русская форма частушек -«страданий» - выразила природу любви как любви-страсти. Фольклорные тексты изобилуют частушками-«страданиями»: «Я страдала днём и ночью, / Настрадала сына с до-чью» [13], «Страдатель мой, страдай со мной, / Куда пойдёшь - возьми с собой. / Страдатель мой, страдай со мной, / Не хочешь страдать - ступай домой» [13, с. 1553], «Ну, какой же ты страдатель: / Трёх копеек не истратил. / Страдатели, страдатели - / Лучше отца и матери» [13, с. 1556] и мн. др.

В период христианизации если страсть не рассматривается в жертвенном контексте, то ей придается явно отрицательный смысл влечения, неразумного хотения, необузданности плоти. Сфера сексуальности, жизненной силы, страдания-страсти получают отрицательную коннотацию, становится частью учения о страстях. Поэтому Добротолюбие и другие святоотеческие тексты обнаруживают отсутствие лексемы страдание в противовес таким лексемам, как «печаль» и «скорбь».

Страдание в народной культуре рассматривается как синоним горечи, горения и прочно связано с образом огня. «Любовь пожар, а загорится - не потушишь». Гореть, горение, горелки, огненная страсть вызывала ощущение опасности и тревоги: «Всякое тревожное ощущение, всякая страсть принималась младенческим народом за нечто наносное, напущенное... Кто влюблен, тот очарован. Возбуждая тайные желания, безотчетную грусть и томление любовь понята народом как грызущая, давящая тоска, заставляющая юношу или девицу изнывать, сохнуть, таить» [14]. У славян огонь служил символом мужского начала, которое вместе с водой и светом создало все живое на земле. Посыпание головы пеплом становится зна-

ком неутолимого горя («пепел» - удвоенная форма от плати, пылати - продукт горения). С приходом христианства огонь становится символом религиозной страсти и горения, символом Духа и Бога, знаком очищающим и карающим одновременно, а горящий, но несгорающий куст - символом девы Марии, родившей Христа «без истления».

Таким образом, в русской культуре обнаруживаются характеристики страдания как страсти, стихии, огня, обжигающего человека, и страдания как жертвенности, жалостливости, со-страдания, покровительства, защиты.

Сопоставив этимологию понятий «страсть» и «страдание», можно сделать вывод, что они сопряжены через чувство сострадания, боли, муки, переживания, смерти, которую содержат в себе эти явления. Страдание предстает как конгломерат чувственных ощущений страха, страсти, стыда, вины, злости, зависти, наслаждения, горести, печали, скорби, тоски, представленных в мышлении и языке и получающих в результате этого свои семантические коннотации в культуре.

Начиная со второй половины XIX века русская религиозно-философская мысль направлена на постижение-переживание целостного образа русской культуры, в рамках которого страдание как интегральная культурная составляющая была репрезентирована на языке светской культуры. Труды отцов Восточной Церкви, опыт православной аскезы, традиция исихастского подвижничества, мистика обожения оказались достоянием мира культуры и дальнейшего философского анализа. В силу этого описание страдания как ключевого состояния русского религиозного сознания обнаруживает тот факт, что страдание, будучи состоянием-переживанием, практическим опытом православного сознания, становится достоянием внерелигиозного сознания и обнаруживает свою деструкцию и реконструкцию в результате переописания на языке философии и филологии.