Столетье, лучшее для историка

Францисканское болото

Фрагмент карты Минска 1873 года. От только что открытого вокзала Либаво-Роменской железной дороги (1) идет Бобруйская улица (2), а от нее начинается Московская (на карте подписана как Московская улица новая, 3), которая сворачивает к Московско-Брестскому вокзалу (4). 5 – это Койдановский тракт, а огромное пятно под номером 6 – болото, именовавшееся Францисканским (см. И. Сацукевич. «Городской пейзаж: территория и застройка» в книге «История Минска». Минск, 2006. С. 229.)
Я уже писал об этом болоте здесь, но сейчас, кажется, понял, откуда пошло его название. В списке домовладельцев Московской улицы на страницах 155-156 издания «Справочная книга и Спутник по Минской губернии». Составил Израиль Абрамов Бомштейн. Минск, типо-литография Р. Дворжец. 1889 значится в самом конце, как раз возле болота, «Пинский монастырь»:

Скорее всего это подворье Пинского монастыря францисканцев, поэтому расположенные рядом земельные угодья, принадлежавшие монастырю, и получили такое имя.
О болоте и о том, как оно было уничтожено, рассказал в книге «Дед Мавр» писатель Александр Миронов, живший в двадцатые годы прошлого века на Московской улице в доме Дрейцера (потомка Ерухима, также упомянутого в приведенном выше списке). Приведу текст более полный, чем тот, что был включен в недавнюю статью.

    Одного, на зависть всем минским мальчишкам, нигде в городе больше не было: такого необыкновенного, ну ничуть не хуже, чем бразильские джунгли, болота, как у нас!
    Начиналось оно от Московской, сразу за нашим и соседними дворами, и тянулось, зыбко-мшистое под ногами, заросшее острорежущей осокой, до железнодорожной насыпи на другой его стороне. В самом центре болота – продолговатый, овальный, без единой травинки на водном зеркале пруд, казавшийся таинственно-бездонным. Летом дух захватывало от страха, судорога сводила ноги: того и гляди, ухнешь в трясину с головой! Но как не пойти в эти джунгли, не подавить противную дрожь во всем теле, если вон там, совсем близко, настоящие дикие утки стремительно падают с голубого поднебесья на спрятанные в густой осоке гнезда? Как не отправиться к пруду, где на самодельный крючок из булавки, привязанный к суровой нитке, один за другим попадаются, будто отлитые из живого золота, лупоглазые караси?
    Пробирались. Ходили. Возвращались с изрезанными осокой руками и ногами, облепленные с головы до пят болотной тиной и ржавой ряской. И хотя наверняка знали, что «увесистого» родительского внушения за такие походы не избежать, все равно через два-три дня опять отправлялись «в экспедиции» по комариным джунглям...
    Зато зимой, с конца ноября по март, здесь бывало не только для нас раздолье! Все болото – простор для городских лыжников, весь покрытый гладким льдом пруд – большущий каток для минчан. Места хватало каждому, откуда бы ни пришел.
    Потому-то и горько, до слез жалко было, когда отцы и матери в течение двух-трех недель прикончили наше болотное счастье, именовавшееся на их взрослом языке «рассадником зловония и малярии». Проложили железнодорожную линию-времянку, погнали по ней толкачем-паровозом нагруженные песком платформы, и – ни джунглей, ни пруда, ни диких уток, ни карасей. Вместе со всеми и нам, мальчишкам, пришлось работать, сбрасывая лопатами золотистый, неизвестно откуда привезенный песок в постепенно исчезающую топь. Не хотелось, а пришлось: у кого хватит смелости удрать, если ты все время на виду у отца или матери, если рядом работают учителя твоей школы-четырехлетки и их коллеги из железнодорожной семилетней школы имени Червякова? Педагогов «Червяковки», как привыкли называть эту школу, мы особенно побаивались: после окончания своей четырехлетки будем учиться у них. Начни лодырничать, отлынивать, наверняка запомнят...
    Одним словом, к концу субботника, продолжавшегося изо дня в день в течение трех с небольшим недель, навсегда исчезло и наше болото, и оказавшийся совсем не бездонным пруд. Вместо них – ровное, без единого холмика, утрамбованное вручную песчаное поле, на котором вскоре вырос спортивный стадион «Локомотив».
                                                                   ***
    –А виновником «безвременной гибели» болота, и притом самым главным виновником, был не кто иной, как главный врач железнодорожной больницы, веселый и пышноволосый доктор Хундадзе. Это он день за днем повторял своим многочисленным пациентам:
    – Комары одолевают? Под боком болото! Откуда малярия? От него и идет! Почему часто болеют дети? Как же им не болеть, если вечно по самые уши в болотной грязи! – И настаивал, убеждал, требовал: – Пор-ра кончать с зар-разой!
    Так возникла эта идея. Доктора Хундадзе знал весь наш район. Железнодорожники, стекловары, металлисты, пожарные, кустари-сапожники и жестянщики – любой мог обратиться к нему со своим недугом. И никто никогда не слышал отказа в помощи, в тщательнейшем осмотре, в квалифицированном медицинском совете. Днем ли, ночью ли, в летний зной или в осеннюю непогодь, широко шагая и помахивая увесистой суковатой тростью, доктор спешил на вызов. Но не дай бог обидеть его: багровел от ярости, грозным рыком рычал, если кто-нибудь осмеливался предложить плату за неурочный визит. А нередко и вовсе чудно получалось: выпишет рецепт, на свои деньги купит лекарство в аптеке да сам же и отнесет его пациенту, прикрывая при этом врожденное свое смущение такими сверхзаковыристыми словосочетаниями, что наслышавшиеся всякого наши мамы опускали долу влажные от благодарности глаза.
    Я не знаю, в какие двери, в какие инстанции стучался доктор Хундадзе, добиваясь практического осуществления своей идеи. Но когда руководство дороги решило разделаться с нашими джунглями, исторический трехнедельный субботник поручили возглавить ему...
    Умер доктор тою же осенью. Простудился, попав под холодный ливень во время ночного визита к больному, утром слег с двусторонним воспалением легких да через несколько дней и догорел...
    Хоронил его весь район. На руках несли тяжелый гроб, сменяя друг друга, от квартиры в «казенном» больничном доме до самого немецкого кладбища. А за гробом, во всю ширь мостовой, из конца в конец по Московской в скорбном молчании двигалась траурная процессия.
    Я отчетливо помню и тот осенний, насквозь пронизывающий сыростью день, и ту похоронную процессию, медленно двигавшуюся мимо нашего дома...

     Стадион просуществовал до начала войны и дал название трем Спортивным переулкам (последний из которых исчез с карты города в 2010 году). Во время оккупации немцы устроили на этом месте свалку неисправной и разбитой военной техники. После войны «Локомотив» был восстановлен уже на новом месте, в районе улиц Сенницкой и Левкова (бывшей Вузовской), сегодня он передан Педагогическому университету.
     А следы Францисканского болота до сих пор чуть-чуть, но всё-таки заметны, особенно вокруг дома № 21 по Рабкоровской улице. Где-трава гуще и зеленее, а где-то и земля слегка пружинит под ногами.
     Прошлое остается с нами. Надо только знать, где его искать.