Пеллеас&Мелизанда
– Est-ce toi, Pelléas? Viens un peu plus près que je te voie dans la lumière.

Сходили с юным другом на Пеллеаса и Мелизанду, прекрасную французскую оперу. Друг опаздывал и торопился, упал в метро и расцарапал руку, прибежал с окровавленной рукой и вместо зрительного зала сразу же пошел искать медпункт и всю оперу просидел с заклееными пластырем пальцами, sehr aufregend eigentlich. Особенно на Дебюсси.
Музыка, Минковски, певцы были восхитительны, в Москве мы, наверное, не скоро еще услышим такого исполнения, и об этом даже не хочется писать, так это было хорошо; но вот что делал режиссер непонятно, только в одной-двух сценах все происходящее было похоже на что-то осмысленное, остальное как мешанина из избитых театральных приемов и ходов, хотя, может, это такой постпостмодернизм у нас сейчас. Вообще я теперь думаю, что это, может, была такая режиссерская задумка, чтобы после пары первых сцен зрители сидели с закрытыми глазами и не смотрели на сцену, потому что пьеса-то про взгляд и про то, что люди видят, а что – нет, а смотреть на сцене по большому счету было не на что, поэтому и билеты были дешевые.


Но одна из главных идей спектакля, как я понял, все же была очень прекрасной, она была навеяна великой русской драматургией, пьесой Островского Гроза, и Мелизанда – это луч света в темном царстве, особенно, когда она ходила по сцене в белом платье, а на сцене все темно и темнее. В конце спектакля поют, что зима и солнце заходит, а Мелизанда восходит по большой лестнице вверх, чистая душа ее скидывает с себя чорный халатик и стремится ввысь, почти как в предыдущей постановке театра, опере Травиата.
Вообще все началось многообещающе. Герои ходили по сцене среди гигантских стальных палок, и я подумал, вот, здорово! И герои то сливались с ними, то выходили вперед, и я думал, как прекрасно, они сливаются с бессознательным, безусловно символизируемым этим палками. Но потом Голо зачем-то стал обнимать Мелизанду на авансцене, и они раскидывали руки, как герой и героиня на корме в фильме Титаник. Вообще, каждый раз, когда у героев была большая любовь, они вот так вот обнимались и раскидывали руки. Это, наверное, в представлении французского режиссера самое доступное для понимания зрителей выражение счастья.
В третьей сцене было так темно, что когда Аркель запел про то, что Пеллеас должен выйти на свет, чтобы его можно было получше разглядеть, я чуть не засмеялся, потому что так оно и было, в самую точку! Впрочем, даже когда Пеллеас вышел на свет, его все равно было не  разглядеть. Зато они знакомились с Мелизандой на вершине сложной концептуальной металлической конструкции, какие любит режиссер Пи, на пять метров выше всех остальных! Их любовь возвышается над всем темным и злым миром.
Аркель, кстати, в своих темных очках был похож на кота Базилио под кайфом. Он в двух сценах сидел на стуле, один раз с огромным светящимся шаром с руках, которым самозабвенно двигал туда-сюда, подавая знаки кораблю Голо, надо было разжечь костер на вершине горы и дедушка жог, а второй только в одних штанах, с обрюзгшим телом и разводил периодически руками, типа старость не радость.
Антитезой к мудрому дедушке, который выйдет на сцену и не двигается больше, режиссер сделал его правнука, который мельтишит по сцене и бегает туда-сюда, и всем надоедает, в том числе и зрителям. Ребенок – это ужасно, хочет нам наверное сказать режиссер, особенно у темных ебанутых родителей. И если вспомнить, что в финале оперы все жалеют малышку, которую родила Мелизанда, потому что любой, кто родился на свет – ужасно несчастен, то сразу становится понятно, зачем Инольд на сцене ведет себя так отвратительно: это наверняка скрытая реклама контрацепции: нет детей – нет проблем, и никто не страдает, ни вы, ни дети. Странно, что спонсором постановки был не дюрекс. Когда же Инольд имитирует в стороне убийство куклы пока Голо мучает Мелизанду на семейной разборке, думаешь только о том, как глубоко куклы запали в сознание режиссеров, ставящих Пеллеаса. В Цюрихе, вон, не давеча как в прошлом году герои тоже с куклами ходили и совершали над ними акты домашнего насилия.
Дедушку и мальчика исполняли русские певцы с их удивительной драматической школой, а из-за того, что показать свое драматическое мастерство они почти не могли из-за тенденций современной оперной драматургии, проникнувших на отечественную сцену (представляю, кстати, как мучаются певцы большого на вилсоновской Мадам Батерфляй), то они старались, конечно, всеми силами. И, я думаю, перестарались слегка. Певица, игравшая Инольда так самозабвено колотила куклу, что все смотрели только на нее.
Перед тем, как Мелизанде пойти с Пеллеасом в грот, на сцену вышли три полуголых мужчины и стал кривляться, оказывается, корчиться в муках тяжелой болезни. Потом три мужчины легли вместе на сцену вповалку, и пока они лежали Пеллеас спел что-то про голубоватый сумрак.
Еще Мелизанда в самой красивой у Дебюсси сцене расчесывала волосы, но во вчерашней постановке, конечно, парик. Перед тем, как она кинула кусок парика Пеллеасу, чтобы он им привязал ее к железному шесту, в зрительном зале зазвонил сотовый телефон. Все как обычно, конечно. В антракте передали настоятельную просьбу дирижера отключить телефоны.
На приставном стуле рядом с нами сидела старушка из клуба пенсионеров Театрал, в толстых очках у которой от сумрака и непонятности на сцене проснулся жуткий аппетит, и она достала из сумки полиэтиленовый пакетик, и стала им шуршать, доставая из него то булочку, то апельсин. Где-то минут через двадцать периодического шуршания, я встал со своего места и пошел к ней и прошептал ей, чтобы она не шуршала – а она оказалась такая жалкая, громко прошамкала мне совсем старым голосом: Извините, извините, я что мешаю? я больше не буду.
Так вот, единственной прекрасной и внятной была сцена, где Мелизанда и Пеллеас объясняются в любви, но я смутно подозревваю, что это потому, что она почти что как главная сцена в Тристане, а Тристана Пи ставил в Женеве года два назад, судя по всему, почти в таких же декорациях. Кстати, после того, как Мелизанду ранили она стала ходить зачем-то как героини в спектаклях Вилсона по металлической конструкции с вытянутыми вперед руками, ну и вскоре совсем поднялась наверх. И, кстати, никакой трагедии Голо, как пишут в наших газетах и проч. я там не увидел. Ну, если не считать трагедии его парика, который с черного в начале сменился на седой в конце.

Ах, да, я заново открыл для себя символизм и подумываю о том, чтобы писать теперь в духе Метерлинка, если, конечно получится.
Когда после оперы возвращался домой, в метро видел четырех человек, тащивших в обнимку огромных плюшевых телепузиков.

Об опере см. также здесь