|
|
Пишет Андрей Травин (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} volk)@ 2005-07-28 07:02:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Смерть в белых одеждах в белых горах
I.
Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, когда умру в апельсиновой роще старой в любом цветке. Когда умру, буду флюгером я на крыше. Тише. Когда умру... Произнеся этот стих одними губами, Андрей захотел усмехнуться, но передумал. Казалось, он помнил этот перевод с испанского всю жизнь. И всегда в нем не было для него ничего личного. С тех пор как Андрей задумался над тем, что можно выбирать свою смерть, он понял, что есть только два заслуживающих внимания варианта. Старая апельсиновая роща или изношенная больничная койка в них категорически не входили. Первый достойный вариант - в собственной постели на глазах у внуков и детей - в большей степени ради поучительности для живых, чем ради душевной поддержки умирающего. Второй - в снежных высоких горах, чтобы в момент Перехода оказаться поближе к небу и... тут на самом деле все не так просто.
У Андрея было странное отношение к смерти. Из богатого культурного наследия человечества он позаимствовал только убеждение в том, что душа не умирает после смерти плоти. А так его не волновали ни карма, ни грехи тяжкие, ни мытарства воздушные, ни райские гурии, ни круги дантовского ада, ни колесо Сансары... Его интересовал только Переход. Андрей пребывал в убеждении, что особенно важно именно то, каким будет вектор души в момент смерти. Дескать, какой душа пройдет эту финишную черту, такой и будет потом жить бог знает где черт знает сколько времени. В этом смысле он не считал подарком судьбы даже смерть во сне, которая посылается праведникам. И поэтому так важны были ему безлюдные горы в качестве задника для собственной смертельной драмы. Тот белый ослепительный мир, сразу после которого чернота... Андрею уже доводилось убеждаться, как свое прошлое в горах отступает на дальний план уже после первой недели среди вершин. Впрочем, на маршруте в один конец избежать мыслей о прошлом, скорее всего, будет нельзя. Однако сейчас мысли Андрея были, как никогда, погружены в настоящее - он тщательно отбирал реквизит для собственной смерти.
Как и в реквизите палача, тут было много металлических предметов. Среди них как минимум примус, котелок, железный термос, лыжные палки, «кошки», ледоруб. Алюминиевая рогатка, титановые карабины и крючья в этот раз были не нужны - до того, как понесется душа в рай, Андрей предполагал избегать слишком вертикальных перемещений. Впереди предстоял медленный подъем тропами и перевалами туда, где смотрят на мир через черные, а не через розовые очки, а смерть в своих белых одеждах почти неразличима среди слепящих снегов.
Андрей, подумал, что за то время, пока он не был в горах, он совсем забыл, как надо завязывать узлы. Однако теперь он будет не в связке, но зато, может быть, ему удастся развязать некоторые узлы своей жизни...
Не забыты были и мелкие радости жизни, например, провернутая лимонно-медовая смесь. Она, впрочем, была предназначена больше не для лакомства, а для борьбы с горной болезнью - чтобы там, в горах был только один смертельный недуг, а все остальные, включая душевные, считалось мелкими недомоганиями.
Кстати, согласно планам врачей Андрей должен был умереть через полтора-два месяца. Так что впереди был полноценный отпуск за свой счет. Счет, который предъявлять было то ли некому, то ли... это надо было обдумать... Но 40 дней тишины до смерти давали отличную возможность привести в порядок мысли, в том числе по поводу ближайших 40 дней после того. Да и вообще... если и стоило решать сейчас какой-либо глобальный вопрос, то только самый глобальный - вестись ли на предсказание людей в белых халатах или... Хотя нет, был еще один червячок сомнения, который шевелился где-то очень глубоко внутри - не является ли его восхождение суицидом в чистом, как горный снег, виде?
Дело в том, что Андрей всегда отвергал суицид. И даже, пожалуй, презирал. Во всяком случае он презирал способ, альтернативный замерзанию на далеких горных склонах - вскрытие вен в горячей ванной. Ему вообще казалось, что так кончают жизнь те самые девушки, которые любили часами сидеть в этой самой ванне с журнальчиком, а потом, покинув ее и обнаружив несоответствие окружающей жизни с тем ожиданиями, что они вынесли из этого глянца, наполняли эту ванну собственной кровью. Андрей представлял это так: обнаженная девица сидит в ванне и медленно-медленно снимает первую сережку и кладет ее на край ванны, потом в точно таком же темпе она проделывает это со второй, потом снимаются медальон или крест или браслет. В общем, перед лицом безносой старухи совершается самый предельный стриптиз, которого не удостоился бы, пожалуй, даже тот, ради которого она так убивается. И все это без малейшего эротизма для участниц и зрителей. В общем окровавленная ванна - для «маленьких девочек со взглядом волчицы». Тогда как «рюкзак и ледоруб, вот это для мужчин».
Вообще Андрей был уже не молод. А поэтому набит обрывками старых песен и отметинами болезней. В частности восхождение вместе с ним должен был совершить резвившийся в крови вирус гепатита. Однако если и что и осталось в нем здорового, так это ноги и сердце. Именно данный последний резерв и предполагалось использовать в предстоящем походе «высшей категории сложности». Ведь хотелось добраться в такие места, куда мог в свое время причалить Ноев Ковчег, но теперь, наверное, не причалит даже лодка Харона. В места, которые принадлежат наполовину земле, наполовину небу.
Оставалось выбрать подходящие горы. Кавказ не подходил Андрею из-за перенаселенности. Там легко было быть снятым с маршрута спасательной службой или пограничниками. А, скажем, гора Манаслу, что стоит в южном отроге Гималайского хребта и в переводе означает "Гора печали", не подходила даже уже по названию. Веселая и счастливая судьба Андрея не могла окончиться в таком грустном месте.
Что еще? Анды, Алтай, Памир, Гималаи? Надо было делать окончательный выбор, но внимание отвлекал червь сомнения. Можно ли считать такое восхождение (куда угодно, хоть в Шамбалу) аналогом умирания в собственной постели или это все же суицид? Пока удалось убедить себя только в том, что это - не самоубийство в буквальном смысле, потому что, скажем, не вовремя отстегнувшаяся «кошка» или собственная тушка, неудачно сорвавшаяся в кулуары, или стена лавины, пропасть, холод, да все что угодно - непреднамеренная смерть. «Ведь в случае, если сорвусь на склоне, буду добросовестно зарубаться, так что все честно», - думал Андрей. Но все сомнения отогнать не удавалось. В конце концов, Андрей решил разруливать ситуацию после схода с трапа самолета... Ведь там горах изменится все – и упругость шагов, и даже упругость слов этого рассказа.
II.
Неожиданно наступив на «живой» камень, Андрей упал вбок-вниз по склону, еще в воздухе перевернулся на живот, и, перенеся вес тела на правую руку, удачно зарубился в склон «носом» ледоруба. Спасительный ровный участок был буквально в двух-трех метрах выше, но Андрей с ужасом обнаружил, что обе ноги, которые он раскорячивал в поисках опоры, бесполезно чиркают по льду, не нащупывая под собой ни камня, ни выступа заснеженного грунта. Получалось, что он висит на кистях рук, будучи практически не в состоянии даже как следует оглянуться вниз на то, что его ожидает...
Вообще в таких случаях надо просто висеть на наливающихся свинцом руках, пока остальные члены группы будут тебя спасать. Что делать в таких случаях одиночке, неизвестно...
И только один вопрос: «Ну что, вот и смерть?»...
Когда рождается младенец, его энергия так высока, что если повесить его за одну ручонку на перекладину, он схватится за нее цепко, как обезьянка, и будет без труда висеть так несколько минут. В этой исходной подаренной ему при рождении энергии заключен его шанс постепенно «обменять» ее потом на жизненную мудрость или хотя бы хорошее понимание жизни. Теперь песочным часам жизни, наверное, следовало перевернуться, ибо такое качество как критичность у Андрея развилось настолько, что не раз позволяло ему сходу делать верный выбор, а вот последние остатки его энергии, словно песчинки часов, быстро стремились к нулю вместе с отпущенным временем жизни.
Выдохнув страх, он ослабил нажим на ледоруб и, вспахивая им склон, начал соскальзывать в неизвестность. Свистящий звук, с которым капроновый анорак заскользил по снегу, показался зловещим, как свист пуль у виска или, нет, точнее как свист стрелы, рассекающей воздух в направлении сердца... Но все-таки это был уже снег, а не лед. Андрей снова налег на ледоруб и вскоре жестко уперся обеими ногами во что-то твердое...
После полудня, выбравшись обратно, пройдя немного вперед и встав на стоянку под перевалом, Андрей, наконец, решился прислушаться к себе. В итоге:
а) чувствовалось нешуточное растяжение кистей обеих рук;
б) шока не было.
Между тем шок после близости смерти должен был случиться именно у таких впечатлительных натур, как Андрей. По крайней мере, именно это предсказывала ему его первый тренер по горному туризму в каком-то лохматом году. Хорошо, значит, он уже действительно сам по себе, и живет не по представлениям других людей...
Впрочем, сам по себе он был, по крайней мере, с того момента, как, полистав несколько сайтов, остановил свой выбор на горной системе Тянь-Шань. Что, кстати, в дословном переводе означает "Поднебесные горы" - отличный каламбур для последнего перехода на небеса... А если бы еще подойти к пику Хан-Тенгри, Властелину Неба, как его величали на Востоке... Выбор был сделан, и, конечно, не ради игры слов. Просто в этом варианте даже недостатки имели обратную сторону в виде достоинств. К примеру, Андрей выбрал горы, в которых никогда не бывал. Это было рискованно. Но ведь прежде он и никогда не умирал. Если уж встречать ожидаемое Неожиданное, то тогда там, где ты ни разу не был. Ну а игра слов тоже была уместна в этом рисковом предприятии. Хан-Тенгри, если верить путеводителям, местные жители называли "Таинственный властелин духа" и "Гора крови" - очень уместные прозвища, прямо то, что доктор прописал. А на пути туда можно было поймать напоследок немного азиатского кейфа.
III.
Если верить книжкам, в старину на мусульманском Востоке даже приветствовали фразой «О, почтенный знаток сорока радостей жизни!». Однако Андрей мало верил книжным словам, зато некоторые из них просто любил. Вот и арабское слово «кейф», нежное и сладкое как инжир, хоть и огрубевшее в разных жаргонах, все равно волновало его больше, чем цветистые обороты из «Тысячи и одной ночи», где смерть называли не иначе, чем «Разрушительницей наслаждений» или «Разлучницей свиданий».
Глядя на мир рассеянным невидящим взглядом, Андрей нельзя сказать, что усердно кейфовал. Он флегматично поглощал лагман и шурпу в городах и селах, не оборачивался на крики «Эй!», вежливо отказывался от кумыса и с наслаждением пил зеленый чай со свежим инжиром, ведь далее в его жизни будут только сухофрукты.
Когда Андрею исполнилось восемнадцать лет, он сформулировал афоризм «мудрец знает, когда может позволить себе безумства». Получалось, что в юности он, как и многие, был стихийным эпикурейцем, поскольку, сам того не ведая, несколько упрощенно повторил эпикурейский принцип «разумного усмотрения мудреца».
Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» - вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.
Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино - единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время - западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», - продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…
Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. "Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?", - Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все - теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»...
Потом он миновал еще несколько горных селений, встречая разных случайных людей, в том числе старого беркучи (охотника с беруктом), который решил дополнить велеречивые выражения, почерпнутые из путеводителей, еще одним: "Кто пил воду из наших рек и видел Поднебесные горы, тот снова сюда вернется". Андрею фраза, тем не менее, запомнилась. Только когда вернуться - в этой жизни или в следующей?
Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.
Здесь на Тянь-Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе - с 3 км, а лишь с 4 тысяч метров. В первый день, когда альпинист-смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: "Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах...". Это был его ответ "апельсиновой роще старой".
Но еще до того, как он ощутил те только ледяное дыхание смерти, но и дыхание ледника Иныльчек, у него произошла такая встреча, о которой нельзя не рассказать.
IV.
Ночь под перевалом. Андрей хочет проснуться оттого, что ему неуютно. Не открывая глаз, он подтягивает спальник к подбородку, шевелит ногами, пытается устроиться поудобнее. Бесполезно, неуютность даже усиливается. Андрей видит Таню, свою давнюю подругу. Точнее лица он не видит, но точно знает, что это она. Андрей улыбается. Вообще Таня умерла очень давно. Они беседуют путано, почти безмолвно. Улыбка Андрея тускнеет. Как удается понять, Таня пришла к нему по соседству. Здесь на высоте чуть выше 3 км оказался один из кругов Чистилища. Как понял, Андрей, Таня попала сюда из-за своего самоубийства. Андрей хочет спросить, как скоро они встретятся, точнее как скоро он умрет, но Таня почему-то не отвечает, и вообще не дает понять ответ. Андрей просыпается, не в состоянии сразу сообразить жарко ему или холодно, и вообще со странным ощущением неизвестности, словно у него по-прежнему есть выбор. И будущее кажется туманнее, чем затуманенные контуры гор...
V. Год Волка
Позднее, Андрей уже перестал прислушиваться к неизвестности в душе и просто вспоминал. О, не всем дано понять, что такое вспоминать, когда идешь один в горах... Добрые слушатели, нетерпеливо ожидающие первой паузы, чтобы немедленно вставить: «Точно-точно! Вот и у меня как-то был случай...», - это действительно замечательные люди. Что бы с нами было, если бы они после первой же попытки не отбили бы у нас раз и навсегда желание выразить в словах то, что в них уложить не просто?! Большая им благодарность.
Нельзя сказать, чтобы Андрей был настроен философски. Философа он сам не очень интересует. А Андрей, не взяв с собой зеркала, смотрелся в свою жизнь и пытался увидеть себя. Ну это просто так звучит "пытался", на самом деле он просто считывал свои прежние мысли, словно компьютер из файла, сам поражаясь тому что именно он запомнил в этот файл. Никаких формально-поворотных моментов жизни не вспоминалось...
Но только здесь в горах сама собой в голове начала составляться странная автобиография. Чтобы развлечь себя, за несколько вечерних привалов Андрей записал ее фрагмент.
Моя память как фирн - многолетний снег, в котором спрессованы слои, которые не стаяли в течении каждого полярного лета. Также как фирн качественно отличен от свежего снега, так и мое прошлое видится мне теперь по-иному, и в этом есть лучший смысл.
Я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны, и моя жизнь могла стать продолжительной и прекрасной, как закат на исходе полярного лета. Но я родился в городе, где множество красных флажков было развешено не для охоты на волков. И лишь когда я пережил девятнадцать зим, я впервые назвал себя одиноким волком, хотя будучи одиноким, трудно осознать себя волком. Лишенный общества своих сородичей, я верил сказкам о злых волках и допьяна упивался яростью, ходил упругой походкой, напрягая мускулы всего тела, хотя это свойство не волка, а маленькой ласки, которая иногда умирает от возбуждения.
Лишь своей двадцать четвертой зимой я научился расслабляться и экономить силы, перестал копаться в себе, а стал прислушиваться к миру, как звери прислушиваются к жизни северной глуши. Мне всегда нравилась зима больше других времен. Только зимой я встречаю восходы, и она связана в моем сознании с Началом вообще, а не только с началом собственной жизни. Но когда снежинки начинали кружить, приглашая меня на свой белый танец, я не уходил в заснеженные леса, ибо не умел танцевать и наслаждаться ходьбой по заснеженным ельникам.
Минуло еще несколько зим, и я осознал себя однолюбом, вот качество истинного волка! Я узнал, что когда дело касается обладания женщиной, мужчина никогда ничего не просит, он уверенно берет то, что достается ему по праву, как волк берет то, что достается ему по закону северной глуши. Впрочем, волки предаются любви лишь несколько весенних недель. Так и я был воздержан, и лишь иногда восходящее солнце наполняло меня возбуждением, словно прошедшая ночь была долгой Полярной ночью.
Я не был волком, и не был сыном волка, но как волчонка, вскормленного собакой, меня тревожили смутные желания. Например, много лет мне хотелось иметь острый короткий нож - Железный Клык, как называли его волки, что я, в конце концов, осуществил под предлогом перехода к периодам походной жизни. Я не был сыном волка, я - человек из рода Волка. Это - мой знак, тотем моей языческой веры. И я стал искать встречи со своими сородичами.
Впервые я увидел Заполярье летом. Лежа на разноцветных тундровых мхах, преображаешься и паришь, не касаясь холодной земли. Вот так, отдыхая на ковре из мха, и глядя на перевал Волчье Ущелье, я знал, что в этих краях уже давно нету волков.
Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с "ошейником" из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.
И вот своей двадцать пятой зимой я объявил наступающий год Годом Волка, наперекор восточным календарям, и словно годовалый волчонок, начал учиться навыкам волчьей жизни.
Той зимой меня встречал белый Север, в своем очаровании не дурманящий как багульник, а приносящий восхитительную ясность мыслей и чувств. Однако в тот раз встречи с волками тоже не состоялось, хотя они долго шли по нашей лыжне.
Перед нами лежал белый лист древней, как мир, книги с клинописью заячьих следов. А на реке Куриякса, что у Белого моря, идя по свежему лисьему следу, я провалился под лед, как, в конце концов, проваливается всякий, идущий не своей дорогой.
О, безмолвный снежный край! Я так ценю молчание, что вижу достоинство в том, что волки нападают молча. И о Севере пишется так, словно каждая фраза произносится после продолжительного молчанья.
Ведь тогда мы смотрим негатив немого кино, где земли белы, а лица черны. Потом, как пепел после костров, после снега останется пепельно-серый снег весны. Тогда и волки становятся серыми, словно это пепельные следы того внутреннего огня, который понадобился, чтобы выжить в Полярную ночь.
А следующей зимой я провожал Год Волка, украсив в тайге маленькую елку, пушистую как волчий мех. Надо мной висели огромные звезды, которые все на Севере кажутся белыми. Но я не видел над собою созвездие Волка. То ли оно невидимо из северных краев, то ли неприметно, как волчий мех на фоне тундры. Но, когда красноватое солнце светит в день по четыре часа, тогда и задумываешься о звездах. Ведь никто не задумывался об этом тогда, когда я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны.
VI. Ход Волка
Кстати, описанный Год Волка был последним, когда у Андрея были обморожены руки. Следующие пять лет на средней полосе не замерзали даже некоторые реки. И ему оставалось лишь вспоминать закат, похожий на слабую свечу в ледяных канделябрах северных гор, который он, не поставивший к тому времени ни одной свечки в храме, наблюдал в одну из этих теплых зим из буддийского дацана в Восточном Саяне...
Зимнее предзакатное солнце таково, что на его желтый диск можно смотреть, как на луну - не щурясь. Но впрочем, все равно, с прищуром или нет, но Андрей привык не отводить глаза от любого взгляда...
Когда горное солнце отражается от снега, то можно ослепнуть, и в этом утверждении нет поэтической метафоры. Она в том, что горы "слепнут" от лежащего снега, город "слепнет" лишь от сильного снегопада. Его город, в котором не осталось чистого снега, город, в котором были сняты красные флажки - не оказался он ли он западней?
Впрочем, фирн его памяти почти ничего не сохранил от того прошлогоднего снега... В нем запечатлена лишь одна фраза, которую Андрей прошептал, прощаясь со своей тридцатой зимой: "Если, прожив в мире много лет, я не вышел в люди, то стало быть мне остался единственный путь - выйти в природу"...
И вот теперь повсюду была природа. Молодые Поднебесные горы дыбились. Весь день, когда Андрей поднимал глаза от ботинок, он наблюдал главный хребет. Облака ни разу не открыли его полностью, однако в том-то и был кейф растянутого удовольствия, что взору открывалось то одно, то другое. А к вечеру слева открылись вершины, и появилась горная радуга... Вот только ничьего взгляда он встретить уже не мог.
Даже лошадь пришлось отпустить. Та грустно посмотрела на него по-волчьи понятливыми глазами, и Андрей, не оглядываясь и размеренно шепча "смерть в белых одеждах в белых горах", начал рубить ботинками ступени на довольно крутом подъеме.
Очередной Год Волка заканчивался. Оставался только последний Ход Волка. Одинокого Волка, как ни крути.
Жалоба на одиночество – распространенный диагноз. Он выдает человека, который думает, что его одиночество отступит или пропадет вовсе. В таком человеке еще не вызрело то знание о мире, которое лежит в основе собственного одиночества…
Ведь зрелый человек слово «одиночество» произнести, вообще-то, не в состоянии. Примерно так же, как слово «телесность». «Одиночество» для нормального человека ровно такая же данность, как и «телесность».
Знание об одиночестве возникает вдруг (столетья назад это называлось инициацией) или приходит постепенно. Но всегда оказывается естественным, как дыхание или как детские впечатления, которые не анализируются. Андрею одиночество его последнего похода вовсе не казалось чрезмерным.
Зато одиночество героя рассказа - чрезмерно для читателя, ведь двигатель любого сюжета в столкновении человеческих характеров и судеб. Но тут уж, извините, другие люди могли взяться лишь в снах. Они с какого-то времени стали Андрею запоминаться, может быть потому что, запоминать ему было больше нечего.
VII.
Ночь за перевалом. Андрей видит Настю, свою прежнюю подругу. Точнее лица он не видит, но точно знает, что это она. Вокруг светло, как днем. Андрей спрашивает: "Сколько времени?".
- "Сколько надо, столько и получишь", - отвечает Настя. - "Вот смотри!", - кивает она вбок.
Андрей послушно поворачивается и видит, что там струится серебристый с прозеленью поток.
- Что это?
- Это время!
- Что значит время?!! Куда же оно течет?
- Какой глупый вопрос, Волчок! Время никуда не течет! Оно просто есть. И оно страдает от наших несправедливых упреков. Оно не виновато ни в чьем старении. Ему не хватает нашей любви.
Настя нырнула в серо-зеленый поток, задержалась в нем, а потом начала его наполнять золотым светом. "Вот так!", - весело крикнула она...
Когда утром Андрей вышел на маршрут, то повстречал замерзший водопад. "Время никуда не течет!", - сразу пронеслось в его голове. Это была присказка дня, которую он потом жевал до самого обеденного привала. "Смерть в белых одеждах в белых горах" не вспоминалась ни разу. Но и фраза про время была не последней версией девиза похода...
IX. Домой!!!
После того памятного падения и отчаянного зарубания на склоне Андрей решил оставить свой ледоруб на тропе. Как и пресловутое ружье, висящее на стене в театральной пьесе, в его драме этот предмет уже "выстрелил". Дальше наш герой каждый день, не задумываясь, одевал кошки и шел, опираясь на лыжные палки. Но когда после падения Андрей заглянул в себя, чтобы убедиться, что шока нет, он там вообще почти ничего не обнаружил! Под ребрами была некая гулкая пустота...
Прошел уже месяц с тех пор, как Андрей сошел с трапа самолета. С тех пор он только и делал, что сливался с бытийным миром. Немногочисленные события происходили сами собой. Не он шел в поход. А "происходило восхождение". Также по идее должна была сама по себе случиться и смерть.
И оказалось, за этот месяц его прежняя жизнь незаметно рассыпалась, словно прах. Не было желаний, не было обид, не было сердитости, не было корысти, не было вожделений, не было мечтаний. Больше всего Андрей поразился именно утраченной способности мечтать. Он так и не смог придумать мечту - сексуальную, денежную или тщеславную, которая смогла бы его хоть как-то взволновать.
Казалось, что теперь Андрей шел в гору в легком теле. Без прощальных встреч и прощальных песен все отвалилось и исчезло. Иногда в голове вообще не оставалось мыслей, а было как в пустой комнате, куда проникает солнечный луч, и пыль медленно клубится в нем - единственная, нарушающая статичность.
С этой пустотой внутри он шагал еще с неделю, пока вдруг, лежа в палатке, перед тем как уснуть не вспомнил сон про Настю. "Надо наполнять пустоту светом", - догадался он. И попытался наполнить "светом" палатку. Из его солнечного сплетения вышел невидимый поток. Было приятно. Андрей вскоре устал, но пустоты внутри больше не было!
В последующие дни под солнечным сплетением у него начали играть "солнечные зайчики", появилась этакая легкость и приятность, которая бывает или после купания в проруби, или после причастия. И еще Андрей ловил в себе радостное предвкушение... Сначала оно было не внятным. Ну а потом Андрей понял, что ему надо теперь надо.
Андрею не раз говорили, что внутри он носил свой мощный свет, но - запертый, как в стеклянном фонаре. Некоторым он был даже "виден", но никого не грел. Даже своего хозяина. Теперь ему надо было вспыхнуть так, чтобы незатребованная за целую жизнь внутренняя энергия, сметая преграды, освободилась. И тут Андрей понял происхождения сладостного чувства под ложечкой. Это же душа предвкушает возвращение! Душа ведь всегда взыскует града небесного. И сначала она радовалась близкой смерти, как возвращению домой. Потом в горах ей просто было приятно от близкого неба. "А теперь она радуется тому, что может вернуться домой прямо сейчас", - понял Андрей. Внутри у него всё ликовало: "До-мой!!!". И он так удивился, что для этого ему не требуется умирать, что оглянулся назад на ослепительно-солнечное небо, на ослепительные ледниковые склоны и заплакал. Впервые за последние сорок лет.
Андрей Травин
I.
Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, когда умру в апельсиновой роще старой в любом цветке. Когда умру, буду флюгером я на крыше. Тише. Когда умру... Произнеся этот стих одними губами, Андрей захотел усмехнуться, но передумал. Казалось, он помнил этот перевод с испанского всю жизнь. И всегда в нем не было для него ничего личного. С тех пор как Андрей задумался над тем, что можно выбирать свою смерть, он понял, что есть только два заслуживающих внимания варианта. Старая апельсиновая роща или изношенная больничная койка в них категорически не входили. Первый достойный вариант - в собственной постели на глазах у внуков и детей - в большей степени ради поучительности для живых, чем ради душевной поддержки умирающего. Второй - в снежных высоких горах, чтобы в момент Перехода оказаться поближе к небу и... тут на самом деле все не так просто.
У Андрея было странное отношение к смерти. Из богатого культурного наследия человечества он позаимствовал только убеждение в том, что душа не умирает после смерти плоти. А так его не волновали ни карма, ни грехи тяжкие, ни мытарства воздушные, ни райские гурии, ни круги дантовского ада, ни колесо Сансары... Его интересовал только Переход. Андрей пребывал в убеждении, что особенно важно именно то, каким будет вектор души в момент смерти. Дескать, какой душа пройдет эту финишную черту, такой и будет потом жить бог знает где черт знает сколько времени. В этом смысле он не считал подарком судьбы даже смерть во сне, которая посылается праведникам. И поэтому так важны были ему безлюдные горы в качестве задника для собственной смертельной драмы. Тот белый ослепительный мир, сразу после которого чернота... Андрею уже доводилось убеждаться, как свое прошлое в горах отступает на дальний план уже после первой недели среди вершин. Впрочем, на маршруте в один конец избежать мыслей о прошлом, скорее всего, будет нельзя. Однако сейчас мысли Андрея были, как никогда, погружены в настоящее - он тщательно отбирал реквизит для собственной смерти.
Как и в реквизите палача, тут было много металлических предметов. Среди них как минимум примус, котелок, железный термос, лыжные палки, «кошки», ледоруб. Алюминиевая рогатка, титановые карабины и крючья в этот раз были не нужны - до того, как понесется душа в рай, Андрей предполагал избегать слишком вертикальных перемещений. Впереди предстоял медленный подъем тропами и перевалами туда, где смотрят на мир через черные, а не через розовые очки, а смерть в своих белых одеждах почти неразличима среди слепящих снегов.
Андрей, подумал, что за то время, пока он не был в горах, он совсем забыл, как надо завязывать узлы. Однако теперь он будет не в связке, но зато, может быть, ему удастся развязать некоторые узлы своей жизни...
Не забыты были и мелкие радости жизни, например, провернутая лимонно-медовая смесь. Она, впрочем, была предназначена больше не для лакомства, а для борьбы с горной болезнью - чтобы там, в горах был только один смертельный недуг, а все остальные, включая душевные, считалось мелкими недомоганиями.
Кстати, согласно планам врачей Андрей должен был умереть через полтора-два месяца. Так что впереди был полноценный отпуск за свой счет. Счет, который предъявлять было то ли некому, то ли... это надо было обдумать... Но 40 дней тишины до смерти давали отличную возможность привести в порядок мысли, в том числе по поводу ближайших 40 дней после того. Да и вообще... если и стоило решать сейчас какой-либо глобальный вопрос, то только самый глобальный - вестись ли на предсказание людей в белых халатах или... Хотя нет, был еще один червячок сомнения, который шевелился где-то очень глубоко внутри - не является ли его восхождение суицидом в чистом, как горный снег, виде?
Дело в том, что Андрей всегда отвергал суицид. И даже, пожалуй, презирал. Во всяком случае он презирал способ, альтернативный замерзанию на далеких горных склонах - вскрытие вен в горячей ванной. Ему вообще казалось, что так кончают жизнь те самые девушки, которые любили часами сидеть в этой самой ванне с журнальчиком, а потом, покинув ее и обнаружив несоответствие окружающей жизни с тем ожиданиями, что они вынесли из этого глянца, наполняли эту ванну собственной кровью. Андрей представлял это так: обнаженная девица сидит в ванне и медленно-медленно снимает первую сережку и кладет ее на край ванны, потом в точно таком же темпе она проделывает это со второй, потом снимаются медальон или крест или браслет. В общем, перед лицом безносой старухи совершается самый предельный стриптиз, которого не удостоился бы, пожалуй, даже тот, ради которого она так убивается. И все это без малейшего эротизма для участниц и зрителей. В общем окровавленная ванна - для «маленьких девочек со взглядом волчицы». Тогда как «рюкзак и ледоруб, вот это для мужчин».
Вообще Андрей был уже не молод. А поэтому набит обрывками старых песен и отметинами болезней. В частности восхождение вместе с ним должен был совершить резвившийся в крови вирус гепатита. Однако если и что и осталось в нем здорового, так это ноги и сердце. Именно данный последний резерв и предполагалось использовать в предстоящем походе «высшей категории сложности». Ведь хотелось добраться в такие места, куда мог в свое время причалить Ноев Ковчег, но теперь, наверное, не причалит даже лодка Харона. В места, которые принадлежат наполовину земле, наполовину небу.
Оставалось выбрать подходящие горы. Кавказ не подходил Андрею из-за перенаселенности. Там легко было быть снятым с маршрута спасательной службой или пограничниками. А, скажем, гора Манаслу, что стоит в южном отроге Гималайского хребта и в переводе означает "Гора печали", не подходила даже уже по названию. Веселая и счастливая судьба Андрея не могла окончиться в таком грустном месте.
Что еще? Анды, Алтай, Памир, Гималаи? Надо было делать окончательный выбор, но внимание отвлекал червь сомнения. Можно ли считать такое восхождение (куда угодно, хоть в Шамбалу) аналогом умирания в собственной постели или это все же суицид? Пока удалось убедить себя только в том, что это - не самоубийство в буквальном смысле, потому что, скажем, не вовремя отстегнувшаяся «кошка» или собственная тушка, неудачно сорвавшаяся в кулуары, или стена лавины, пропасть, холод, да все что угодно - непреднамеренная смерть. «Ведь в случае, если сорвусь на склоне, буду добросовестно зарубаться, так что все честно», - думал Андрей. Но все сомнения отогнать не удавалось. В конце концов, Андрей решил разруливать ситуацию после схода с трапа самолета... Ведь там горах изменится все – и упругость шагов, и даже упругость слов этого рассказа.
II.
Неожиданно наступив на «живой» камень, Андрей упал вбок-вниз по склону, еще в воздухе перевернулся на живот, и, перенеся вес тела на правую руку, удачно зарубился в склон «носом» ледоруба. Спасительный ровный участок был буквально в двух-трех метрах выше, но Андрей с ужасом обнаружил, что обе ноги, которые он раскорячивал в поисках опоры, бесполезно чиркают по льду, не нащупывая под собой ни камня, ни выступа заснеженного грунта. Получалось, что он висит на кистях рук, будучи практически не в состоянии даже как следует оглянуться вниз на то, что его ожидает...
Вообще в таких случаях надо просто висеть на наливающихся свинцом руках, пока остальные члены группы будут тебя спасать. Что делать в таких случаях одиночке, неизвестно...
И только один вопрос: «Ну что, вот и смерть?»...
Когда рождается младенец, его энергия так высока, что если повесить его за одну ручонку на перекладину, он схватится за нее цепко, как обезьянка, и будет без труда висеть так несколько минут. В этой исходной подаренной ему при рождении энергии заключен его шанс постепенно «обменять» ее потом на жизненную мудрость или хотя бы хорошее понимание жизни. Теперь песочным часам жизни, наверное, следовало перевернуться, ибо такое качество как критичность у Андрея развилось настолько, что не раз позволяло ему сходу делать верный выбор, а вот последние остатки его энергии, словно песчинки часов, быстро стремились к нулю вместе с отпущенным временем жизни.
Выдохнув страх, он ослабил нажим на ледоруб и, вспахивая им склон, начал соскальзывать в неизвестность. Свистящий звук, с которым капроновый анорак заскользил по снегу, показался зловещим, как свист пуль у виска или, нет, точнее как свист стрелы, рассекающей воздух в направлении сердца... Но все-таки это был уже снег, а не лед. Андрей снова налег на ледоруб и вскоре жестко уперся обеими ногами во что-то твердое...
После полудня, выбравшись обратно, пройдя немного вперед и встав на стоянку под перевалом, Андрей, наконец, решился прислушаться к себе. В итоге:
а) чувствовалось нешуточное растяжение кистей обеих рук;
б) шока не было.
Между тем шок после близости смерти должен был случиться именно у таких впечатлительных натур, как Андрей. По крайней мере, именно это предсказывала ему его первый тренер по горному туризму в каком-то лохматом году. Хорошо, значит, он уже действительно сам по себе, и живет не по представлениям других людей...
Впрочем, сам по себе он был, по крайней мере, с того момента, как, полистав несколько сайтов, остановил свой выбор на горной системе Тянь-Шань. Что, кстати, в дословном переводе означает "Поднебесные горы" - отличный каламбур для последнего перехода на небеса... А если бы еще подойти к пику Хан-Тенгри, Властелину Неба, как его величали на Востоке... Выбор был сделан, и, конечно, не ради игры слов. Просто в этом варианте даже недостатки имели обратную сторону в виде достоинств. К примеру, Андрей выбрал горы, в которых никогда не бывал. Это было рискованно. Но ведь прежде он и никогда не умирал. Если уж встречать ожидаемое Неожиданное, то тогда там, где ты ни разу не был. Ну а игра слов тоже была уместна в этом рисковом предприятии. Хан-Тенгри, если верить путеводителям, местные жители называли "Таинственный властелин духа" и "Гора крови" - очень уместные прозвища, прямо то, что доктор прописал. А на пути туда можно было поймать напоследок немного азиатского кейфа.
III.
Если верить книжкам, в старину на мусульманском Востоке даже приветствовали фразой «О, почтенный знаток сорока радостей жизни!». Однако Андрей мало верил книжным словам, зато некоторые из них просто любил. Вот и арабское слово «кейф», нежное и сладкое как инжир, хоть и огрубевшее в разных жаргонах, все равно волновало его больше, чем цветистые обороты из «Тысячи и одной ночи», где смерть называли не иначе, чем «Разрушительницей наслаждений» или «Разлучницей свиданий».
Глядя на мир рассеянным невидящим взглядом, Андрей нельзя сказать, что усердно кейфовал. Он флегматично поглощал лагман и шурпу в городах и селах, не оборачивался на крики «Эй!», вежливо отказывался от кумыса и с наслаждением пил зеленый чай со свежим инжиром, ведь далее в его жизни будут только сухофрукты.
Когда Андрею исполнилось восемнадцать лет, он сформулировал афоризм «мудрец знает, когда может позволить себе безумства». Получалось, что в юности он, как и многие, был стихийным эпикурейцем, поскольку, сам того не ведая, несколько упрощенно повторил эпикурейский принцип «разумного усмотрения мудреца».
Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» - вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.
Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино - единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время - западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», - продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…
Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. "Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?", - Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все - теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»...
Потом он миновал еще несколько горных селений, встречая разных случайных людей, в том числе старого беркучи (охотника с беруктом), который решил дополнить велеречивые выражения, почерпнутые из путеводителей, еще одним: "Кто пил воду из наших рек и видел Поднебесные горы, тот снова сюда вернется". Андрею фраза, тем не менее, запомнилась. Только когда вернуться - в этой жизни или в следующей?
Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.
Здесь на Тянь-Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе - с 3 км, а лишь с 4 тысяч метров. В первый день, когда альпинист-смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: "Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах...". Это был его ответ "апельсиновой роще старой".
Но еще до того, как он ощутил те только ледяное дыхание смерти, но и дыхание ледника Иныльчек, у него произошла такая встреча, о которой нельзя не рассказать.
IV.
Ночь под перевалом. Андрей хочет проснуться оттого, что ему неуютно. Не открывая глаз, он подтягивает спальник к подбородку, шевелит ногами, пытается устроиться поудобнее. Бесполезно, неуютность даже усиливается. Андрей видит Таню, свою давнюю подругу. Точнее лица он не видит, но точно знает, что это она. Андрей улыбается. Вообще Таня умерла очень давно. Они беседуют путано, почти безмолвно. Улыбка Андрея тускнеет. Как удается понять, Таня пришла к нему по соседству. Здесь на высоте чуть выше 3 км оказался один из кругов Чистилища. Как понял, Андрей, Таня попала сюда из-за своего самоубийства. Андрей хочет спросить, как скоро они встретятся, точнее как скоро он умрет, но Таня почему-то не отвечает, и вообще не дает понять ответ. Андрей просыпается, не в состоянии сразу сообразить жарко ему или холодно, и вообще со странным ощущением неизвестности, словно у него по-прежнему есть выбор. И будущее кажется туманнее, чем затуманенные контуры гор...
V. Год Волка
Позднее, Андрей уже перестал прислушиваться к неизвестности в душе и просто вспоминал. О, не всем дано понять, что такое вспоминать, когда идешь один в горах... Добрые слушатели, нетерпеливо ожидающие первой паузы, чтобы немедленно вставить: «Точно-точно! Вот и у меня как-то был случай...», - это действительно замечательные люди. Что бы с нами было, если бы они после первой же попытки не отбили бы у нас раз и навсегда желание выразить в словах то, что в них уложить не просто?! Большая им благодарность.
Нельзя сказать, чтобы Андрей был настроен философски. Философа он сам не очень интересует. А Андрей, не взяв с собой зеркала, смотрелся в свою жизнь и пытался увидеть себя. Ну это просто так звучит "пытался", на самом деле он просто считывал свои прежние мысли, словно компьютер из файла, сам поражаясь тому что именно он запомнил в этот файл. Никаких формально-поворотных моментов жизни не вспоминалось...
Но только здесь в горах сама собой в голове начала составляться странная автобиография. Чтобы развлечь себя, за несколько вечерних привалов Андрей записал ее фрагмент.
Моя память как фирн - многолетний снег, в котором спрессованы слои, которые не стаяли в течении каждого полярного лета. Также как фирн качественно отличен от свежего снега, так и мое прошлое видится мне теперь по-иному, и в этом есть лучший смысл.
Я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны, и моя жизнь могла стать продолжительной и прекрасной, как закат на исходе полярного лета. Но я родился в городе, где множество красных флажков было развешено не для охоты на волков. И лишь когда я пережил девятнадцать зим, я впервые назвал себя одиноким волком, хотя будучи одиноким, трудно осознать себя волком. Лишенный общества своих сородичей, я верил сказкам о злых волках и допьяна упивался яростью, ходил упругой походкой, напрягая мускулы всего тела, хотя это свойство не волка, а маленькой ласки, которая иногда умирает от возбуждения.
Лишь своей двадцать четвертой зимой я научился расслабляться и экономить силы, перестал копаться в себе, а стал прислушиваться к миру, как звери прислушиваются к жизни северной глуши. Мне всегда нравилась зима больше других времен. Только зимой я встречаю восходы, и она связана в моем сознании с Началом вообще, а не только с началом собственной жизни. Но когда снежинки начинали кружить, приглашая меня на свой белый танец, я не уходил в заснеженные леса, ибо не умел танцевать и наслаждаться ходьбой по заснеженным ельникам.
Минуло еще несколько зим, и я осознал себя однолюбом, вот качество истинного волка! Я узнал, что когда дело касается обладания женщиной, мужчина никогда ничего не просит, он уверенно берет то, что достается ему по праву, как волк берет то, что достается ему по закону северной глуши. Впрочем, волки предаются любви лишь несколько весенних недель. Так и я был воздержан, и лишь иногда восходящее солнце наполняло меня возбуждением, словно прошедшая ночь была долгой Полярной ночью.
Я не был волком, и не был сыном волка, но как волчонка, вскормленного собакой, меня тревожили смутные желания. Например, много лет мне хотелось иметь острый короткий нож - Железный Клык, как называли его волки, что я, в конце концов, осуществил под предлогом перехода к периодам походной жизни. Я не был сыном волка, я - человек из рода Волка. Это - мой знак, тотем моей языческой веры. И я стал искать встречи со своими сородичами.
Впервые я увидел Заполярье летом. Лежа на разноцветных тундровых мхах, преображаешься и паришь, не касаясь холодной земли. Вот так, отдыхая на ковре из мха, и глядя на перевал Волчье Ущелье, я знал, что в этих краях уже давно нету волков.
Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с "ошейником" из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.
И вот своей двадцать пятой зимой я объявил наступающий год Годом Волка, наперекор восточным календарям, и словно годовалый волчонок, начал учиться навыкам волчьей жизни.
Той зимой меня встречал белый Север, в своем очаровании не дурманящий как багульник, а приносящий восхитительную ясность мыслей и чувств. Однако в тот раз встречи с волками тоже не состоялось, хотя они долго шли по нашей лыжне.
Перед нами лежал белый лист древней, как мир, книги с клинописью заячьих следов. А на реке Куриякса, что у Белого моря, идя по свежему лисьему следу, я провалился под лед, как, в конце концов, проваливается всякий, идущий не своей дорогой.
О, безмолвный снежный край! Я так ценю молчание, что вижу достоинство в том, что волки нападают молча. И о Севере пишется так, словно каждая фраза произносится после продолжительного молчанья.
Ведь тогда мы смотрим негатив немого кино, где земли белы, а лица черны. Потом, как пепел после костров, после снега останется пепельно-серый снег весны. Тогда и волки становятся серыми, словно это пепельные следы того внутреннего огня, который понадобился, чтобы выжить в Полярную ночь.
А следующей зимой я провожал Год Волка, украсив в тайге маленькую елку, пушистую как волчий мех. Надо мной висели огромные звезды, которые все на Севере кажутся белыми. Но я не видел над собою созвездие Волка. То ли оно невидимо из северных краев, то ли неприметно, как волчий мех на фоне тундры. Но, когда красноватое солнце светит в день по четыре часа, тогда и задумываешься о звездах. Ведь никто не задумывался об этом тогда, когда я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны.
VI. Ход Волка
Кстати, описанный Год Волка был последним, когда у Андрея были обморожены руки. Следующие пять лет на средней полосе не замерзали даже некоторые реки. И ему оставалось лишь вспоминать закат, похожий на слабую свечу в ледяных канделябрах северных гор, который он, не поставивший к тому времени ни одной свечки в храме, наблюдал в одну из этих теплых зим из буддийского дацана в Восточном Саяне...
Зимнее предзакатное солнце таково, что на его желтый диск можно смотреть, как на луну - не щурясь. Но впрочем, все равно, с прищуром или нет, но Андрей привык не отводить глаза от любого взгляда...
Когда горное солнце отражается от снега, то можно ослепнуть, и в этом утверждении нет поэтической метафоры. Она в том, что горы "слепнут" от лежащего снега, город "слепнет" лишь от сильного снегопада. Его город, в котором не осталось чистого снега, город, в котором были сняты красные флажки - не оказался он ли он западней?
Впрочем, фирн его памяти почти ничего не сохранил от того прошлогоднего снега... В нем запечатлена лишь одна фраза, которую Андрей прошептал, прощаясь со своей тридцатой зимой: "Если, прожив в мире много лет, я не вышел в люди, то стало быть мне остался единственный путь - выйти в природу"...
И вот теперь повсюду была природа. Молодые Поднебесные горы дыбились. Весь день, когда Андрей поднимал глаза от ботинок, он наблюдал главный хребет. Облака ни разу не открыли его полностью, однако в том-то и был кейф растянутого удовольствия, что взору открывалось то одно, то другое. А к вечеру слева открылись вершины, и появилась горная радуга... Вот только ничьего взгляда он встретить уже не мог.
Даже лошадь пришлось отпустить. Та грустно посмотрела на него по-волчьи понятливыми глазами, и Андрей, не оглядываясь и размеренно шепча "смерть в белых одеждах в белых горах", начал рубить ботинками ступени на довольно крутом подъеме.
Очередной Год Волка заканчивался. Оставался только последний Ход Волка. Одинокого Волка, как ни крути.
Жалоба на одиночество – распространенный диагноз. Он выдает человека, который думает, что его одиночество отступит или пропадет вовсе. В таком человеке еще не вызрело то знание о мире, которое лежит в основе собственного одиночества…
Ведь зрелый человек слово «одиночество» произнести, вообще-то, не в состоянии. Примерно так же, как слово «телесность». «Одиночество» для нормального человека ровно такая же данность, как и «телесность».
Знание об одиночестве возникает вдруг (столетья назад это называлось инициацией) или приходит постепенно. Но всегда оказывается естественным, как дыхание или как детские впечатления, которые не анализируются. Андрею одиночество его последнего похода вовсе не казалось чрезмерным.
Зато одиночество героя рассказа - чрезмерно для читателя, ведь двигатель любого сюжета в столкновении человеческих характеров и судеб. Но тут уж, извините, другие люди могли взяться лишь в снах. Они с какого-то времени стали Андрею запоминаться, может быть потому что, запоминать ему было больше нечего.
VII.
Ночь за перевалом. Андрей видит Настю, свою прежнюю подругу. Точнее лица он не видит, но точно знает, что это она. Вокруг светло, как днем. Андрей спрашивает: "Сколько времени?".
- "Сколько надо, столько и получишь", - отвечает Настя. - "Вот смотри!", - кивает она вбок.
Андрей послушно поворачивается и видит, что там струится серебристый с прозеленью поток.
- Что это?
- Это время!
- Что значит время?!! Куда же оно течет?
- Какой глупый вопрос, Волчок! Время никуда не течет! Оно просто есть. И оно страдает от наших несправедливых упреков. Оно не виновато ни в чьем старении. Ему не хватает нашей любви.
Настя нырнула в серо-зеленый поток, задержалась в нем, а потом начала его наполнять золотым светом. "Вот так!", - весело крикнула она...
Когда утром Андрей вышел на маршрут, то повстречал замерзший водопад. "Время никуда не течет!", - сразу пронеслось в его голове. Это была присказка дня, которую он потом жевал до самого обеденного привала. "Смерть в белых одеждах в белых горах" не вспоминалась ни разу. Но и фраза про время была не последней версией девиза похода...
IX. Домой!!!
После того памятного падения и отчаянного зарубания на склоне Андрей решил оставить свой ледоруб на тропе. Как и пресловутое ружье, висящее на стене в театральной пьесе, в его драме этот предмет уже "выстрелил". Дальше наш герой каждый день, не задумываясь, одевал кошки и шел, опираясь на лыжные палки. Но когда после падения Андрей заглянул в себя, чтобы убедиться, что шока нет, он там вообще почти ничего не обнаружил! Под ребрами была некая гулкая пустота...
Прошел уже месяц с тех пор, как Андрей сошел с трапа самолета. С тех пор он только и делал, что сливался с бытийным миром. Немногочисленные события происходили сами собой. Не он шел в поход. А "происходило восхождение". Также по идее должна была сама по себе случиться и смерть.
И оказалось, за этот месяц его прежняя жизнь незаметно рассыпалась, словно прах. Не было желаний, не было обид, не было сердитости, не было корысти, не было вожделений, не было мечтаний. Больше всего Андрей поразился именно утраченной способности мечтать. Он так и не смог придумать мечту - сексуальную, денежную или тщеславную, которая смогла бы его хоть как-то взволновать.
Казалось, что теперь Андрей шел в гору в легком теле. Без прощальных встреч и прощальных песен все отвалилось и исчезло. Иногда в голове вообще не оставалось мыслей, а было как в пустой комнате, куда проникает солнечный луч, и пыль медленно клубится в нем - единственная, нарушающая статичность.
С этой пустотой внутри он шагал еще с неделю, пока вдруг, лежа в палатке, перед тем как уснуть не вспомнил сон про Настю. "Надо наполнять пустоту светом", - догадался он. И попытался наполнить "светом" палатку. Из его солнечного сплетения вышел невидимый поток. Было приятно. Андрей вскоре устал, но пустоты внутри больше не было!
В последующие дни под солнечным сплетением у него начали играть "солнечные зайчики", появилась этакая легкость и приятность, которая бывает или после купания в проруби, или после причастия. И еще Андрей ловил в себе радостное предвкушение... Сначала оно было не внятным. Ну а потом Андрей понял, что ему надо теперь надо.
Андрею не раз говорили, что внутри он носил свой мощный свет, но - запертый, как в стеклянном фонаре. Некоторым он был даже "виден", но никого не грел. Даже своего хозяина. Теперь ему надо было вспыхнуть так, чтобы незатребованная за целую жизнь внутренняя энергия, сметая преграды, освободилась. И тут Андрей понял происхождения сладостного чувства под ложечкой. Это же душа предвкушает возвращение! Душа ведь всегда взыскует града небесного. И сначала она радовалась близкой смерти, как возвращению домой. Потом в горах ей просто было приятно от близкого неба. "А теперь она радуется тому, что может вернуться домой прямо сейчас", - понял Андрей. Внутри у него всё ликовало: "До-мой!!!". И он так удивился, что для этого ему не требуется умирать, что оглянулся назад на ослепительно-солнечное небо, на ослепительные ледниковые склоны и заплакал. Впервые за последние сорок лет.
Андрей Травин
Добавить комментарий:
