|
|
| Некто написал, |
Культисты смерти советские и новые русские
Ловушки Молоха
И здесь главный вопрос, на который нам предстоит дать ответ. Как устроено сознание, душа тех, кто полагает, что жертвы сталинского большевистского террора во имя идеалов коммунизма – это на самом деле не жертвы, не результат убийства, а нечто другое, более благородное, чем жертвы национал-социализма? Как устроено сознание тех, кто полагает, что убийство по мотивам коммунистического идеала не столь преступно, как убийство во имя фашистской идеологии? Кстати, отец Феофан не прав, когда утверждает, что фашизм – это не идеология. И фашизм, и русский коммунизм являются разновидностями тоталитарных идеологий.
Я готов согласиться с тем, что наша нынешняя сталиномания, в основе которой лежат некоторые особенности русского православного мировоззрения, присущая нам идеократичность, является данью нашим духовным традициям. Ведь были у нас до перестройки философы, которые всерьез утверждали, что марксистский прогноз о неизбежной победе коммунизма обладает самостоятельной ценностью независимо от реальных, во многом неудачных результатов 70-летнего опыта строительства социализма. Кстати, только теперь благодаря спору о Сталине, об истоках большевизма становится понятно, что победа марксистов-ленинцев была на самом деле победой традиции средневековой идеократии, традиции истязания плоти во имя приготовления к жизни небесной. Но победой, достигнутой благодаря беспрецедентному насилию, ибо одно дело – православный монастырь, где каждый по доброй воле выбирает аскезу смирения, а другое дело – страна, организованная по образу и подобию монастыря. Но я так и не могу понять, почему какая-то идеология, отвлеченная идея, продукт работы ума отдельного человека обладают куда большей ценностью, чем жизнь миллионов вполне конкретных людей, жизнь миллионов, погибших во имя достижения интеллектуальной прихоти отдельного человека, в данном случае Карла Маркса.
Но все же русскость на самом деле совсем не исчерпывается идеократией, убеждением, что гибель миллионов людей есть нечто «внешнее», второстепенное по отношению к главному, к идеалу совершенства. Абсолютно русский мыслитель Александр Герцен более чем за полвека до появления большевиков предупреждал, что русским надо бояться прежде всего тех, кто призывает их умирать во имя красивых, заманчивых целей, что на самом деле все эти цели «уловка», что на самом деле красивая цель – Молох, который ничего не умеет, кроме того, чтобы сказать с «горькой усмешкой» новому отряду обреченных погибнуть, «что после их смерти будет прекрасно на земле». Нельзя оторвать русскость в культурном, духовном смысле от духовных пророчеств Федора Достоевского, от его напоминания русскому человеку, что даже благополучие будущего, самого совершенного общества не может быть оправданием слез одного невинно замученного ребенка.
Алексей Максимович Пешков почему-то тоже считал, что через ГУЛАГ можно прийти к идеалам коммунизма.
Максим Горький на Соловках.1929
…
Пора признаний
Наша беда состоит в том, что патриоты, а иногда очень влиятельные политики, которые рассматривают Сталина и русский коммунизм как выражение аскетической идеократической природы «русской цивилизации», не учитывают изначальную противоречивость самой русскости. Русский человек противоречив и в верованиях, и в своих страстях, и в своих идеалах. У нас, как известно, государственничество всегда соседствовало с анархизмом, русская доброта и отзывчивость – со зверствами русского быта, и, самое главное, у нас всегда шла борьба начал Ивана Грозного и митрополита Филиппа, начал убиения, казни всего живого во имя ускоренного продвижения к идеалу совершенной жизни и начал сохранения твари божьей, которая есть цель сама по себе. Перестань убивать, говорит митрополит Филипп царю Ивану Грозному. Перестаньте славить убийцу, говорит проснувшийся инстинкт самосохранения российской нации сталиноманам.
Таким образом, что очень важно помнить сегодня, на самом деле нет целостного русского мировоззрения. Есть и страсть к самопоглощению идеалом земного совершенства, и податливость соблазнам «Молоха великих целей», ведущие к неразборчивости в средствах их достижения, но есть и понимание самоценности каждой человеческой жизни. Гуманизм, то есть понимание того, что, как говорил тот же Герцен, «цель для каждого поколения – оно само», или понимание того, что «ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни» (Дмитрий Медведев), столь же присущ нашему российскому мировоззрению, как и идущий от русского Средневековья, от русского православного монашества культ жертвенности, самоуничижения, пренебрежения всем суетным и земным.
Спор о Сталине и его роли в российской истории ХХ века является на самом деле спором не о личности, а о ценностях, о так и не выявленных победителях в продолжающейся борьбе между российским гуманизмом и российским садомазохизмом. Как выясняется, сам по себе распад коммунистической системы не сделал нас нормальными людьми, способными выше всего поставить ценность человеческой жизни, способными сделать идеалом, мерилом всех вещей счастье сегодняшних, ныне живущих людей. Сталиномания, которая наиболее ярко проявилась в дни всенародной памяти о дне рождения Сталина, обнаружила целый комплекс идей, структур сознания, заложенных в советских людях советской идеологией и мешающих нам до сих пор по-иному, не по-советски взглянуть на русский ХХ век.
Прежде всего видно, что за сталиноманией стоит откровенный протест против гуманизма, против того, что Медведев назвал высшей ценностью, ценностью человеческой жизни. Надо понимать, что гуманизм, признание того, что на самом деле самоцелью является жизнь ныне живущих людей, находится в противоречии с сохранившимся у нас до сих пор отношением к революциям как к празднику истории, убеждением, что счастье будущих поколений определяется размахом и глубиной разрушения прошлого.
Спор, таким образом, на самом деле идет не о Сталине, а о той системе ценностей, на основе которой будет жить посткоммунистическая Россия. Сталиномания напоминает нам о том, что на самом деле победа гуманистических ценностей над коммунистическим мировоззрением, победа здравого смысла над идеологическим догматизмом еще зыбка, о том, что мы так и не научились судить о своей национальной истории с нравственных позиций, исходя из приоритета живого, конкретного, неповторимого человека. И не надо думать, что спор о ценностях сводится только к спору о том, что является внешним, несущественным, а что является внутренним, существенным.
Для освобождения людей от советского способа видения мира, который ставит во главу угла цель, идеал, идеологию, мало все перевернуть вверх ногами и сказать, что счастье конкретного живого человека с его единственной и неповторимой жизнью является самоцелью, мерилом всех вещей. Для освобождения от стереотипов советского восприятия истории надо еще освободиться от навязанного нам рабского, фаталистического отношения к прошлому, освободиться от убеждения, что было так, как было, что по-другому, не по-сталински, не по-ленински Россия развиваться не могла.
Чтобы освободиться от оков советской идеологии, нам надо хотя бы мысленно освободиться от советской истории, сказать себе, что на самом деле при другом развитии всего этого – и ужасов красного террора, и ужасов сталинизма – могло не быть. Но мы цепляемся мысленно за постулаты «Краткого курса ВКП(б)», ибо действительно страшно признаться, что на самом деле по большому счету миллионы людей погибли и мучились впустую, что на самом деле со своими коммунистическими идеалами мы не сделали ничего доброго и полезного ни себе, ни людям, ни другим народам.
В этом страшно признаться. Но без этого признания остается только лишь лепет о достоинствах наших идеалов. На самом деле за нашей сталиноманией, равнодушием к жертвам сталинских репрессий и жертвам строек социализма стоит, как мне кажется, уже не столько неиссякаемая вера в незыблемость коммунистических идеалов, сколько заложенный прежде всего у представителей старшего и среднего поколений марксистский фатализм: если действительно в истории все происходит по законам железной логики, если действительно развитие осуществляется только через революции, то вопрос о добре и зле в истории отпадает, отпадает и сама необходимость разговора о цене прогресса. Вот почему, на мой взгляд, у нас на самом деле среди элиты нет ни коммунистов, ни православных, ни иудеев, ни мусульман, а есть только бывшие советские школьники и советские студенты, воспитанные в духе марксизма-ленинизма. А потому им всем, советским людям, недоступно понимание того, что естественно для каждого европейца, что на самом деле нет никакой разницы между ГУЛАГом и Освенцимом, что на самом деле живому человеку абсолютно безразлично, по каким мотивам его сажают в тюрьму и потом убивают.
Не может наш российский человек на самом деле стать свободным, научиться моральной оценке истории, освободиться от власти мифов, идеологических штампов, пока он не освободится от навязанного ему убеждения, что якобы «история не имеет сослагательного наклонения», что никакой альтернативы произошедшему не было. Надо понимать, что и никакого религиозного возрождения в стране не будет, если мы не сумеем освободиться от унаследованного нами от прошлого рабского отношения к истории. Кстати, и русское долготерпение, как и наше спокойное отношение к жертвам, – оттуда, от того, что все дано свыше, что все от Бога. И тут никакой разницы нет. Или все от Бога, или все от открытых Марксом законов истории.
Преодоление сталиномании, возвращение к нормальному отношению к жизни, к себе, своим возможностям, а потом к своей истории предполагает освобождение от целого ряда философских взглядов и представлений, закодированных в нашем сознании в советской культуре, которая на сегодняшний день является для нас главной пищей духа. За все эти годы, прошедшие после распада СССР, самое главное происходило не в экономике, не в политике, а в наших умах, в наших сердцах. Чего-то нам не хватает, чтобы навсегда избавиться от философии самоедства и садомазохизма, стать здравыми людьми. Отсюда и вздохи, и страсти по поводу 130-летнего юбилея вождя-чудовища.
Ловушки Молоха
И здесь главный вопрос, на который нам предстоит дать ответ. Как устроено сознание, душа тех, кто полагает, что жертвы сталинского большевистского террора во имя идеалов коммунизма – это на самом деле не жертвы, не результат убийства, а нечто другое, более благородное, чем жертвы национал-социализма? Как устроено сознание тех, кто полагает, что убийство по мотивам коммунистического идеала не столь преступно, как убийство во имя фашистской идеологии? Кстати, отец Феофан не прав, когда утверждает, что фашизм – это не идеология. И фашизм, и русский коммунизм являются разновидностями тоталитарных идеологий.
Я готов согласиться с тем, что наша нынешняя сталиномания, в основе которой лежат некоторые особенности русского православного мировоззрения, присущая нам идеократичность, является данью нашим духовным традициям. Ведь были у нас до перестройки философы, которые всерьез утверждали, что марксистский прогноз о неизбежной победе коммунизма обладает самостоятельной ценностью независимо от реальных, во многом неудачных результатов 70-летнего опыта строительства социализма. Кстати, только теперь благодаря спору о Сталине, об истоках большевизма становится понятно, что победа марксистов-ленинцев была на самом деле победой традиции средневековой идеократии, традиции истязания плоти во имя приготовления к жизни небесной. Но победой, достигнутой благодаря беспрецедентному насилию, ибо одно дело – православный монастырь, где каждый по доброй воле выбирает аскезу смирения, а другое дело – страна, организованная по образу и подобию монастыря. Но я так и не могу понять, почему какая-то идеология, отвлеченная идея, продукт работы ума отдельного человека обладают куда большей ценностью, чем жизнь миллионов вполне конкретных людей, жизнь миллионов, погибших во имя достижения интеллектуальной прихоти отдельного человека, в данном случае Карла Маркса.
Но все же русскость на самом деле совсем не исчерпывается идеократией, убеждением, что гибель миллионов людей есть нечто «внешнее», второстепенное по отношению к главному, к идеалу совершенства. Абсолютно русский мыслитель Александр Герцен более чем за полвека до появления большевиков предупреждал, что русским надо бояться прежде всего тех, кто призывает их умирать во имя красивых, заманчивых целей, что на самом деле все эти цели «уловка», что на самом деле красивая цель – Молох, который ничего не умеет, кроме того, чтобы сказать с «горькой усмешкой» новому отряду обреченных погибнуть, «что после их смерти будет прекрасно на земле». Нельзя оторвать русскость в культурном, духовном смысле от духовных пророчеств Федора Достоевского, от его напоминания русскому человеку, что даже благополучие будущего, самого совершенного общества не может быть оправданием слез одного невинно замученного ребенка.
Алексей Максимович Пешков почему-то тоже считал, что через ГУЛАГ можно прийти к идеалам коммунизма.
Максим Горький на Соловках.1929
…
Пора признаний
Наша беда состоит в том, что патриоты, а иногда очень влиятельные политики, которые рассматривают Сталина и русский коммунизм как выражение аскетической идеократической природы «русской цивилизации», не учитывают изначальную противоречивость самой русскости. Русский человек противоречив и в верованиях, и в своих страстях, и в своих идеалах. У нас, как известно, государственничество всегда соседствовало с анархизмом, русская доброта и отзывчивость – со зверствами русского быта, и, самое главное, у нас всегда шла борьба начал Ивана Грозного и митрополита Филиппа, начал убиения, казни всего живого во имя ускоренного продвижения к идеалу совершенной жизни и начал сохранения твари божьей, которая есть цель сама по себе. Перестань убивать, говорит митрополит Филипп царю Ивану Грозному. Перестаньте славить убийцу, говорит проснувшийся инстинкт самосохранения российской нации сталиноманам.
Таким образом, что очень важно помнить сегодня, на самом деле нет целостного русского мировоззрения. Есть и страсть к самопоглощению идеалом земного совершенства, и податливость соблазнам «Молоха великих целей», ведущие к неразборчивости в средствах их достижения, но есть и понимание самоценности каждой человеческой жизни. Гуманизм, то есть понимание того, что, как говорил тот же Герцен, «цель для каждого поколения – оно само», или понимание того, что «ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни» (Дмитрий Медведев), столь же присущ нашему российскому мировоззрению, как и идущий от русского Средневековья, от русского православного монашества культ жертвенности, самоуничижения, пренебрежения всем суетным и земным.
Спор о Сталине и его роли в российской истории ХХ века является на самом деле спором не о личности, а о ценностях, о так и не выявленных победителях в продолжающейся борьбе между российским гуманизмом и российским садомазохизмом. Как выясняется, сам по себе распад коммунистической системы не сделал нас нормальными людьми, способными выше всего поставить ценность человеческой жизни, способными сделать идеалом, мерилом всех вещей счастье сегодняшних, ныне живущих людей. Сталиномания, которая наиболее ярко проявилась в дни всенародной памяти о дне рождения Сталина, обнаружила целый комплекс идей, структур сознания, заложенных в советских людях советской идеологией и мешающих нам до сих пор по-иному, не по-советски взглянуть на русский ХХ век.
Прежде всего видно, что за сталиноманией стоит откровенный протест против гуманизма, против того, что Медведев назвал высшей ценностью, ценностью человеческой жизни. Надо понимать, что гуманизм, признание того, что на самом деле самоцелью является жизнь ныне живущих людей, находится в противоречии с сохранившимся у нас до сих пор отношением к революциям как к празднику истории, убеждением, что счастье будущих поколений определяется размахом и глубиной разрушения прошлого.
Спор, таким образом, на самом деле идет не о Сталине, а о той системе ценностей, на основе которой будет жить посткоммунистическая Россия. Сталиномания напоминает нам о том, что на самом деле победа гуманистических ценностей над коммунистическим мировоззрением, победа здравого смысла над идеологическим догматизмом еще зыбка, о том, что мы так и не научились судить о своей национальной истории с нравственных позиций, исходя из приоритета живого, конкретного, неповторимого человека. И не надо думать, что спор о ценностях сводится только к спору о том, что является внешним, несущественным, а что является внутренним, существенным.
Для освобождения людей от советского способа видения мира, который ставит во главу угла цель, идеал, идеологию, мало все перевернуть вверх ногами и сказать, что счастье конкретного живого человека с его единственной и неповторимой жизнью является самоцелью, мерилом всех вещей. Для освобождения от стереотипов советского восприятия истории надо еще освободиться от навязанного нам рабского, фаталистического отношения к прошлому, освободиться от убеждения, что было так, как было, что по-другому, не по-сталински, не по-ленински Россия развиваться не могла.
Чтобы освободиться от оков советской идеологии, нам надо хотя бы мысленно освободиться от советской истории, сказать себе, что на самом деле при другом развитии всего этого – и ужасов красного террора, и ужасов сталинизма – могло не быть. Но мы цепляемся мысленно за постулаты «Краткого курса ВКП(б)», ибо действительно страшно признаться, что на самом деле по большому счету миллионы людей погибли и мучились впустую, что на самом деле со своими коммунистическими идеалами мы не сделали ничего доброго и полезного ни себе, ни людям, ни другим народам.
В этом страшно признаться. Но без этого признания остается только лишь лепет о достоинствах наших идеалов. На самом деле за нашей сталиноманией, равнодушием к жертвам сталинских репрессий и жертвам строек социализма стоит, как мне кажется, уже не столько неиссякаемая вера в незыблемость коммунистических идеалов, сколько заложенный прежде всего у представителей старшего и среднего поколений марксистский фатализм: если действительно в истории все происходит по законам железной логики, если действительно развитие осуществляется только через революции, то вопрос о добре и зле в истории отпадает, отпадает и сама необходимость разговора о цене прогресса. Вот почему, на мой взгляд, у нас на самом деле среди элиты нет ни коммунистов, ни православных, ни иудеев, ни мусульман, а есть только бывшие советские школьники и советские студенты, воспитанные в духе марксизма-ленинизма. А потому им всем, советским людям, недоступно понимание того, что естественно для каждого европейца, что на самом деле нет никакой разницы между ГУЛАГом и Освенцимом, что на самом деле живому человеку абсолютно безразлично, по каким мотивам его сажают в тюрьму и потом убивают.
Не может наш российский человек на самом деле стать свободным, научиться моральной оценке истории, освободиться от власти мифов, идеологических штампов, пока он не освободится от навязанного ему убеждения, что якобы «история не имеет сослагательного наклонения», что никакой альтернативы произошедшему не было. Надо понимать, что и никакого религиозного возрождения в стране не будет, если мы не сумеем освободиться от унаследованного нами от прошлого рабского отношения к истории. Кстати, и русское долготерпение, как и наше спокойное отношение к жертвам, – оттуда, от того, что все дано свыше, что все от Бога. И тут никакой разницы нет. Или все от Бога, или все от открытых Марксом законов истории.
Преодоление сталиномании, возвращение к нормальному отношению к жизни, к себе, своим возможностям, а потом к своей истории предполагает освобождение от целого ряда философских взглядов и представлений, закодированных в нашем сознании в советской культуре, которая на сегодняшний день является для нас главной пищей духа. За все эти годы, прошедшие после распада СССР, самое главное происходило не в экономике, не в политике, а в наших умах, в наших сердцах. Чего-то нам не хватает, чтобы навсегда избавиться от философии самоедства и садомазохизма, стать здравыми людьми. Отсюда и вздохи, и страсти по поводу 130-летнего юбилея вождя-чудовища.
Добавить комментарий:
