|
|
Пишет Виктор Милитарев (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} v_militarev)@ 2004-04-05 07:57:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
КОНЦЕПЦИЯ ПРАВОВОГО ГОСУДАРСТВА И ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА.
Некоторые критически-рефлексивные замечания.
1. Вместо введения. Правовое государство как священная корова.
На фоне господства в советской науке свирепого государственно-правового позитивизма немного странно выглядит повсеместная спонтанная рецепция постсоветским государствоведением естественно-правого подхода в его либеральном варианте к ряду тем, в особенности ко всему, что связано с правами человека, гражданским обществом и правовым государством. Стандартное изложение этих тем в большинстве современных учебников выглядит следующим образом. Сначала на нескольких страницах излагаются вырванные из контекста цитаты ряда политических мыслителей от Гроция и Пуффендорфа до Канта и Маркса. В этих цитатах содержатся убеждения названных мыслителей по обсуждаемому вопросу. На этом задача обоснования, видимо, считается решенной, после чего следующие десять страниц содержат изобилующее повторами, изложенное торжественным тоном и в догматической форме либеральное учение.
Правда, эта наивность не идет ни в какое сравнение с тем, что получается у авторов тех учебников, где предпринимаются попытки обоснования базовых для них понятий. Главными авторитетами для них, казалось бы, являются Энгельс, Гегель и Кант, так как только они цитируются явно. Нецитируемыми же, но, может быть, даже более важными источниками им служат вульгаризованный в духе Нуйкина и Селюнина Адам Смит и вводные главы к двухтомнику Л. С. Васильева "История Востока" [8].
Авторитет Энгельса используется для формулирования в своем роде политэкономического Халкидонского догмата, согласно которому государство и частная собственность одновременно возникают из стихии первобытно-общинной демократии как две нераздельные и неслиянные стороны одной монеты. Затем начинается специфически-философский dance macabre в попытке соединить в одну окрошку обрывки абсолютно логически несовместимых историософских концепций. Сначала к Энгельсу добавляется Васильев, из которого берется идея двух путей развития и власти-собственности как азиатского пути. Дальше энгельсовско-васильевскому вождю племени приписывается экономическая рациональность в духе Нуйкина-Селюнина, после чего он начинает трогательно напоминать второго секретаря райкома, на краденые партийные деньги основывающего товарно-сырьевую биржу.
Отсюда у авторов учебников возникает естественная ассоциация с дальнейшим ходом рассуждения Нуйкина-Селюнина. Как вы, конечно, помните, эта трансформация райкомыча в предпринимателя приводит через процесс первоначального накопления капитала к правовому государству и гражданскому обществу.
А раз наши авторы учебников приняли за точку опоры процесс возникновения номенклатурного капитализма в постсоветской России, им ничего не остается, кроме как взять эту точку опоры за отправную точку и опрокинуть ее на эпоху неолитической революции. Потом процесс первоначального накопления капитала в России по Нуйкину-Селюнину растягивается на всю длину человеческой истории. А завершающая фаза этого процесса, как он описан в новомировской публицистике, прикрепляется, как вы уже догадались, к эпохе возникновения современной западной демократии.
Как вы помните, Нуйкин и Селюнин решают апологетическую задачу, - задачу морального оправдания того, что М. В. Малютин удачно охарактеризовал как "пятилетку разворовывания и развала". Но если растянуть эту пятилетку на всю длину истории человеческой цивилизации, то задача ее апологетики превратится в нетривиальную логико-диалектическую задачу оправдания истории, задачу усмотрения сквозной разумности исторической действительности. А эта задача, по доброй российской философской традиции, берущей начало еще от Белинского, лучше всего решается, как известно, при помощи гегелевской философии истории.
Далее возникает задача характеризации правового государства как заключительной точки диалектического процесса. У Энгельса, как вы помните, эта точка соответствует коммунизму. Это нам не годится. У самого Гегеля это были абсолютный дух, в котором Бог познает самого себя, и его эсхатологическое воплощение - Конец истории - в виде прусского полицейского государства. Это уже кое-что - подходит, но, кажется, только наполовину.
Продолжив получающуюся нехитрую арифметическую прогрессию, естественным образом приходим к искомому - идее правового государства по Канту. Так в попытке построить философию истории мы почти по Гегелю переходим к истории философии, правда, в обратном порядке - от Энгельса через Гегеля к Канту. Так при помощи ферментов вульгаризации и догматизма осуществляется разложение, то есть, извините, деконструкция, плохо переваренного марксизма на его "источники и составные части" - английскую политическую экономию и немецкую классическую философию.
Конечно, я здесь немного слукавил, заменив хаотическую белиберду уважаемых авторов тем, что Имре Лакатос назвал бы логико-генетической реконструкцией. В свое оправдание хочу привести байку, давно ходящую по мехмату МГУ, о том, что самым нерадивым студентам легче всего было сдавать экзамены академику Колмогорову: когда Андрей Николаевич слышал бессвязное бормотание экзаменуемого, он как бы поневоле мысленно достраивал его речь до связного математического рассуждения и ставил хорошую или отличную оценку, - истинному философу свойственно видеть отблеск божественной гармонии в любом хаосе!
Но вернемся от заоблачных эмпиреев к нашим учебникам. Пришла пора подвести итог анализа глав этих учебников, посвященных теме правового государства и, не дай Бог, его обоснованиям. Как известно, лучшим итогом любого анализа, как сказал бы Гегель - его наиболее концентрированным выражением, - является хорошая шутка. В этом месте мне приходит в голову прелестная шутка В. С. Соловьева: "Наши нигилисты мыслят странным силлогизмом: человек произошел от плешивой обезьяны, следовательно, братие, возлюбим друг друга!" Перефразируя Соловьева, можно сказать: наши либералы мыслят не менее странным силлогизмом: "Собственность есть кража, следовательно, она священна и неприкосновенна".
Но шутки шутками, а итог нашего анализа вполне грустен. Впрочем, еще Иван Киреевский отмечал печальные итоги рецепции российской образованной публикой любых западных идей. С тех пор мы успели познакомиться с итогами обучения энтузиастов искусству молиться Богу не только на примерах российского шеллингианства и гегельянства, потрясших Киреевского, но и успели изучить на собственных шкурах все прелести российского марксизма. Очень не хотелось бы снова начать штудировать российский национальный эпос О Белом Бычке на примере российского либерализма. Уж не знаю откуда в сегодняшних учебниках берутся описанные выше подходы. То ли авторы находятся под гипнозом, то ли следуют циничному совету Гоббса проглатывать священные истины не разжевывая, а может быть, просто полагают, что такой подход отвечает политической конъюнктуре в их субъективной интерпретации окружающей действительности. Самая же комичная, но тем не менее довольно правдоподобная возможность состоит в том, что гражданское общество и правовое государство заняли в сознании правоведов то место самоочевидного и потому не подлежащего обоснованиям блага, которое раньше у них - вместе с почти всем населением - занимало псевдопонятие коммунизма.
Но как бы то ни было, такой догматизм в изложении наиболее принципиальных вопросов теории права и государства представляется мне чрезвычайно опасным. Все это очень напоминает что-то среднее между введением Просвещения в отдельно взятом княжестве, как это описано в гофмановском "Золотом горшке", и внедрением картофеля и кукурузы в отечественное земледелие нашими просвещенными правителями. Такое догматическое изложение, игнорирующее как обоснование либеральных ценностей, так и вопросы трудностей их внедрения на российской политико-культурной почве, становится типичной авторитарно-просветительской необольшевистской концепцией обучения тупого населения вопреки его желанию, но для его же собственного блага. Как это сказано у Высоцкого, «доктор действовал во благо, жаль, что благо не мое». Особенно пикантным все это выглядит на страницах вузовских учебных пособий. Диковатый постсоветский студент, заботящийся в основном о заработке, а к учебному материалу относящийся в основном с циническим прагматизмом, втягивается в хитрую игру «но мы-то с вами люди умные, мы-то понимаем, а вот население...». В общем, как сказано в Талмуде – «это народ земли, не искущенный в писаниях, будь он проклят!»
В общем, воспроизводится схема вербовки новичка в тоталитарную секту, описанная еще Августином на примере манихейства и вовсю практикуемая сегодня всякими сайентологами и гербалайферами. Завершая памфлетную часть введения в тему, мне хочется вспомнить написанную во времена Салазара сказку португальского писателя Жозе Гомиша Феррейры «Приключения Жоана Смельчака». Там главный герой попадает в страну безголовых. Местные руководители предлагают Жоану Смельчаку осесть в стране безголовых на ПМЖ и сулят ему безбедную жизнь и руководяший пост, а в качестве платы, естественно, просят дать согласие на декапитацию. Когда же Жоан отказывается, сообшая, что голова дорога ему как память, то собеседник предлагает ему компромисс, поясняя, что, местным дипломатам, дескать, мозги через специальную соломинку высасывают, а вот голову-то оставляют, - «чтоб англичане, например, видели».
Разумеется, если весь смысл нашей рецепции общечеловеческих ценностей сводится к мягкому вхождению в рынок и мировую цивилизацию с целью, чтобы американцы, наконец, увидели, то описанное выше положение дел можно оставить в полной сохранности, ибо такой постановке задачи оно вполне адекватно. Если же мы будем иметь смелость относиться всерьез как к ценностям свободы, справедливости и права, так и к ценностям, лежашим в основе научного подхода к описанию и объяснению действительности, то указанное положение дел придется радикально менять и искать альтернативные способы пропедевтического изложения либерально-правовых ценностей в вузовских учебных пособиях.
2. Постановка проблемы. Как возможно правовое государство.
Оставив игривый тон, перейдем к постановке проблемы. На мой взгляд, аккуратное введение концепции правового государства, претендующее на обоснованность, должно отвечать на следующий ряд вопросов.
1. В какой мере концепция правового государства является описательной, описывающей хотя бы абстрактно, скажем, в форме веберовского или броделевского идеального типа, реальное положение дел в настоящем времени, либо в историческом прошлом, а в какой мере она является предписывающей, - формулирующей некоторые ценности или нормы.
2. Если концепция правового государства является ценностной, то каков этический дискурс, в котором она формулируется.
3. Является ли ценность правового государства этически первичной в этом дискурсе или она производна от других высших по отношению к ней ценностей.
4. Как можно защитить преимущество ценности правового государства относительно других альтернативных ценностных концепций государственного устройства, которые, кстати, для такого ценностного анализа должны быть аккуратно сформулированы.
5. Являются ли такие преимущества чисто этическими или же ценность правового государства может быть обоснована и реальными благами, в некотором смысле слова "реальный", которые выигрываются государством и обществом в случае ее принятия.
6. Каково соотношение ценности правового государства с другими относительно неальтернативными ей ценностными концепциями государственного устройства, например, такими как социальное государство, социальная защищенность и социальные права, ретрибутивная и дистрибутивная справедливость по Аристотелю, социальная кооперация и солидарность, демократия и самоуправление, внегосударственный правовой плюрализм, принцип процедурности.
7. Отвечает ли концепция правового государства в случае ее внедрения как реального регулятора взаимоотношения государства и общества чьим-либо реальным интересам и если да, то каковы социальные страты, чьи реальные интересы эта концепция
выражает?
8. Аналогично, - существуют ли социальные страты, чьим интересам внедрение концепции правового государства в социальную реальность препятствует?
9. Какова социальная реальность в смысле феноменологической социологии или - что приблизительно то же - каковы акты множественного признания по Гурвичу, делающие возможным реальное функционирование концепции правового государства в том или ином обществе.
10. Каковы социальные технологии, делающие возможным внедрение механизма правового государства в то или иное общество?
11. Каковы эти социальные технологии в случае, если обычаи, социальные нормы, социальные привычки и культурные нормы данного общества далеки или даже альтернативны концепции правового государства?
12. И наконец, должны ли сами эти социальные технологии внедрения механизма правового государства в то или иное общество соответствовать ценности правового государства или же правовое государство, будучи в том или ином отношении высшей ценностью, аналогично тому, как понимал христианство Августин, могут внедряться тем способом, который рекомендовал для церкви этот мыслитель, то есть обманом и насилием?
Ортодоксальный либерал мог бы оспорить часть предложенных вопросов, ссылаясь на то, что они выходят за пределы философии права и проистекают из реалистической позиции, близкой к социологической юриспруденции. Не имея возможности ответить в данном тексте на это возражение подробно и по существу, ограничусь цитатой из наиболее модного в последней четверти века на Западе философа, пишущего на темы, пограничные между этикой и философией права. Просвещенный читатель, конечно, уже догадался, что речь идет о Джоне Роулзе.
Ссылка на авторитет, разумеется, не доказательство, иначе я уподобился бы критикуемым мною выше авторам учебников. Привожу я эту цитату единственно из цели продемонстрировать близость предлагаемого мною подхода к симпатичному мне, несмотря на его громкую славу, философу. Итак
"Предположим, что общество - это более или менее самодостаточная совокупность людей, которые в своих взаимоотношениях осознают определенные обязывающие их правила поведения и которые по большей части поступают согласно этим правилам. Предположим, далее, что эти правила устанавливают систему кооперации, предназначенную обеспечить блага тем, кто следует правилам. Но хотя общество и представляет общественное предприятие во имя взаимной выгоды, для него характерны конфликты интересов, как, впрочем, и их совпадение. Совпадение интересов заключается в том, что социальная кооперация делает возможной для всех лучшую жизнь по сравнению с тем, чем она была бы, если бы каждый жил за счет собственных усилий. Конфликт интересов выражается в том, что людям небезразлично, как большие выгоды, полученные из сотрудничества, распределяются между ними, поскольку в преследовании собственных целей они предпочитают получить больше сами и уменьшить долю, которую нужно разделить с другими. Требуется определенное множество принципов для того, чтобы сделать выбор среди различных социальных устройств, которые определяют разделение выгод, и чтобы прийти к соглашению о распределении долей. Эти принципы являются принципами социальной справедливости. Они обеспечивают способ соблюдения прав и обязанностей основными институтами общества. Они же определяют подходящее распределение выгод и тягот социальной кооперации"[33 - с. 20].
Я не собираюсь относиться к приведенному тексту по содержанию. Мне хотелось бы немного прокомментировать подход Роулза к интересующим его и меня проблемам. На мой взгляд, в приведенной цитате виден очень изящный поиск равновесия между реальным и идеальным в двух смыслах.
Во-первых, ищется согласование между идеальной типизацией и реконструкцией реального положения дел.
Во-вторых, ищется согласование между поведением, руководимым реальными социальными нормами и обычаями и его идеальным ценностным нормированием.
Поиск такого равновесия я бы по жизненным показаниям прописал отечественным теоретикам либерализма, в ментальности которых, на мой взгляд, присутствует шизофренический разрыв между концепциями экономического и политического либерализма.
В области экономической они проповедуют самый грубый манчестерский либерализм, клишированный в их сознании набором максим типа: "такова уж человеческая природа, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше", а также "рынок расставит все по своим местам" и "фермер нас накормит", после чего, сменив мгновенно интонацию с мудро-снисходительной на торжественно-патетическую, начинают проповедовать ценности права и свободы в духе «лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
Спохватываясь, что читатель уже, наверное, начал закипать, я, пожалуй, на этом закончу лирическое отступление об ученых добродетелях Роулза и об отсутствии оных у российских теоретиков и вернусь к основной содержательной линии.
Не претендуя на то, чтобы в данном тексте дать ответ на вышеперечисленные вопросы, попробую сформулировать некоторые предварительные соображения, которые, на мой взгляд, могут способствовать продвижению в решении поставленной проблемы.
Как мы будем строить дальнейшее исследование? Возьмем общий знаменатель представлений о правовом государстве, которые можно найти в различных учебниках и монографиях. Он сводится к представлению, что правовое государство - это государство, в котором законы и отправление власти ограничены идеей права.
И он даже может служить тем инвариантом, в отношении к которому структурированы и сами различия в этих представлениях. Они по существу состоят в разном понимании права. Его понимают то как неотъемлемые права человека, то как справедливость, то как справедливо обоснованную мораль, то как защиту прав меньшинств, то как минимальное вмешательство государства в деятельность граждан, то как равноправие граждан, то как идею свободы и т.д. и т.п.
Нам здесь нет необходимости входить в детали оценки этих предпонятий. Отметим только то, что в анализируемом явлении могут быть вычленены основные компоненты: государство, власть и ее отправление, законы и право. Конечно, я понимаю, что выделение это вполне условно, выражает мою исследовательскую интуицию и может быть обосновано только к концу исследования.
Вопрос в том, с какой стороны к ним подойти. Меня сильно раздражает господствующая в гуманитарной литературе манера скачки мыслей, с легкостью и без предупреждений перепрыгивающих от одного подхода к другому. Исторический подход непринужденно сменяется сравнительным, потом может последовать калейдоскоп вырванных из контекста цитат различных мыслителей, а дальше вдруг следует понятийный анализ с точки зрения вечности. Признаюсь, что имею насчет подходов к гуманитарным явлениям базовую гипотезу. Мне представляется, что самым логичным является следующий тройной шаг: вычленение базовых компонентов, прослеживание генетических линий их становления и выявление их взаимоотношений. Я пока не могу обосновать эту гипотезу, хотя и размышляю на эти темы лет пятнадцать-двадцать. И утешает тут только то, что мне ни разу не довелось встретить не то что обоснования каких-либо других гипотез, а и сколько-нибудь осмысленной их формулировки.
Изложенный выше подход я попробую применить и к проблеме обоснования понятия правового государства.
Для этого необходимо сначала по отдельности проанализировать исторические траектории феноменов государства, власти, законов и права. На втором этапе для того чтобы понять, как стала возможной идея правового государства как регулятива государственного управления, нам придется проанализировать историю взаимоотношений этих феноменов, приведшую к их сегодняшней конфигурации.
3. Кое-что о филогенезе Левиафанов. Становление государства и власти.
Нам ничего не известно о государстве за пределами писаной истории, насчитывающей 4-5 тысяч лет. Все, что говорится в литературе о предшествующих эпохах есть не более, чем плод сомнительных реконструкций, основанных на наблюдениях за жизнью современных примитивных народов. Поэтому в своем исследовании за недостатком места я не буду ничего говорить об этих эпохах предыстории.
А на протяжении почти всей писаной истории вплоть до эпохи демократических революций в Европе мы видим (за исключением недолго просуществовавшего греческого полиса) только четыре основных типа общественного устройства:
1) мирные племена,
2) воинственные племена,
3) варварское государство,
4) империя.
Возникновение империй - самый темный вопрос всей философии истории. Шумерская и египетская империи существовали с самого начала писаной истории, поэтому об их генезисе мы ничего не знаем. Государственность в Китае и Индии возникла позже, но об их возникновении никаких письменных следов не осталось. Потом неизвестно как возникла ахеменидская империя. Империи инков и ацтеков вообще возникли совсем недавно - тысячу лет назад, но тоже как будто впрыгнули в бытие из небытия. Самый комичный пример - это империя сасанидов, как, впрочем, и предшествовавшая ей парфянская, возникшие за несколько столетий до Р.Х. в хорошо исследованном регионе на месте эллинистического государства, т.е. в письменную эпоху в письменном регионе. И почти ничего не известно! Так что более или менее исследованными являются только маргинальные полуимперские образования, такие как Римская империя начиная с эпохи домината и до падения Константинополя, некоторые мусульманские государственные образования, может быть, Япония и Россия в случае, если они вообще были империями. Интересно, что срок жизни империй может очень сильно варьировать. Так, Египет просуществовал почти две тысячи лет, американские империи - лет шестьсот, а Китай и до сих пор непоколебимо стоит во всей своей имперской красе.
Но так или иначе все это рисует странную картину: неизвестно откуда, на ровном месте и сразу, как будто Афина из головы Зевса, рождается нечто такое, в чем маршируют солдаты, по-хозяйски действуют полиция и госбезопасность, наличествуют отнюдь не рациональная, а весьма коррумпированная бюрократия, священная особа царя, жрецы, писцы, мобилизационность, общественные работы - в общем, все то, что одно-два столетия назад назвали бы азиатской деспотией и что Маркс несколько наивно назвал "азиатским способом производства". Современному российскому читателю второй половины двадцатого века нетрудно было заметить, что весь этот "азиатский способ производства" чудо как похож на современные тоталитарные государства. Так что лучший друг советских физкультурников скорее похож не на Чингис-хана с телеграфом, как его называли, а на Рамзеса или Тутанхамона.
Философу, склонному к оккультизму, в качестве причины возникновения империи ничего не осталось бы, как объявить таковой преднамеренное вмешательство каких-то иномирных сил. Мне же, коли я придерживаюсь в этом тексте принципов методологии научного исследования, остается только честно признаться в своем незнании и, как было принято выражаться у российских философов "Серебряного века", в бессилии развести руками.
В отличие от вопроса о генезисе империй проблему образования варварских государств можно считать достаточно хорошо обеспеченной источниками. Но для того чтобы перейти к реконструкции процесса образования таких государств, необходимо сна
чала остановиться на характеристике мирных и воинственных племен.
Но перед этим я хотел бы остановиться еще на одном вопросе - на вопросе о хозяйственных укладах. Хотя по данным археологии собирательство и охота возникли раньше, чем земледелие и скотоводство, но в истории они даны нам все сразу. Собиратели и охотники почти не имели собственности. В отличие от них земледельцы и скотоводы всегда имеют собственность - хотя бы на землю и на скот, - которая регулируется обычным правом. Собиратели за редким исключением типа папуасов почти никогда не бывают воинственными. Скотоводы, а в особенности
кочевники и тем более скотокрады почти всегда бывают воинственными. Земледельцы же по данным истории бывают и мирными, и воинственными.
Мирные племена в целом склонны к производительному труду или присвоению природных ресурсов, воинственные же склонны жить за счет других, что может выражаться как в набегах и грабежах, либо в истреблении для захвата имущества или пленных-рабов, так и в длительном паразитизме.
Мирные племена в опыте писаной истории государств не образовывали. Максимум, чего они достигали, - это союзы племен. Неизвестно, могут ли они образовать государство, так как в полной изоляции от воинственных племен в последние 4 тысячи лет они не существовали. Стоило мирным племенам или их союзам стать сколько-нибудь заметными, как их тут же захватывали либо воинственные племена, либо соседствующие с ними государства.
Захват мирного племени воинственным чаще всего приводил к предгосударственному симбиозу военной аристократии с мирными земледельцами. Возможно, что земледелие окончательно сформировалось в таких симбиотических образованиях, так как с собирателя большой подати не возьмешь. Все это сильно напоминает сегодняшний рэкет - рэкетиры "пасут" и "защищают" не бабушек с укропом, а владельцев ларьков. Защищают они их от других рэкетиров. Также происходит и в симбиозе воинственных племен с мирными: воинственное племя защищает мирное население от других воинственных племен.
Симбиоз окончательно превращается в государство, когда воинственное племя покидает свои охотничьи угодья, поля и кочевья и переселяется либо на территорию мирного племени, либо на территорию завоеванного другого государства. Там оно становится дружиной, а вождь племени делается монархом. Дань превращается в налоги, для их взимания образуется чиновничество, возникает суд - и государство готово.
Так возникли почти все известные нам государства неимперского типа. В качестве примеров можно упомянуть предполисные греческие государства, возникшие из симбиоза воинственных дорийцев с мирными ахейцами и ионийцами, ряд государств юго-восточной Азии, большую часть арабо-исламских государств, древнюю Русь, может быть, Японию, большую часть исламских государств Индии, вплоть до кочевой "империи" Чингис-хана и зулусского царства Дингаана и Чаки.
Классическим общеизвестным случаем образования варварских государств является германское завоевание западной части Римской империи. Пока германские племена жили в своих лесах, они не могли образовать никакого государства, потому они все были одинаково воинственными. И только после того, как они в течение почти ста лет пробыли в качестве римских федератов и всласть пообщались с коррумпированной римской бюрократией эпохи позднего домината, им пришло в голову, что можно получить и нечто большее. Вся эта история весьма напоминает классический рэкетирский "наезд с разводкой", описанный в древнекитайской стратагеме "стать из гостя хозяином". Отношения германской военной верхушки с римской бюрократией, приведшие в конечном счете к так называемому "варварскому завоеванию" Рима, по существу аналогичны отношениям охранной фирмы с нанявшей ее финансовой компанией, в конце концов приводящим к "предложению, от которого нельзя отказаться"; в результате такого "предложения" "власть переменяется", и тот, кто был охраной, становится "крышей".
Почти всем варварским государствам свойственны разнообразные виды отдания земли с крестьянами в кормление руководителям военизированных формирований, приводящие в конечном счете к тем или иным формам закрепощения или иной личной зависимости крестьян.
Так что и здесь можно усмотреть аналогию с еще одним марксовым термином, на сей раз "феодализмом", освобожденным от экономического фетишизма марксистов.
Все эти варварские государства по сути своей насильнические и грабительские, "защитная роль" дружины поддерживается многовековым запретом владения оружием для кого бы то ни было, кроме правящего класса; экономическая роль государства сводится в них к взиманию непосредственного труда, натурального и денежного налогов на содержание феодалов и монаршего двора, причем эти налоги и реквизиции безумно напоминают не то дань, не то контрибуцию. Ближайшей аналогией этому среди современных государств может служить нечто среднее между типичной латиноамериканской диктатурой и властью кокаиновых баронов в Колумбии.
Таким образом, вырисовывается довольно мрачная картина человеческой истории: до демократических революций на Западе все государства, кроме греческих полисов, были насильническими, грабительскими, эксплуататорскими и мафиозными. Экономическая роль государства сводилась к фискальному насилию, глубокое неравноправие было основным законом их жизни, религии, даже такие гуманистические, как христианство или буддизм, использовались для оправдания этого неравноправия, наука, искусство и технические изобретения либо были занятиями для досуга и развлечения малочисленных элит, либо были деятельностью ученой обслуги этих элит подобно крепостным артистам в царской России или рабам-философам древнего Рима. А в тех редких случаях, когда населению дозволялось жить относительно мирно, за этим не стояло ничего, кроме бессмертной мафиозной мудрости о том, что барана лучше регулярно стричь, чем один раз зарезать.
Я далек от анархических выводов из вышеприведенного анализа. По-моему, даже такое гнусное государство лучше беспредела клановых междоусобиц по афганскому варианту или религиозных войн с этническими чистками. Но ясно, что ни о каком праве в либеральном смысле в такого рода государствах не может быть и речи.
4. Кое-что о законах и их духе.
В отличие от права законы присутствуют почти во всех государствах с самого начала. И, разумеется, правовыми в либеральном смысле они не являются. Право, на мой взгляд, возникло только в эпоху демократических революций. Но с этим многие несогласны. Так, например, Оттфрид Хеффе утверждает, что зародыш прав человека содержится уже в уголовном праве, которое в той или иной форме имеется в любом государстве [44 - с. 294-296]. Любое уголовное право содержит статьи об убийствах, разбое, грабежах, телесных повреждениях, воровстве и т.п. Отсюда, по мнению Хеффе, следует, что в любом таком праве в качестве презумпции содержится признание священности и неприкосновенности жизни и собственности как неотъемлемых прав человека. Такая точка зрения представляется мне большой натяжкой. Признание вышеуказанных ценностей следует искать, на мой взгляд, не в уголовном праве, а в общечеловеческой морали.
Что я имею в виду? В изложении Сурии Пракаш Синхи Маргарет Мид "определяет естественное право как те правила поведения, которые развились из специфически родовой способности человека к моральной оценке, как об этом свидетельствует опыт всех известных нам обществ. Все известные культуры демонстрируют некоторые общие и постоянные характеристики. Систематическое исследование этих констант, возможно, показало бы, что те виды поведения, которые мы находим во всех культурах, являются составной и необходимой частью их системы выживания до настоящего времени. Эти всеобщие константы включают представления о святости и неприкосновенности человеческой жизни в некоторых обстоятельствах, запрет на кровосмешение в первичных семейных отношениях в большинстве обстоятельств и правила, относящиеся к правам индивидов на определенные предметы хозяйственного и культурного обихода. Тот факт, что подобные установки были всеобщими в прошлом, совсем не говорит о том, что они сохранятся и в будущем, но, замечает Маргарет Мид, они означают этические принципы, без которых не может существовать жизнеспособных обществ"[34 - с. 101].
Я полностью согласен с Маргарет Мид, но то, о чем она говорит, есть общечеловеческая мораль и потому вовсе не право, а обычай. И с появлением уголовного права он отнюдь не укрепляется, а напротив, размывается тем самым глубоким неравноправием, о котором было сказано в предыдущей главе.
В то время как Хеффе пытается найти содержательный зародыш идеи прав человека в духе уголовного права, многие авторы хотят обнаружить формальный зародыш прав человека в идее свойственной законам точности. В последние годы в нашей литературе даже стала популярной крылатая цитата, кочующая из статьи в статью, из учебника в монографию, что точность - это
де "математика свободы".
Но чтобы эта формула не оставалась такой же пустой красивостью, как "верблюд - корабль пустыни", а "диалектика - алгебра революции", полезно было бы демистифицировать эту метафору, несколько прояснив происхождение свойственной законам точности.
По-моему, точность законов проистекает из по крайней мере двух достаточно разнородных источников. Первый из них относится скорее к империи и являет собой точность, потребную для безошибочного повторения религиозных ритуалов. От свободы и прав человека это достаточно далеко, но зато может прояснить, почему в последующие эпохи идея права сакрализуется и фетишизируется. Второй источник чаще возникает в варварских государствах и состоит в необходимости точности для формулирования и соблюдения договоров и соглашений, неизбежно возникающих в тех ситуациях баланса сил, когда ни одна из сторон не готова к взаимному уничтожению. Это уже более близко к проблеме свободы, демократии и прав человека, но об этом я буду говорить в следующей главе.
5. Рождение свободы из духа плюрализма.
Первые ростки свободы в социальном смысле могут возникнуть там, где появляется плюрализм сил. Его, разумеется, недостаточно. Другим необходимым компонентом была демократизация обучения, а именно широкое внедрение обучения словом, а не подражанием. Понятно, что жрецы, писцы, звездочеты и т.п. обучались словами. Но этого было недостаточно, если судить по известным нам цивилизациям. В Греции же с некоторого момента широкие слои населения стали обучаться словами. Мы не знаем, верна ли гипотеза М. К. Петрова [29-31] о том, что необходимость такого обучения впервые возникла на пиратском корабле, но какой-то тренажер, в котором условием собственно выживания была необходимость научиться учить и учиться словами и в который втягиваются значительные массы населения, скорее всего был.
Можно с определенностью сказать, что с широким внедрением обучения и менеджмента словами на Земле возник Новый человек.
Почему это произошло в Греции? На этот вопрос наш философ-оккультист мог бы указать на Прометея, ссылаясь на то, что о его роли, мол, хорошо знали и сами греки.
Грек, как верно указывает М.К.Петров, мог иметь несколько профессий - об этом можно судить по "Одиссее". Главный герой, Одиссей, владеет множеством профессий. Понятно, что он для Гомера в некотором смысле идеал и потому гиперболизированно отражает имеющееся в обществе явление.
Владение несколькими профессиями означает интериоризацию плюрализма и приводит также к росту динамизма личности благодаря (время от времени реализуемой) возможности смены рода занятий.
Как же именно соединились в Греции все вышеупомянутые факторы? Плюрализм сил возник на дорийской фазе между дорийскими баронами, а также между баронами и пиратами. Пиратство же мало-помалу перерастает в колонизацию, а на базе колоний возникли полисы.
Уникальной чертой полиса как государства, повторившейся до 17 века только в Швейцарии и Англии, было отмеченное еще Энгельсом явление всеобщего вооружения народа, отсутствовавшее как в империях, так и в варварских государствах. Оно, как и впоследствии в средневековых Англии и Швейцарии, в Голландии и североамериканских колониях семнадцатого века, объясняется количеством врагов и регулярностью их нападений, превосходящими в
Некоторые критически-рефлексивные замечания.
1. Вместо введения. Правовое государство как священная корова.
На фоне господства в советской науке свирепого государственно-правового позитивизма немного странно выглядит повсеместная спонтанная рецепция постсоветским государствоведением естественно-правого подхода в его либеральном варианте к ряду тем, в особенности ко всему, что связано с правами человека, гражданским обществом и правовым государством. Стандартное изложение этих тем в большинстве современных учебников выглядит следующим образом. Сначала на нескольких страницах излагаются вырванные из контекста цитаты ряда политических мыслителей от Гроция и Пуффендорфа до Канта и Маркса. В этих цитатах содержатся убеждения названных мыслителей по обсуждаемому вопросу. На этом задача обоснования, видимо, считается решенной, после чего следующие десять страниц содержат изобилующее повторами, изложенное торжественным тоном и в догматической форме либеральное учение.
Правда, эта наивность не идет ни в какое сравнение с тем, что получается у авторов тех учебников, где предпринимаются попытки обоснования базовых для них понятий. Главными авторитетами для них, казалось бы, являются Энгельс, Гегель и Кант, так как только они цитируются явно. Нецитируемыми же, но, может быть, даже более важными источниками им служат вульгаризованный в духе Нуйкина и Селюнина Адам Смит и вводные главы к двухтомнику Л. С. Васильева "История Востока" [8].
Авторитет Энгельса используется для формулирования в своем роде политэкономического Халкидонского догмата, согласно которому государство и частная собственность одновременно возникают из стихии первобытно-общинной демократии как две нераздельные и неслиянные стороны одной монеты. Затем начинается специфически-философский dance macabre в попытке соединить в одну окрошку обрывки абсолютно логически несовместимых историософских концепций. Сначала к Энгельсу добавляется Васильев, из которого берется идея двух путей развития и власти-собственности как азиатского пути. Дальше энгельсовско-васильевскому вождю племени приписывается экономическая рациональность в духе Нуйкина-Селюнина, после чего он начинает трогательно напоминать второго секретаря райкома, на краденые партийные деньги основывающего товарно-сырьевую биржу.
Отсюда у авторов учебников возникает естественная ассоциация с дальнейшим ходом рассуждения Нуйкина-Селюнина. Как вы, конечно, помните, эта трансформация райкомыча в предпринимателя приводит через процесс первоначального накопления капитала к правовому государству и гражданскому обществу.
А раз наши авторы учебников приняли за точку опоры процесс возникновения номенклатурного капитализма в постсоветской России, им ничего не остается, кроме как взять эту точку опоры за отправную точку и опрокинуть ее на эпоху неолитической революции. Потом процесс первоначального накопления капитала в России по Нуйкину-Селюнину растягивается на всю длину человеческой истории. А завершающая фаза этого процесса, как он описан в новомировской публицистике, прикрепляется, как вы уже догадались, к эпохе возникновения современной западной демократии.
Как вы помните, Нуйкин и Селюнин решают апологетическую задачу, - задачу морального оправдания того, что М. В. Малютин удачно охарактеризовал как "пятилетку разворовывания и развала". Но если растянуть эту пятилетку на всю длину истории человеческой цивилизации, то задача ее апологетики превратится в нетривиальную логико-диалектическую задачу оправдания истории, задачу усмотрения сквозной разумности исторической действительности. А эта задача, по доброй российской философской традиции, берущей начало еще от Белинского, лучше всего решается, как известно, при помощи гегелевской философии истории.
Далее возникает задача характеризации правового государства как заключительной точки диалектического процесса. У Энгельса, как вы помните, эта точка соответствует коммунизму. Это нам не годится. У самого Гегеля это были абсолютный дух, в котором Бог познает самого себя, и его эсхатологическое воплощение - Конец истории - в виде прусского полицейского государства. Это уже кое-что - подходит, но, кажется, только наполовину.
Продолжив получающуюся нехитрую арифметическую прогрессию, естественным образом приходим к искомому - идее правового государства по Канту. Так в попытке построить философию истории мы почти по Гегелю переходим к истории философии, правда, в обратном порядке - от Энгельса через Гегеля к Канту. Так при помощи ферментов вульгаризации и догматизма осуществляется разложение, то есть, извините, деконструкция, плохо переваренного марксизма на его "источники и составные части" - английскую политическую экономию и немецкую классическую философию.
Конечно, я здесь немного слукавил, заменив хаотическую белиберду уважаемых авторов тем, что Имре Лакатос назвал бы логико-генетической реконструкцией. В свое оправдание хочу привести байку, давно ходящую по мехмату МГУ, о том, что самым нерадивым студентам легче всего было сдавать экзамены академику Колмогорову: когда Андрей Николаевич слышал бессвязное бормотание экзаменуемого, он как бы поневоле мысленно достраивал его речь до связного математического рассуждения и ставил хорошую или отличную оценку, - истинному философу свойственно видеть отблеск божественной гармонии в любом хаосе!
Но вернемся от заоблачных эмпиреев к нашим учебникам. Пришла пора подвести итог анализа глав этих учебников, посвященных теме правового государства и, не дай Бог, его обоснованиям. Как известно, лучшим итогом любого анализа, как сказал бы Гегель - его наиболее концентрированным выражением, - является хорошая шутка. В этом месте мне приходит в голову прелестная шутка В. С. Соловьева: "Наши нигилисты мыслят странным силлогизмом: человек произошел от плешивой обезьяны, следовательно, братие, возлюбим друг друга!" Перефразируя Соловьева, можно сказать: наши либералы мыслят не менее странным силлогизмом: "Собственность есть кража, следовательно, она священна и неприкосновенна".
Но шутки шутками, а итог нашего анализа вполне грустен. Впрочем, еще Иван Киреевский отмечал печальные итоги рецепции российской образованной публикой любых западных идей. С тех пор мы успели познакомиться с итогами обучения энтузиастов искусству молиться Богу не только на примерах российского шеллингианства и гегельянства, потрясших Киреевского, но и успели изучить на собственных шкурах все прелести российского марксизма. Очень не хотелось бы снова начать штудировать российский национальный эпос О Белом Бычке на примере российского либерализма. Уж не знаю откуда в сегодняшних учебниках берутся описанные выше подходы. То ли авторы находятся под гипнозом, то ли следуют циничному совету Гоббса проглатывать священные истины не разжевывая, а может быть, просто полагают, что такой подход отвечает политической конъюнктуре в их субъективной интерпретации окружающей действительности. Самая же комичная, но тем не менее довольно правдоподобная возможность состоит в том, что гражданское общество и правовое государство заняли в сознании правоведов то место самоочевидного и потому не подлежащего обоснованиям блага, которое раньше у них - вместе с почти всем населением - занимало псевдопонятие коммунизма.
Но как бы то ни было, такой догматизм в изложении наиболее принципиальных вопросов теории права и государства представляется мне чрезвычайно опасным. Все это очень напоминает что-то среднее между введением Просвещения в отдельно взятом княжестве, как это описано в гофмановском "Золотом горшке", и внедрением картофеля и кукурузы в отечественное земледелие нашими просвещенными правителями. Такое догматическое изложение, игнорирующее как обоснование либеральных ценностей, так и вопросы трудностей их внедрения на российской политико-культурной почве, становится типичной авторитарно-просветительской необольшевистской концепцией обучения тупого населения вопреки его желанию, но для его же собственного блага. Как это сказано у Высоцкого, «доктор действовал во благо, жаль, что благо не мое». Особенно пикантным все это выглядит на страницах вузовских учебных пособий. Диковатый постсоветский студент, заботящийся в основном о заработке, а к учебному материалу относящийся в основном с циническим прагматизмом, втягивается в хитрую игру «но мы-то с вами люди умные, мы-то понимаем, а вот население...». В общем, как сказано в Талмуде – «это народ земли, не искущенный в писаниях, будь он проклят!»
В общем, воспроизводится схема вербовки новичка в тоталитарную секту, описанная еще Августином на примере манихейства и вовсю практикуемая сегодня всякими сайентологами и гербалайферами. Завершая памфлетную часть введения в тему, мне хочется вспомнить написанную во времена Салазара сказку португальского писателя Жозе Гомиша Феррейры «Приключения Жоана Смельчака». Там главный герой попадает в страну безголовых. Местные руководители предлагают Жоану Смельчаку осесть в стране безголовых на ПМЖ и сулят ему безбедную жизнь и руководяший пост, а в качестве платы, естественно, просят дать согласие на декапитацию. Когда же Жоан отказывается, сообшая, что голова дорога ему как память, то собеседник предлагает ему компромисс, поясняя, что, местным дипломатам, дескать, мозги через специальную соломинку высасывают, а вот голову-то оставляют, - «чтоб англичане, например, видели».
Разумеется, если весь смысл нашей рецепции общечеловеческих ценностей сводится к мягкому вхождению в рынок и мировую цивилизацию с целью, чтобы американцы, наконец, увидели, то описанное выше положение дел можно оставить в полной сохранности, ибо такой постановке задачи оно вполне адекватно. Если же мы будем иметь смелость относиться всерьез как к ценностям свободы, справедливости и права, так и к ценностям, лежашим в основе научного подхода к описанию и объяснению действительности, то указанное положение дел придется радикально менять и искать альтернативные способы пропедевтического изложения либерально-правовых ценностей в вузовских учебных пособиях.
2. Постановка проблемы. Как возможно правовое государство.
Оставив игривый тон, перейдем к постановке проблемы. На мой взгляд, аккуратное введение концепции правового государства, претендующее на обоснованность, должно отвечать на следующий ряд вопросов.
1. В какой мере концепция правового государства является описательной, описывающей хотя бы абстрактно, скажем, в форме веберовского или броделевского идеального типа, реальное положение дел в настоящем времени, либо в историческом прошлом, а в какой мере она является предписывающей, - формулирующей некоторые ценности или нормы.
2. Если концепция правового государства является ценностной, то каков этический дискурс, в котором она формулируется.
3. Является ли ценность правового государства этически первичной в этом дискурсе или она производна от других высших по отношению к ней ценностей.
4. Как можно защитить преимущество ценности правового государства относительно других альтернативных ценностных концепций государственного устройства, которые, кстати, для такого ценностного анализа должны быть аккуратно сформулированы.
5. Являются ли такие преимущества чисто этическими или же ценность правового государства может быть обоснована и реальными благами, в некотором смысле слова "реальный", которые выигрываются государством и обществом в случае ее принятия.
6. Каково соотношение ценности правового государства с другими относительно неальтернативными ей ценностными концепциями государственного устройства, например, такими как социальное государство, социальная защищенность и социальные права, ретрибутивная и дистрибутивная справедливость по Аристотелю, социальная кооперация и солидарность, демократия и самоуправление, внегосударственный правовой плюрализм, принцип процедурности.
7. Отвечает ли концепция правового государства в случае ее внедрения как реального регулятора взаимоотношения государства и общества чьим-либо реальным интересам и если да, то каковы социальные страты, чьи реальные интересы эта концепция
выражает?
8. Аналогично, - существуют ли социальные страты, чьим интересам внедрение концепции правового государства в социальную реальность препятствует?
9. Какова социальная реальность в смысле феноменологической социологии или - что приблизительно то же - каковы акты множественного признания по Гурвичу, делающие возможным реальное функционирование концепции правового государства в том или ином обществе.
10. Каковы социальные технологии, делающие возможным внедрение механизма правового государства в то или иное общество?
11. Каковы эти социальные технологии в случае, если обычаи, социальные нормы, социальные привычки и культурные нормы данного общества далеки или даже альтернативны концепции правового государства?
12. И наконец, должны ли сами эти социальные технологии внедрения механизма правового государства в то или иное общество соответствовать ценности правового государства или же правовое государство, будучи в том или ином отношении высшей ценностью, аналогично тому, как понимал христианство Августин, могут внедряться тем способом, который рекомендовал для церкви этот мыслитель, то есть обманом и насилием?
Ортодоксальный либерал мог бы оспорить часть предложенных вопросов, ссылаясь на то, что они выходят за пределы философии права и проистекают из реалистической позиции, близкой к социологической юриспруденции. Не имея возможности ответить в данном тексте на это возражение подробно и по существу, ограничусь цитатой из наиболее модного в последней четверти века на Западе философа, пишущего на темы, пограничные между этикой и философией права. Просвещенный читатель, конечно, уже догадался, что речь идет о Джоне Роулзе.
Ссылка на авторитет, разумеется, не доказательство, иначе я уподобился бы критикуемым мною выше авторам учебников. Привожу я эту цитату единственно из цели продемонстрировать близость предлагаемого мною подхода к симпатичному мне, несмотря на его громкую славу, философу. Итак
"Предположим, что общество - это более или менее самодостаточная совокупность людей, которые в своих взаимоотношениях осознают определенные обязывающие их правила поведения и которые по большей части поступают согласно этим правилам. Предположим, далее, что эти правила устанавливают систему кооперации, предназначенную обеспечить блага тем, кто следует правилам. Но хотя общество и представляет общественное предприятие во имя взаимной выгоды, для него характерны конфликты интересов, как, впрочем, и их совпадение. Совпадение интересов заключается в том, что социальная кооперация делает возможной для всех лучшую жизнь по сравнению с тем, чем она была бы, если бы каждый жил за счет собственных усилий. Конфликт интересов выражается в том, что людям небезразлично, как большие выгоды, полученные из сотрудничества, распределяются между ними, поскольку в преследовании собственных целей они предпочитают получить больше сами и уменьшить долю, которую нужно разделить с другими. Требуется определенное множество принципов для того, чтобы сделать выбор среди различных социальных устройств, которые определяют разделение выгод, и чтобы прийти к соглашению о распределении долей. Эти принципы являются принципами социальной справедливости. Они обеспечивают способ соблюдения прав и обязанностей основными институтами общества. Они же определяют подходящее распределение выгод и тягот социальной кооперации"[33 - с. 20].
Я не собираюсь относиться к приведенному тексту по содержанию. Мне хотелось бы немного прокомментировать подход Роулза к интересующим его и меня проблемам. На мой взгляд, в приведенной цитате виден очень изящный поиск равновесия между реальным и идеальным в двух смыслах.
Во-первых, ищется согласование между идеальной типизацией и реконструкцией реального положения дел.
Во-вторых, ищется согласование между поведением, руководимым реальными социальными нормами и обычаями и его идеальным ценностным нормированием.
Поиск такого равновесия я бы по жизненным показаниям прописал отечественным теоретикам либерализма, в ментальности которых, на мой взгляд, присутствует шизофренический разрыв между концепциями экономического и политического либерализма.
В области экономической они проповедуют самый грубый манчестерский либерализм, клишированный в их сознании набором максим типа: "такова уж человеческая природа, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше", а также "рынок расставит все по своим местам" и "фермер нас накормит", после чего, сменив мгновенно интонацию с мудро-снисходительной на торжественно-патетическую, начинают проповедовать ценности права и свободы в духе «лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
Спохватываясь, что читатель уже, наверное, начал закипать, я, пожалуй, на этом закончу лирическое отступление об ученых добродетелях Роулза и об отсутствии оных у российских теоретиков и вернусь к основной содержательной линии.
Не претендуя на то, чтобы в данном тексте дать ответ на вышеперечисленные вопросы, попробую сформулировать некоторые предварительные соображения, которые, на мой взгляд, могут способствовать продвижению в решении поставленной проблемы.
Как мы будем строить дальнейшее исследование? Возьмем общий знаменатель представлений о правовом государстве, которые можно найти в различных учебниках и монографиях. Он сводится к представлению, что правовое государство - это государство, в котором законы и отправление власти ограничены идеей права.
И он даже может служить тем инвариантом, в отношении к которому структурированы и сами различия в этих представлениях. Они по существу состоят в разном понимании права. Его понимают то как неотъемлемые права человека, то как справедливость, то как справедливо обоснованную мораль, то как защиту прав меньшинств, то как минимальное вмешательство государства в деятельность граждан, то как равноправие граждан, то как идею свободы и т.д. и т.п.
Нам здесь нет необходимости входить в детали оценки этих предпонятий. Отметим только то, что в анализируемом явлении могут быть вычленены основные компоненты: государство, власть и ее отправление, законы и право. Конечно, я понимаю, что выделение это вполне условно, выражает мою исследовательскую интуицию и может быть обосновано только к концу исследования.
Вопрос в том, с какой стороны к ним подойти. Меня сильно раздражает господствующая в гуманитарной литературе манера скачки мыслей, с легкостью и без предупреждений перепрыгивающих от одного подхода к другому. Исторический подход непринужденно сменяется сравнительным, потом может последовать калейдоскоп вырванных из контекста цитат различных мыслителей, а дальше вдруг следует понятийный анализ с точки зрения вечности. Признаюсь, что имею насчет подходов к гуманитарным явлениям базовую гипотезу. Мне представляется, что самым логичным является следующий тройной шаг: вычленение базовых компонентов, прослеживание генетических линий их становления и выявление их взаимоотношений. Я пока не могу обосновать эту гипотезу, хотя и размышляю на эти темы лет пятнадцать-двадцать. И утешает тут только то, что мне ни разу не довелось встретить не то что обоснования каких-либо других гипотез, а и сколько-нибудь осмысленной их формулировки.
Изложенный выше подход я попробую применить и к проблеме обоснования понятия правового государства.
Для этого необходимо сначала по отдельности проанализировать исторические траектории феноменов государства, власти, законов и права. На втором этапе для того чтобы понять, как стала возможной идея правового государства как регулятива государственного управления, нам придется проанализировать историю взаимоотношений этих феноменов, приведшую к их сегодняшней конфигурации.
3. Кое-что о филогенезе Левиафанов. Становление государства и власти.
Нам ничего не известно о государстве за пределами писаной истории, насчитывающей 4-5 тысяч лет. Все, что говорится в литературе о предшествующих эпохах есть не более, чем плод сомнительных реконструкций, основанных на наблюдениях за жизнью современных примитивных народов. Поэтому в своем исследовании за недостатком места я не буду ничего говорить об этих эпохах предыстории.
А на протяжении почти всей писаной истории вплоть до эпохи демократических революций в Европе мы видим (за исключением недолго просуществовавшего греческого полиса) только четыре основных типа общественного устройства:
1) мирные племена,
2) воинственные племена,
3) варварское государство,
4) империя.
Возникновение империй - самый темный вопрос всей философии истории. Шумерская и египетская империи существовали с самого начала писаной истории, поэтому об их генезисе мы ничего не знаем. Государственность в Китае и Индии возникла позже, но об их возникновении никаких письменных следов не осталось. Потом неизвестно как возникла ахеменидская империя. Империи инков и ацтеков вообще возникли совсем недавно - тысячу лет назад, но тоже как будто впрыгнули в бытие из небытия. Самый комичный пример - это империя сасанидов, как, впрочем, и предшествовавшая ей парфянская, возникшие за несколько столетий до Р.Х. в хорошо исследованном регионе на месте эллинистического государства, т.е. в письменную эпоху в письменном регионе. И почти ничего не известно! Так что более или менее исследованными являются только маргинальные полуимперские образования, такие как Римская империя начиная с эпохи домината и до падения Константинополя, некоторые мусульманские государственные образования, может быть, Япония и Россия в случае, если они вообще были империями. Интересно, что срок жизни империй может очень сильно варьировать. Так, Египет просуществовал почти две тысячи лет, американские империи - лет шестьсот, а Китай и до сих пор непоколебимо стоит во всей своей имперской красе.
Но так или иначе все это рисует странную картину: неизвестно откуда, на ровном месте и сразу, как будто Афина из головы Зевса, рождается нечто такое, в чем маршируют солдаты, по-хозяйски действуют полиция и госбезопасность, наличествуют отнюдь не рациональная, а весьма коррумпированная бюрократия, священная особа царя, жрецы, писцы, мобилизационность, общественные работы - в общем, все то, что одно-два столетия назад назвали бы азиатской деспотией и что Маркс несколько наивно назвал "азиатским способом производства". Современному российскому читателю второй половины двадцатого века нетрудно было заметить, что весь этот "азиатский способ производства" чудо как похож на современные тоталитарные государства. Так что лучший друг советских физкультурников скорее похож не на Чингис-хана с телеграфом, как его называли, а на Рамзеса или Тутанхамона.
Философу, склонному к оккультизму, в качестве причины возникновения империи ничего не осталось бы, как объявить таковой преднамеренное вмешательство каких-то иномирных сил. Мне же, коли я придерживаюсь в этом тексте принципов методологии научного исследования, остается только честно признаться в своем незнании и, как было принято выражаться у российских философов "Серебряного века", в бессилии развести руками.
В отличие от вопроса о генезисе империй проблему образования варварских государств можно считать достаточно хорошо обеспеченной источниками. Но для того чтобы перейти к реконструкции процесса образования таких государств, необходимо сна
чала остановиться на характеристике мирных и воинственных племен.
Но перед этим я хотел бы остановиться еще на одном вопросе - на вопросе о хозяйственных укладах. Хотя по данным археологии собирательство и охота возникли раньше, чем земледелие и скотоводство, но в истории они даны нам все сразу. Собиратели и охотники почти не имели собственности. В отличие от них земледельцы и скотоводы всегда имеют собственность - хотя бы на землю и на скот, - которая регулируется обычным правом. Собиратели за редким исключением типа папуасов почти никогда не бывают воинственными. Скотоводы, а в особенности
кочевники и тем более скотокрады почти всегда бывают воинственными. Земледельцы же по данным истории бывают и мирными, и воинственными.
Мирные племена в целом склонны к производительному труду или присвоению природных ресурсов, воинственные же склонны жить за счет других, что может выражаться как в набегах и грабежах, либо в истреблении для захвата имущества или пленных-рабов, так и в длительном паразитизме.
Мирные племена в опыте писаной истории государств не образовывали. Максимум, чего они достигали, - это союзы племен. Неизвестно, могут ли они образовать государство, так как в полной изоляции от воинственных племен в последние 4 тысячи лет они не существовали. Стоило мирным племенам или их союзам стать сколько-нибудь заметными, как их тут же захватывали либо воинственные племена, либо соседствующие с ними государства.
Захват мирного племени воинственным чаще всего приводил к предгосударственному симбиозу военной аристократии с мирными земледельцами. Возможно, что земледелие окончательно сформировалось в таких симбиотических образованиях, так как с собирателя большой подати не возьмешь. Все это сильно напоминает сегодняшний рэкет - рэкетиры "пасут" и "защищают" не бабушек с укропом, а владельцев ларьков. Защищают они их от других рэкетиров. Также происходит и в симбиозе воинственных племен с мирными: воинственное племя защищает мирное население от других воинственных племен.
Симбиоз окончательно превращается в государство, когда воинственное племя покидает свои охотничьи угодья, поля и кочевья и переселяется либо на территорию мирного племени, либо на территорию завоеванного другого государства. Там оно становится дружиной, а вождь племени делается монархом. Дань превращается в налоги, для их взимания образуется чиновничество, возникает суд - и государство готово.
Так возникли почти все известные нам государства неимперского типа. В качестве примеров можно упомянуть предполисные греческие государства, возникшие из симбиоза воинственных дорийцев с мирными ахейцами и ионийцами, ряд государств юго-восточной Азии, большую часть арабо-исламских государств, древнюю Русь, может быть, Японию, большую часть исламских государств Индии, вплоть до кочевой "империи" Чингис-хана и зулусского царства Дингаана и Чаки.
Классическим общеизвестным случаем образования варварских государств является германское завоевание западной части Римской империи. Пока германские племена жили в своих лесах, они не могли образовать никакого государства, потому они все были одинаково воинственными. И только после того, как они в течение почти ста лет пробыли в качестве римских федератов и всласть пообщались с коррумпированной римской бюрократией эпохи позднего домината, им пришло в голову, что можно получить и нечто большее. Вся эта история весьма напоминает классический рэкетирский "наезд с разводкой", описанный в древнекитайской стратагеме "стать из гостя хозяином". Отношения германской военной верхушки с римской бюрократией, приведшие в конечном счете к так называемому "варварскому завоеванию" Рима, по существу аналогичны отношениям охранной фирмы с нанявшей ее финансовой компанией, в конце концов приводящим к "предложению, от которого нельзя отказаться"; в результате такого "предложения" "власть переменяется", и тот, кто был охраной, становится "крышей".
Почти всем варварским государствам свойственны разнообразные виды отдания земли с крестьянами в кормление руководителям военизированных формирований, приводящие в конечном счете к тем или иным формам закрепощения или иной личной зависимости крестьян.
Так что и здесь можно усмотреть аналогию с еще одним марксовым термином, на сей раз "феодализмом", освобожденным от экономического фетишизма марксистов.
Все эти варварские государства по сути своей насильнические и грабительские, "защитная роль" дружины поддерживается многовековым запретом владения оружием для кого бы то ни было, кроме правящего класса; экономическая роль государства сводится в них к взиманию непосредственного труда, натурального и денежного налогов на содержание феодалов и монаршего двора, причем эти налоги и реквизиции безумно напоминают не то дань, не то контрибуцию. Ближайшей аналогией этому среди современных государств может служить нечто среднее между типичной латиноамериканской диктатурой и властью кокаиновых баронов в Колумбии.
Таким образом, вырисовывается довольно мрачная картина человеческой истории: до демократических революций на Западе все государства, кроме греческих полисов, были насильническими, грабительскими, эксплуататорскими и мафиозными. Экономическая роль государства сводилась к фискальному насилию, глубокое неравноправие было основным законом их жизни, религии, даже такие гуманистические, как христианство или буддизм, использовались для оправдания этого неравноправия, наука, искусство и технические изобретения либо были занятиями для досуга и развлечения малочисленных элит, либо были деятельностью ученой обслуги этих элит подобно крепостным артистам в царской России или рабам-философам древнего Рима. А в тех редких случаях, когда населению дозволялось жить относительно мирно, за этим не стояло ничего, кроме бессмертной мафиозной мудрости о том, что барана лучше регулярно стричь, чем один раз зарезать.
Я далек от анархических выводов из вышеприведенного анализа. По-моему, даже такое гнусное государство лучше беспредела клановых междоусобиц по афганскому варианту или религиозных войн с этническими чистками. Но ясно, что ни о каком праве в либеральном смысле в такого рода государствах не может быть и речи.
4. Кое-что о законах и их духе.
В отличие от права законы присутствуют почти во всех государствах с самого начала. И, разумеется, правовыми в либеральном смысле они не являются. Право, на мой взгляд, возникло только в эпоху демократических революций. Но с этим многие несогласны. Так, например, Оттфрид Хеффе утверждает, что зародыш прав человека содержится уже в уголовном праве, которое в той или иной форме имеется в любом государстве [44 - с. 294-296]. Любое уголовное право содержит статьи об убийствах, разбое, грабежах, телесных повреждениях, воровстве и т.п. Отсюда, по мнению Хеффе, следует, что в любом таком праве в качестве презумпции содержится признание священности и неприкосновенности жизни и собственности как неотъемлемых прав человека. Такая точка зрения представляется мне большой натяжкой. Признание вышеуказанных ценностей следует искать, на мой взгляд, не в уголовном праве, а в общечеловеческой морали.
Что я имею в виду? В изложении Сурии Пракаш Синхи Маргарет Мид "определяет естественное право как те правила поведения, которые развились из специфически родовой способности человека к моральной оценке, как об этом свидетельствует опыт всех известных нам обществ. Все известные культуры демонстрируют некоторые общие и постоянные характеристики. Систематическое исследование этих констант, возможно, показало бы, что те виды поведения, которые мы находим во всех культурах, являются составной и необходимой частью их системы выживания до настоящего времени. Эти всеобщие константы включают представления о святости и неприкосновенности человеческой жизни в некоторых обстоятельствах, запрет на кровосмешение в первичных семейных отношениях в большинстве обстоятельств и правила, относящиеся к правам индивидов на определенные предметы хозяйственного и культурного обихода. Тот факт, что подобные установки были всеобщими в прошлом, совсем не говорит о том, что они сохранятся и в будущем, но, замечает Маргарет Мид, они означают этические принципы, без которых не может существовать жизнеспособных обществ"[34 - с. 101].
Я полностью согласен с Маргарет Мид, но то, о чем она говорит, есть общечеловеческая мораль и потому вовсе не право, а обычай. И с появлением уголовного права он отнюдь не укрепляется, а напротив, размывается тем самым глубоким неравноправием, о котором было сказано в предыдущей главе.
В то время как Хеффе пытается найти содержательный зародыш идеи прав человека в духе уголовного права, многие авторы хотят обнаружить формальный зародыш прав человека в идее свойственной законам точности. В последние годы в нашей литературе даже стала популярной крылатая цитата, кочующая из статьи в статью, из учебника в монографию, что точность - это
де "математика свободы".
Но чтобы эта формула не оставалась такой же пустой красивостью, как "верблюд - корабль пустыни", а "диалектика - алгебра революции", полезно было бы демистифицировать эту метафору, несколько прояснив происхождение свойственной законам точности.
По-моему, точность законов проистекает из по крайней мере двух достаточно разнородных источников. Первый из них относится скорее к империи и являет собой точность, потребную для безошибочного повторения религиозных ритуалов. От свободы и прав человека это достаточно далеко, но зато может прояснить, почему в последующие эпохи идея права сакрализуется и фетишизируется. Второй источник чаще возникает в варварских государствах и состоит в необходимости точности для формулирования и соблюдения договоров и соглашений, неизбежно возникающих в тех ситуациях баланса сил, когда ни одна из сторон не готова к взаимному уничтожению. Это уже более близко к проблеме свободы, демократии и прав человека, но об этом я буду говорить в следующей главе.
5. Рождение свободы из духа плюрализма.
Первые ростки свободы в социальном смысле могут возникнуть там, где появляется плюрализм сил. Его, разумеется, недостаточно. Другим необходимым компонентом была демократизация обучения, а именно широкое внедрение обучения словом, а не подражанием. Понятно, что жрецы, писцы, звездочеты и т.п. обучались словами. Но этого было недостаточно, если судить по известным нам цивилизациям. В Греции же с некоторого момента широкие слои населения стали обучаться словами. Мы не знаем, верна ли гипотеза М. К. Петрова [29-31] о том, что необходимость такого обучения впервые возникла на пиратском корабле, но какой-то тренажер, в котором условием собственно выживания была необходимость научиться учить и учиться словами и в который втягиваются значительные массы населения, скорее всего был.
Можно с определенностью сказать, что с широким внедрением обучения и менеджмента словами на Земле возник Новый человек.
Почему это произошло в Греции? На этот вопрос наш философ-оккультист мог бы указать на Прометея, ссылаясь на то, что о его роли, мол, хорошо знали и сами греки.
Грек, как верно указывает М.К.Петров, мог иметь несколько профессий - об этом можно судить по "Одиссее". Главный герой, Одиссей, владеет множеством профессий. Понятно, что он для Гомера в некотором смысле идеал и потому гиперболизированно отражает имеющееся в обществе явление.
Владение несколькими профессиями означает интериоризацию плюрализма и приводит также к росту динамизма личности благодаря (время от времени реализуемой) возможности смены рода занятий.
Как же именно соединились в Греции все вышеупомянутые факторы? Плюрализм сил возник на дорийской фазе между дорийскими баронами, а также между баронами и пиратами. Пиратство же мало-помалу перерастает в колонизацию, а на базе колоний возникли полисы.
Уникальной чертой полиса как государства, повторившейся до 17 века только в Швейцарии и Англии, было отмеченное еще Энгельсом явление всеобщего вооружения народа, отсутствовавшее как в империях, так и в варварских государствах. Оно, как и впоследствии в средневековых Англии и Швейцарии, в Голландии и североамериканских колониях семнадцатого века, объясняется количеством врагов и регулярностью их нападений, превосходящими в
