Художница
Старушка под восемьдесят, бодрая и веселая, деловитая еврейка с близко посаженными глазами и классическим горбатым носом, седая, как лунь, хотя понятно, что в юности волосы были смолью. Смотрится среди ретроантуража своей квартиры как естественная деталь интерьера. На стенах — рисунки, портреты сыновей, они уже, понятное дело, взрослые, один в Китайском посольстве служит, другой шалопайничает в Париже. В одной комнате портреты одного, с младенчества до отрочества, в другой — другого. Шкафы украшены деталями от распиленных ножек бильярдных столов:
— Мастер сначала думал, что я сумасшедшая, а потом увлекся.



Кресла с резными деревянными ручками. Лампы. Старый стол. Мутные, кривоватые от времени зеркала — отличительный признак родовых гнезд. Старушка бойкая донельзя, просмотрела мои рисунки, сказала:
— Ну, нет, я в такой манере не работаю. Я за реализм. Начнем с простого, с натюрмортов.
Она усадила меня рисовать крохотный натюрмортик — вазочка с искусственной розой, ракушка, статуэтка кошечки — у нее все натюрморты в мастерской в таком роде: цветочки, кувшинчики, статуэтки. Сама же села за моей спиной заканчивать пастелью нарциссы. Рисовать пастелью сложно, не смешаешь. Она шуршала мелками, и рассказывала без конца и начала отрывки из ненаписанной книги воспоминаний:
— К Фальку меня привела подружка, Райка. Фальк имел необыкновенный успех у женщин. У него челюсть уже тряслась, ему под семьдесят было, а мы еще в институт не поступили, а Райка была его любовницей. Драл он с нас немилосердно, однажды устроил просмотр, и мы все заплатили пятьдесят рублей. Какие-то женщины встали на колени перед его работами. Но мне он не нравился. А хоронили его пять жен…
И все в таком духе, с жизнерадостными нотами.
Потом показывала свои рисунки. Импрессионистическая дымка, сиреневые тени, необыкновенные тона. Менялись пейзажи, и следовали комментарии:
— Этого дома уже нет, сгорел, этот отдали под снос.
Потом — портреты красавиц.
— Первая жена моего сына. Шамаханская царица. Они давно развелись. А вот, в голубом, жена моего приятеля. Ее, да и его, давно уж нет… А это мой Пусечка, правда, роскошный перс? Недавно умер, а до сих пор вижу его повсюду.
И все это — с улыбкой, без тени сожаления.
Пианино у нашей старушки-художницы настраивал Валерий Петрович, жуткий антисемит. Пианино было необыкновенное, старинное, очень хорош был звук, мягкий, бархатный. Такой инструмент с годами становится только ценнее. Валерий Петрович, которого я хорошо знала, его очень любил. Как, впрочем, и еврейку-хозяйку.
Та тоже особо привечала Валерия Петровича, хотя знала его убежденную, с чувством декларируемую нелюбовь к евреям. Это, говорила она, «русский антисемитизм, платонический», «мы сами, — говорила, — антисемиты большие».
Валерий Петрович в это время пил чай.