Понедельник
Есть тайны, о которых никогда нельзя говорить, их приходится, как говорят, таить в темных глубинах своего сердца (на самом деле где-нибудь между лёгкими и языком); это трудно; но признаешься в том, что хранишь тайны, о которых никто никогда не узнает – становится легче.
...
Ходил на Alpensymphonie Рихарда Штрауса (1874–1949). Alptraum. То ли все от того, что я не выспался, то ли плохая акустика, то ли жуткий оркестр, то ли блистательная публика – всюду hard boiled мужики в шерстяных свитерах и c перстнями и сорокалетние бюрократические бабёнки в черных пиджаках поверх розовых топов с написью SEXY и стразами, – то ли это был коварный замысел дирижера Курентзиса, но я впервые пришел в ужас от симфонической музыки Рих. Штрауса. Сперва играли поэму Дон Кихот (op. 35), звуковую кашу, кичащуюся своей дурной Немецкостью, которую не в силах были замаскировать редкие побрякивания кастаньет. Потом была Альпийская симфония (op. 64), безобразно громкое и никчемное подражание Малеру. Когда играли симфонию, я думал только о том, что понимаю людей, которые сразу же по прослушивании этого сочинения нуждались в продолжительных водных процедурах, чтобы смыть с себя потоки обрушившейся на них звуковой скверны. (Курентзис же, кажется, совсем увлекся грозами и бурями.) Единственное преимущество этого опуса в том, что сотовые телефоны слушателей могут хоть обзвониться – их все равно заглушит оркестр! Еще я думал, о том, каким ужасным образом Альпийская симфония повлияла на мою жизнь. Дело в том, что когда я был маленьким, пластинка звукозаписывающей компании Eterna с записью этого программного сочинения долгое время была единственной пластинкой с исполнением зарубежной классической музыки, которая у меня была, и я все время ее слушал, поэтому сегодняшная встреча с музыкой моего детства натолкнула меня на тяжелые размышления о причине моих непрекращающихся неврозов. Во время исполнения одной из частей открылась боковая дверца в зал и на пороге появился еще один дирижер, который тоже дирижировал оркестром, стоя сбоку (наши соседи по балкону принялись показывать на второго дирижера пальцем и шептаться). Потом второй дирижер закрыл за собой двери и исчез, как будто его и не было.
Ах, как я мог столько времени любить его?! Как я мог?
...
Сегодня зашел к студентам 2ого курса предупредить их о том, что их преподавательница не приедет на занятия. Одна студентка (не та, которая обо мне написала, но, наверное, ее подруга) сразу же сжалась и обхватила свой бюст руками, наверное испугалась, что я на него буду пялиться. Дурочка! Лучше бы учила тропы и фигуры!
...
Гулял по ночному центру города – глядел на большие деревянностеклянные двери парадных, они у нас почти как в хороших европейских городах, если бы не дыхание характерного московского человеконенавистничества, которым они тебя обдают.
Потом пошёл в гости. В дом заходил вместе с каким-то, наверное, банкиром. Я в черной куртке, с черной сумкой. По банкиру, сказавшему своему охраннику ждать внизу, побледневшему, когда я зашел в подъезд следом за ним, было видно, как он нервничает. Он весь трясся, поднимаясь со мной в одном лифте. Обратно ехал в лифте вместе с певицей Б-ной и ее мужем, у мужа странная фигура, он говорит с певицей на Вы. Лицо певицы словно резиновое, кажется, что если захотеть, можно растягивать его в разные стороны.
...
В метро сидел напротив пары короткостриженных светловолосых лесбиянок. Лесбиянки держались за руки. Рассматривал их, думал, что и лесбиянки бывают красивыми; потом рассматривал свои руки, положив их на черную сумку, изучал свою розовую уже увядающую кожу с просвечивающими синими жилами. После бесконечного дня трудно поверить, что последние недели мне приходиться совершать над собой колоссальные усилия для того, чтобы выйти из дома.