При этом Савинков с обожанием говорил о своем сентиментальном соратнике Янеке Каляеве (подпольная кличка – Поэт), с которым они в одно время с будущим правителем Польши Юзефом Пилсудским учились в варшавской гимназии.

«Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство… Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к литературным исканиям, ни тем более отрицательного к ним отношения; для него они были революционерами в искусстве…

К террору он пришел своим, особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, может быть, религиозную жертву».

А вот как изображает Савинков террористку Дору Бриллиант: «Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним – верой в террор. Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства <министра внутренних дел> Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства… Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Она редко смеялась и даже при смехе ее глаза оставались глубоко печальными. Террор для нее олитцетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации (БО)».

А это еще один террорист: «Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных щек веяло силой жизни… Он своей жизнерадостностью только еще больше оттенял тихую грусть Доры Бриллиант… Смерть Плеве была необходима для России, революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «Не убий!».

Но когда от романтических описаний террористов Савинков переходит к описанию результатов террора, героический ореол исчезает. Всё становится уродливым, омерзительным, преступным, начиная с убийства царя-реформатора Александра Второго, отменившего многовековое крепостное право. А ведь на него до удавшегося убийства было семь покушений. Отблагодарили, нечего сказать.

Для эффекта покушения снабжались дешевым театральным реквизитом в виде мещанских поддевок, бутылочных сапог, извозчичьих армяков, униформ морских офицеров, страусовых перьев на женских шляпах. Конфетные коробки с динамитом перевязывались розовыми ленточками. А после взрыва бились и храпели лошади, запряженные в кареты с приговоренными Боевой организацией к смерти титулованными жертвами, чьи окровавленные клочья перемешивались с кусками только что еще живой плоти случайных прохожих.

Вот приводимое Савинковым описание последствий непроизвольного взрыва из обвинительного акта потомственной дворянке-террористке Беневской: «По всей спальне были усмотрены разбросанные как бы по радиусам и прилипшие к потолку и стенам, а больше всего к углу у окна сгустки крови, частицы мышц, сухожилий и костей». Продолжать? По-моему, не стоит.

Рачьи буркала Евно Азефа, глядящие с фотографий, не меньше прямых свидетельств разоблачают его как агента охранки. Но встает вопрос: за что же платили деньги осведомителю, если многие акции совершались именно при его участии? Всё объясняется просто – секретным полициям мира терроризм необходим, чтобы доказать властям собственную необходимость.

Читая воспоминания Савинкова, поражаешься: когда он только ухитрялся писать, если всё его время было забито подготовкой производства следующих трупов?

Он воспевал железную волю, перемалывающую с хрустом недостойные «революционного сверхчеловека» сомнения в своих действиях. На его лице мужественно поигрывали скулы под туго обтягивающей их свежевыбритой кожей с запахом офицерского одеколона, конечно же, выписанного из Парижа. Нравственность была подменена готовностью к убийствам. Подавление малейших проблесков жалости становилось из средства целью, относительно легко оправдывая политическое хамелеонство, цинично диктуемое необходимостью гибкой стратегии во взбаламученном месиве Гражданской войны и взаимотеррора – красного и белого.

В отличие от примирительного благородства Макса Волошина, который у себя дома в Коктебеле прятал белых от красных и красных от белых, Савинков всегда был готов убивать и тех, и других, будучи попеременно то с теми, то с другими. Инерция уничтожения оказалась для него непобедимей совести, впрочем, как и для многих, кого он уничтожал или к кому присоединялся. Он был воплощением невеселого умозаключения Волошина в поэме «Россия»: «Истории потребен сгусток воль. Партийная программа безразлична». Савинков мог смыкаться даже с монархистами, если это было тактически выгодно, и поддерживать большевиков, правда, из тюремной камеры, когда его заманили в СССР и здесь затеяли судебный процесс.