Три сына. К 9 Мая.

«Три сына», - в этом есть какая-то магия. Старший – обязательно пропадет, сгинет в неведомых краях, средний просто отдалится, отпочкуется и будет скуп, сух с воспитавшими его, и только младший – немножко с мякушкой и с простИной, как и положено Иванушке-дурачку – останется в отчем доме, похоронит родителей, и сам потом ляжет рядом с ними под здоровенную грушу-бессемянку. Так все и было. Я и грушу эту помню, и кладбище. Только братьев было четверо. Как там у Дольского? «Я жизнь от забот не избавил. Так просто проблему бессмертья решив – Петр, Александр и Павел». Наших звали: Александр, Николай, Павел и Алексей. Была еще сестра Дунька, но эта – не в счет.
Какие ветры веют над тем парижским предместьем, где живут теперь родственники Александра, канувшего в Первую империалистическую, попавшего в плен и навсегда осевшего в далекой Франции? Кто знает. Найти бы теперь братьев-дядьев, да вдруг подумают, из-за наследства и денег? Пусть живут. Они теперь французы. Это у нас нет родины. И Николай, всю жизнь чуравшийся деревни и своего крестьянского происхождения, тоже отчалит к иным берегам, но уже в границах «территории» - просто поселится в крупном приволжском городе, перестанет писать, приезжать. И дети его так же. Мы не знаемся вполне «по-европейски»: каждый сам за себя, один Бог – за всех.
И только два брата – Алексей и Павел останутся рядом, плечо к плечу. Алексей – в отчем доме, Павел – через плетень, в новом, а сестра их Дунька - в соседнем селе.
На Великую Отечественную Гаврило Ильич, похоронивший в 39 году супругу, бабку «Параскеву», проводит троих: Николая, Алексея и Павла.
И троих дождется.
Будет смущаться по этому поводу: в каждом доме погибшие, а у него «все троя» вернулись.
Алексея ждала Наташка.
Когда поженились, ей было 16, а ему – 17.
Её звали в деревне «Наташа-цветочек». Жаль, у меня нет сканера, вы бы увидели, что цветочек и есть. Ну, да деревенские прозвища всегда в точку. Маленького роста – она была мужу по плечо – с черными, слегка вьющимися волосами, широким, но красивым пропорциональным лицом, словом, «ладненькия». А «Лёнькя» был рыж. Вот и пошли в роду – рыжие да русые. Это она закончила ЦПШ и всю жизнь сожалела: «Мне бы учиться». В коллективизацию в их доме была изба-читальня. Потом она приезжала к нам в Ленинград и читала все подряд. Мало того, что «ладненькия», она была очень деликатная. Никогда не ругалась, детей пальцем не трогала. За свекром ходила до последнего. И очень работящая. В деревне её звали «хитрожопая», хотя хитрости, как таковой, у неё было ноль целых.
Еще звали ведьмой, потому что со всеми, кто причинял ей зло, что-то случалось.
Эту тему развивать не буду, она пахнет мистикой, но и обойти её нельзя – сюжет требует.
Теперь «Лёнькя» (Алексеем он был по паспорту).
По характеру – полная противоположность жене: молчун, дикарь, но мужик лихой в прямом смысле слова. Она его сдерживала, иначе был бы Соловей-разбойник: и выпить, и закусить, и подраться – все, что хошь. Это он гонял монашек-побирошек, разрушал вместе с деревенскими мужиками церковь в соседнем селе – да-да, увы, так! Он же дрался вместе с Павлом «конец на конец», то есть один конец деревни – на другой, его же «вычистили из партеи», в которой он пробыл года полтора, не больше, и это он ушел на фронт вместе с «братами» в июле 41.
Уходил, у них с Наташкой было уже трое детей-погодок – наш дед старший.
Дальше – с её слов.
Прислал письмо с дороги – и замолчал.
Осень, зима 41 – ни весточки. Начался 42 – молчок.
Вдруг ночью – она говорила, будто толкнул кто: «Наташка, выйди». Поднялась, платок накинула – вышла. «Иди к колодцу». Заглянула – там луна плещется, спросила: «Жив Лёнькя?» - ей оттуда: «Жив, жив».
С тех пор ни слезинки не пролила – знала, что вернется.
И точно.
В 43-ем, когда освобождали Белоруссию, пришло письмо из пермского госпиталя с известием: муж лежит с тяжелым ранением. Она подхватилась, поехала. Ухаживала за ним, потом в 44-м привезла домой комиссованного.
Лёнька попал в плен.
Был призван в полк, которым командовал Баграмян. Думаю, Баграмян командовал дивизией или армией – они спутали. Кинули их в бой почти безоружных – одна винтовка на семерых. Конечно, бой закончился печально. В плену он работал на литовских, белорусских хуторах. Ежедневно в лагерь поступали «наряды», немцы отбирали самых крепких и отправляли то на заготовку дров, то в конюшни.
Как-то летом 41-го построили, спросили, кто умеет косить и ездить на велосипеде?
Лёнька сделал шаг вперед. Отобрали его и еще одного пленного бойца. Вручили косы, велосипеды и под присмотром автоматчика послали на дальний луг. Привезли немцу обед, а им – шиш. Ганс ест, они переглядываются. Оказалось, Лёнька к тому времени уже приготовил шнурок. Кивнул напарнику, тот ноги фрицу придавил, а наш отобедавшего фрица придушил. Схватил автомат – и в лес. Напарник – за ним.
Через какое-то время услышали погоню – собак.
Кинулись в болото.
Выломали камышовые трубки, через них дышали до тех пор, пока не убедились, что немцы ушли.
Долго блуждали по лесу – он потом говорил, чуть с голода не подохли, наконец, вышли на партизан.
Вся проверка – бой без оружия. По принципу «добудь сам».
Наш добыл, чего там.
До времени соединения с Красной Армией Лёнька партизанил в отряде им. Чапаева заслоновской бригады. Соединились – и в одном из боев уже регулярной армии с фашистами был тяжело ранен. Осколок прошел «от щеки до щеки», разворотил всю челюсть.
И никаких «штрафбатов», заградотрядов и лагерей.

Вот так вот, «едрёнть».
«Едрёнть» - его любимая присказка.

Брат Павло закончил войну в Кёнигсберге.
Николай – тоже в Пруссии.

С праздником вас!
Помянем дедов.