Вероника
- И что это, спрашивается, я, интересно, блядь?

С Вероникой сидим на железнодорожной станции, ждем автобус. Автобус на Любавичи пойдет через три часа. Летняя белая пыль по обочинам сверкает битым стеклом. Дорогу видно от станции до самого горизонта. Она идет в пирамидальных тополях, плитами, залитыми асфальтом, так что и на автобусе едешь как на электричке, отдается каждый стык.

- Я сказала ему – будешь костерить меня, убью. Вот ей-богу убью и закопаю вот здесь, я сказала, под окном – и не узнает никто. Сам ведь гуляет, а меня будет обзывать.

Вероника взъерошила волосы. Светлые, высветленные перекисью водорода пряди упали на лоб, на белые щеки. Кожа Вероники очень белая, поэтому сидим под козырьком. На бледной коже проступают бледные, как в сметане, веснушки.

- Примолк. Что ты думаешь. Да.

Домики утонули в вишнях, за вишнями – ржаное поле с синим бисером васильков.

- А хотя и изменила ему один раз. В командировке был. Такой лейтенант провожал меня с танцплощадки – от Съезда КПСС до самого дома нес, а я уж двух сынов родила. Тяжелая. И хороший, а не могу – противно.

Жаворонок заливается так высоко, что его не видно, да и не слышно почти: слился с треском кузнечиков. Звякнула металлическая рукоять, зашуршала цепь – пустое ведро, громыхая, ухнуло в колодец и уже полное едет наверх, цепь звенит мелко, поскрипывает.

- Отдельно живем. Молодую жену себе нашел, новую. Да и ладно. Главное, не меня теперь ругает – я и ладно. А сыны все равно уже выросли, можно считать. Ваня в институт поступил. А Дима с ним и не хочет общаться. Но я говорю, надо, сына, он же отец твой родной. Ничего, подрастет – поймет.