На смерть Ельцина

На смерть Ельцина

Я страшно жалею, что во время службы в Кремле не вёл никаких записей. Постыдная беспечность! Видно, я не понимал, что попал в эпицентр водоворота российской истории и что становлюсь свидетелем множества деталей, которые могут характеризовать эпоху не хуже глубоких исторических и статистических исследований. Конечно, одной из причин такой беспечности была моя знаменитая личная скромность: записывание своих впечатлений казалось возвеличиванием собственной персоны. Ну, да ладно. Попробую хоть сейчас использовать резкое обострение памяти из-за смерти политика и человека, которому я просто поклонялся; попробую отметить то, о чём не говорили по телеку вчера и сегодня многие знавшие Ельцина.


...

У Ельцина был один крупный недостаток – недостаток для политика, не для человека. Он был весьма чувствителен и даже сентиментален. Почти все политики этого порока лишены, они обычно бессердечны и даже циничны. Бессердечность и циничность – совершенно необходимая броня при занятии политикой, где постоянно встают нелегкие моральные задачи, нужда в лукавстве или прямой лжи, выбор между своей выгодой и выгодой дела. Бессердечность и циничность обеспечивает политику долголетие, невозмутимость. Ельцин был совсем не таков. Он был очччень эмоционален, очень живо реагировал на эмоциональные ситуации, на крррасивые слова, на эффектные совпадения дат и т.п. вещи. А главное – он очччень остро реагировал на невзгоды других, да и вообще на чужие эмоции. Оттого, конечно, он и расстроил вконец своё сердечное здоровье.

Вот пара примеров. Был у нас в 1993 году один весьма узкий Президентский совет накануне приснопамятных октябрьских событий. Было это в комнате Политбюро, и Ельцин показывал нам, где во времена оны сидел он, где Горбачёв, где Яковлев. Нас, членов, было всего, по-моему, семеро, напротив сидела команда приглашённых-приближённых юристов во главе с Сергеем Шахраем. Речь шла о возможностях силового решения ситуации. Деталей не помню, но запомнился парадокс: мы, «простые» члены Президентского совета, заклинали Ельцина вести дело аккуратно, а «законники» в один голос (исключая Шахрая) призывали к решительности (мол, потом оправдаем всё). Но я не о том. Ельцин только что вернулся из поездки в Орёл и рассказывал нам, что во время посещения детского дома к нему подбежал маленький мальчик, обхватил его за ногу и прижался к ней. Он показал нам фотографию – и заплакал. Заплакал! Вы можете себе представить заплакавшего Буша? У меня в глазах стоит фотография Буша, на которой он с неподдельным интересом смотрит через самолётное окно на Новый Орлеан день спустя после урагана Катрин. Буш просто возвращался из своего техасского ранчо в Вашингтон и заодно посмотрел на интересное, видите ли, зрелище (лишь пару дней спустя помощники объяснили ему, что было бы пристойнее съездить туда специально и пособолезновать людям в их горе).

На встречах с ним я постоянно ловил себя на мысли о том, что Ельцин совершенно искренне считает себя облечённым особой миссией – кем-то вроде Боливара-Освободителя, а потому у него не было и тени цинического отношения к государственным событиям и делам. Он был не просто воодушевлён – он был окрылён этой миссией. Чувство своей историчности, чувство масштаба своей роли поглощало его целиком, и он был постоянно озабочен тем, чтобы играть эту роль в соответствии с Историей.. В этом смысле он был крайне честолюбив, и это чрезвычайно украшало его как политика, потому что политик обязательно должен быть честолюбив (честолюбие, говорю я, полезнейший из пороков, потому что это любовь к чести, к тому, чтобы люди отдавали тебе должное за правильность твоего поведения).

Смешно и горько слышать наветы, будто Ельцин стяжал что-то материальное, будто власть свою он использовал для обогащения пресловутой Семьи. Говорящие так выдают тем самым мелкий калибр своей души. Не сребролюбец он был, а честолюбец.

Опять же вот пример. Я сопровождал Ельцина, в составе обширной команды, в поездке в Красноярск (в т.ч. потому, что много поработал для подготовки этой поездки и сильно помогал моим любимым ельцинским спичрайтерам в написании речей Президента). Ельцин посетил образцовое овцеводческое хозяйство фермера со смешной фамилией Похабов. У меня сохранилась прелестная фотография их обоих – в похабовском овине. Фермер показывал своё добротное имение. Ельцина особо поразил громадный дом, который строил Похабов из могучих брёвен сибирской лиственницы. Я был рядом, когда Ельцин тихо сказал Похабову этак задумчиво: «Да, мне бы такую дачу…». Вот вам и стяжатель: президент позавидовал фермеру!.

Кстати, мне повезло услышать ответ Ельцина на вопрос Похабова: «А как Вы относитесь, Борис Николаевич, к молочку?» Ельцин ответил быстро и в тон: «К молочку я отношусь отрицательно». Повезло мне в том смысле, что в 1998 году, когда мы с Сатаровым и Никоновым были в Японии по приглашению японского МИДа, я удачно выступил перед японцами, которые тогда готовились к визиту Ельцина в Нагано: они собирались приготовить ему что-то молочное, а я тут же вспомнил про Похабова, и японцы были очень благодарны.

Сейчас много говорят о том, какую властность излучал Ельцин, какая у него была энергетика, как он был статуарен, величествен и величав. Чёй-то у меня таких впечатлений не осталось – может, потому, что общался я с ним в основном в составе Президентских советов и во время нескольких его поездок по регионам, а там он вёл себя по-особенному. У него был какой-то глубинный такт в поведении с остальными, особенно с теми, кто не находился у него в непосредственном подчинении (именно таковы были мы, члены Президентского совета). У Ельцина не было и тени намерений подавить кого-то своей пресловутой энергетикой (может, только с такими козлятами, как Никита Михалков, он использовал это своё свойство – по воспоминаниям самого этого козлёнка, который посмел публично утверждать, будто соразмерен Ельцину по масштабу характера). Секрет полишинеля: Ельцин вёл себя как человек без комплексов неполноценности, ему незачем было доказывать другим своё величие с помощью унижения этих других, чем так часто соблазняются души помельче. Вот этим спокойствием величия можно было просто любоваться. Мне было с ним спокойно. Никакого специального трепета, онемения и т.п. Вспоминаются слова Марка Твэна: «Бойся великих людей, в тени которых ты чувствуешь себя пигмеем. Настоящий великий человек окрыляет».

Поздний Ельцин из-за недомоганий выглядел очень неважно – медленно, тягуче, тугодумно. На самом-то деле он был человеком очень быстрого ума. Я постоянно видел, что на шутку он смеялся быстрее всех (ну, одновременно со мною), да и собственное чувство юмора было у него очень большое. Более того, и это для меня важнее важного: у него было чувство самоиронии. Как говорил Гегель: только избранные люди обладают чувством юмора, среди них есть свои избранные – это люди с чувством иронии, а вот среди них есть вощщще cream from the cream – это те, у кого есть самоирония. Вот Ельцин был среди них.

Из этого же корня, из самоиронии, росло его особое отношение к критике его персоны. О его терпимости говорили много. Она и вправду была какой-то небывалой, и едва ли не она именно демонстрировала ярче всего величие его натуры. Опять же – характерный пример. Суббота, на 16-00 назначен Президентский совет. Утром развёртываю «Известия» - большая статья Ота Лациса с разгромом экономической политики Ельцина. А ведь Ота - член Президентского совета. Ну, думаю, не явится сегодня, а то и вовсе выйдет из состава. Нет, пришёл! Мы с замиранием сердца ждём, как поведёт себя Ельцин при встрече с Лацисом. Вот входит Ельцин, совершает по кругу обряд рукопожатий, доходит до Лациса, протягивает руку и говорит с добродушной укоризной: «Ну, приложили Вы меня сегодня в газете, прямо-таки припечатали!». Лацис делает руками жест, означающий – мол, а чего Вы ждали от меня после того, что натворили…

Лацис правильнее, чем я в ту пору, понимал назначение совета при Ельцине: это был для Ельцина форум некоей российской общественности, не зависимой от него лично и свободной в высказывании своих мнений. А мне тогда казалось, что это члены команды Ельцина, каждый из которых имеет право публичной критики своего лидера только в том случае, если он из команды уходит. Я был неправ. Ельцин легко терпел критику в свой адрес, если она выражалась в пристойных формах.

О пристойности нужно сказать особо. В прямую противоположность своему кругу партийных боссов, Ельцин всем говорил «Вы» (даже, говорят, собственной жене, если рядом были посторонние), никогда (!) не употреблял матерных слов. Да чего там матерных – слово-то вроде «чёрта» от него нельзя было услышать. Наверное, будучи провинциалом, он слишком буквально и простецки понимал то, что называется «нормами культурного поведения»; ведь многие наши московские интеллектуалы сыплють, мать их разэтак, матерными словами так, словно это знак приобщённости к избранному кругу.

Настоящий мужик, былинный богатырь, чистый русак – постоянно говорят знавшие его близко. Как сказал Слава Никонов, русский человек то Сергий Радонежский, то Емелька Пугачёв, а Ельцин совмещал обе стороны русской натуры. Всё так или похоже, и за всем этим кроется подтекст о «простом человеке», «народном типе», мужике на троне. Встаёт вопрос: как такой простак ухитрился руководить государством, да ещё в такое замысловатое время?

Ответ мне подсказал бывший посол Великобритании в России Брейсуэйт. Я встретился с ним во время своего преподавания в Оксфорде (это был пик моей профессиональной карьеры). До этого Брейсуэйт сыграл в перестроечной Москве весьма заметную роль. Вместе с американским послом Мёрдоком они превратили свои посольства в некие салоны, куда считали за честь быть приглашенными лучшие интеллектуалы столицы (я стал появляться там гораздо позже, уже после Брейсуэйта, из-за дружбы с английскими посольскими, которые отвечали за освещение внутренней политики России). Благодаря этому Брейсуэйт отлично знал московскую элиту и российские дела. Во время пребывания в Оксфорде я был приглашён на международную конференцию по России в знаменитое поместье Дичли Парк, где во время войны отсиживался Черчилль (его родное гнездо Малборо, находившееся неподалёку, бомбили фашисты, мечтая застать там английского премьера). Там я и встретил Брейсуэйта, он был уже в отставке. Он поведал следующую примечательную свою мысль. Ельцин и Тэтчер, сказал он, это интуитивисты. У них замечательная природная интуиция, чутьё. Поэтому им не особенно нужны информация, знания, советники. Нужны, но не очень сильно. Природное чутьё важнее Кембриджа или родителей-интеллигентов. Так что вам, русским, сильно повезло с лидером. Правда, интуиция не вечна, она может пропасть, и для команды очень важно вовремя заметить, что лидеру интуиция стала отказывать. Мы, британцы, сказал Брейсуэйт, вовремя заметили, что у Тэтчер интуиция стала барахлить, и вовремя её поменяли. Вот бы и вам, русским, успеть заметить, когда Ельцину начнёт отказывать интуиция.

Я потом постоянно думал об этом, когда Ельцин принимал решительные меры, но так и не дождался подтверждения британских прогнозов…

Кстати, все мы горазды с плеча судить о правильности «верховных» решений. Все, кроме меня. Одним из главных жизненных уроков, которые вынес я из кремлёвских времён, был навык воздерживаться от суждений насчёт кремлёвских событий, о подоплёке которых у меня не было достаточно подробных сведений. Сколько раз мне казалось, что Ельцин сделал очередную глупость, но проходило некоторое время, и я убеждался, что либо нельзя было поступить иначе, либо это был вообще гениальный ход. Сколько раз я досадовал, что пишу ему свои записки впустую, а потом внезапно убеждался, что последствия моих инициатив были куда обширнее, чем я мог рассчитывать.

Вот пример. Апрель 1993 года, подготовка к пресловутому референдуму «Да-да-нет-да». Мой «старший» зять Миша в то время владел знаменитым Первым ваучерным фондом, в котором было около 2 млн. вкладчиков. Вот он и сказал мне как бы между прочим, что если он разошлёт всем своим вкладчикам записку «Ваши вклады под угрозой, голосуйте за Ельцина», то несколько сот тыщ Ельцину обеспечено, а к тому же он, Миша, может подговорить коллег из других ваучерных фондов. Я накатал об этом записку Президенту (это было особое искусство, которому меня научили спичрайтеры: 14-й фонт, не более 1 страницы, потому что если больше, то вероятность прочтения Президентом падает вдвое, если за две , то в пять раз, потому что такие сановники обычно ведут счёт проделанной работы не по прочитанным страницам, а по прочитанным документам).

Написал, а реакции никакой, Я досадовал, конечно. И тут приключился юбилей Евгения Григорьевича Ясина, моего непосредственного кремлёвского начальника и любимого гуру наших экономистов-либералов. Праздновали в знаменитом Волынском, неподалёку от дачи, где помер Сталин. Был там и Чубайс (Анатолий, конечно), который, как говорил мне Миша, отдал свой ваучер именно в Первый ваучерный. Я, подвыпив, говорю Чубайсу, с которым не был знаком: «А я знаю, Анатолий Борисович, где лежит Ваш ваучер!». А он, хотя тоже не знал меня лично, отвечает мгновенно: «А Вы не представляете себе, какую роль сыграла Ваша записка про ваучерные фонды». Я опешил от такой скорости опознавания (оказалось, он хорошо знал Мишу и хорошо знал, что у того тесть – член Президентского совета Имярек, так что при моём намёке на Мишу тут же меня опознал). Дело было, оказывается, так. В день, когда моя записка пришла к Ельцину, его всё более спешно убеждали в том, что надо-де пойти навстречу левым настроениям и демонстративно отменить «грабительскую ваучерную приватизацию» вместе с ваучерными фондами. И тут приходит записка, в которой Ельцину сулят этак миллион-другой голосов членов ваучерных фондов. Это была соломинка, которая переломила хребет верблюду. Если б не этот случай, остался бы я при своей досаде на равнодушие Президента.

Много говорят сейчас и о том, что Ельцин-де понаделал много ошибок, но их перевешивают, мол, его достижения. Говорят это даже самые-самые его поклонники. Я недоумеваю: о чём, собственно, идёт речь? Кто может поручиться, что некий другой вариант, а не тот, который выбрал Ельцин, оказался бы успешнее? Да и были ли такие варианты хотя бы в теории? В этом надо очччень внимательно разбираться, но уж очччень хочется, по российской привычке, судить с плеча (см. слова Ленина о кухарке, которая может управлять государством – очччень русская мысль).

В заключение о популярном сейчас недоумении насчёт того, как это в недрах суровой советской номенклатуры, среди всех этих морд смог произрасти такой человек, как Ельцин. Впрочем, недоумение может вызывать и Горбачёв. Вощще-то контраст Горбачёва с этими мордами, помнится, был куда резче, чем Ельцина с Горбачёвым. Так что этот парадокс вызывает весьма тёплые впечатления о роде людском. Сколько ни калечь ложью поколения людей, сколько ни трудись над отбором самых лживых приспособленцев на руководящие посты, всё равно какая-то изначальная, нутряная совесть проедает эту коросту. Как говаривал старина Кант: две вещи поражают меня больше всего – это небо над головой и нравственный закон внутри меня.

источник-amerikanist@lj

читать полный текст со всеми комментариями