*


Я старая. Ты древен сам уже.
Всё, что хвалили – отругаем.
Муру и мусор Мураками,
Куски Кустурицы, шум Джармуша.

Бегбедер болен – еле дышит он.
Пелевин мёртв, о нем не слышно.
Свихнулся Фихте, вышел мышел,
И шишел вышел вслед за мышелом.

Что наше детство – прошлый век уже.
И век двадцатый нас не сцапал.
Он нас когтил, он нас царапал,
А нынче вроде пестрой ветоши.

А наша юность – девяностые.
А зрелость – что ли, нулевые.
И двадцать первый не впервые
Проснулся – век не первой молодости.

А Танечка пока прелюдии
В пелёнках, маме с папой в радость
Всё сочиняет, не стараясь.
Но погоди, как выйдет в люди.

Как знать – три года нынче Алику,
И, может быть, он новый Лермонт.
А новый Алик – уж наверно.
Пока еще, конечно, маленький.

И стукнет нам по двадцать семь уже
В две тысячи шестом, как видишь.
Не заикаешься про Китеж,
Но бредишь Селигером, Сенежем…

И скоро на подростка дошлого
С излишней пристальностью глядя,
Ты – хмурый бородатый дядя,
Я – тетя толстая – нахохлимся.

Что этот молодой поэтишка,
Нам, взрослым, хилогрудый, выскажет?
И вообще – ну что он скажет?

Но если мы остались теми же,
То мы с тобой еще услышим!
(Он нам с тобой еще покажет).