Единственное место, которого ни один москвич не миновал,-- это бани.
И мастеровой человек, и вельможа, и бедный, и богатый не могли жить
без торговых бань.
В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий "хозяин
столицы"--военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские
бани, где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные
тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в то
время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи,
любившие по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в
раздевальной, и в своей компании "язык почесать".
Каждое сословие имело свои излюбленные бани. Богатые и вообще люди со
средствами шли в "дворянское" отделение. Рабочие и беднота -- в
"простонародное" за пятак.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани!
Мочалка -- тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят,
как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в
них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро
совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех
на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто
будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для
многих бань: "Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!"
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и
бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях,
хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань;
встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз
описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых
разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели
постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими
москвичами.
Даже в моей первой книге о "Москве и москвичах" я ни разу и нигде
словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в
которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как
говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой
деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню
одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах
ездил на охоту.
Там, среди стариков, местных жителей, я не раз слыхал это слово, а
слово это было:
-- Мы москвичи!
И с какой гордостью говорили они это, сидя на завалинках у своих
избенок.
-- Мы москвичи!
И приходит ко мне совершенно незнакомый, могучего сложения, с седыми
усами старик:
-- Вас я десятки лет знаю и последние книги ваши перечитал... Уж
извините, что позволю себе вас побеспокоить.
Смотрит на меня и улыбается:
-- За вами должок есть! Я положительно удивился.
-- Новых долгов у меня нет, а за старые, с ростовщиками, за меня
революция рассчиталась, спасибо ей! Так ему и сказал.
-- Да вот в том-то и дело, что есть, и долг обязательный...
-- Кому же это я должен?
-- Вы всей Москве должны!.. В ваших книгах обо всей
Москве написали и ни слова не сказали о банях. А ведь Москва без
бань--не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не написать о нас, старых
москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной темой
разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно
слово вызывало другое, одна подробность--другую, одного человека знал один с
одной стороны, другой -- с другой. Слово за слово, подробность за
подробностью, рисовали яркие картины и типы.
Оба мы увлеклись одной целью -- осветить знакомый нам быт со всех
сторон.
-- Вот я еще в силах работать, а как отдам все силы Москве -- так уеду
к себе на родину. Там мы ведь почти все москвичи. Вот почему нам и обидно,
что вы нас забыли. Ваша аудитория гораздо шире, чем вы думали, озаглавливая
книгу. Они не только те, которые родились в Москве, а и те, которых дают
Москве области. Так, Ярославская давала половых, Владимирская--плотников,
Калужская -- булочников. Банщиков давали три губернии, но в каждой по
одному-двум уездам, и не подряд, а гнездами. На Москву немного гнезд давал
Коломенский уезд: коломенцы больше работают в Петербурге. Испокон века
Москву насыщали банщиками уезды: Зарайский -- Рязанский, Тульский --
Каширский и Веневский. Так из поколения в поколение шли в Москву мужчины и
женщины. Вот и я привезен был десятилетним мальчиком, как привозили и дедов,
и отцов, и детей наших!..
Когда еще не было железных дорог, ребятишек привозили в Москву с
попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий в Москве, также с
попутчиком приезжал на побывку в деревню, одетый в чуйку, картуз с лаковым
козырьком, сапоги с калошами, и на жилете -- часы с шейной цепочкой.
Все его деревенские родные и знакомые восхищались, завидовали, слушая
его рассказы о хорошей службе, о житье в Москве. Отец, имеющий сына
десяти--двенадцати лет, упрашивал довезти его до Москвы к родственникам, в
бани.
Снаряжают мальчонку чуть грамотного, дают ему две пары лаптей,
казинетовую поддевку, две перемены
домотканого белья и выхлопатывают паспорт, в котором приходилось
прибавлять года, что стоило денег.
В Москве мальчика доставляли к родственникам и землякам, служившим в
какой-нибудь бане. Здесь его сперва стригут, моют, придают ему городской
вид.
Учение начинается с "географии". Первым делом показывают, где кабак и
как в него проникать через задний ход, потом -- где трактир, куда бегать за
кипятком, где булочная. И вот будущий москвич вступает в свои права и
обязанности.
Работа мальчиков кроме разгона и посылок сливалась с работой взрослых,
но у них была и своя, специальная. В два "небанных" дня недели --
понедельник и вторник -- мальчики мыли бутылки и помогали разливать квас,
которым торговали в банях, а в "банные" дни готовили веники, которых
выходило, особенно по субботам и накануне больших праздников, в некоторых
банях по три тысячи штук. Веники эти привозили возами из глухих деревень,
особенно много из-под Гжели, связанные лыком попарно. Работа мальчиков
состояла в том, чтобы развязывать веники.
В банях мальчики работали при раздевальнях, помогали и цирюльникам, а
также обучались стричь ногти и срезать мозоли. На их обязанности было также
готовить мочалки, для чего покупали кули из-под соли, на которые шло хорошее
мочало. Для любителей бралось самое лучшее мочало-- "бараночное", нежное и
мягкое,-- его привозили специально в московские булочные и на него низали
баранки и сушки; оно было втрое дороже кулевого. В два "небанных дня" работы
было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал на
уборку двора своего дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши. А больше
всего мальчуганам доставалось и работы, и колотушек от "кусочников".
Это были полухозяева, в руках которых находились и банщики, и банщицы,
и весь банный рабочий люд, а особенно эксплуатировались ими
рабочие-парильщики, труд которых и условия жизни не сравнимы были ни с чем.
С пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в
одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми
мускулами свое-
го тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да
еще притом все время мокрый.
За это время он успевал просыхать только на полчаса в полдень, когда
накидывал на себя для обеда верхнее платье и надевал опорки на ноги. Это
парильщик.
Он не получал ни хозяйских харчей и никакого жалованья. Парильщики жили
подачками от мывшихся за свой каторжный труд в пару, жаре и мокроте. Таксы
за мытье и паренье не полагалось.
-- Сколько ваша милость будет! -- было их обычным ответом на вопрос
вымытого посетителя.
Давали по-разному. Парильщики знали свою публику, кто сколько дает, и
по-разному старались мыть и тереть.
В Сандуновские бани приходил мыться владелец пассажа миллионер
Солодовников, который никогда не спрашивал -- сколько, а молча совал
двугривенный, из которого банщику доставался только гривенник.
Парильщики не только не получали жалованья, а половину своих "чайных"
денег должны были отдавать хозяину или его заместителю -- "кусочнику",
"хозяйчику".
Кроме того, на обязанности парильщика лежала еще топка и уборка горячей
бани и мыльной.
"Кусочник" следит, когда парильщик получает "чайные", он знает свою
публику и знает, кто что дает. Получая обычный солодовниковский
двугривенный, он не спрашивает, от кого получен, а говорит:
-- От храппаидола...-- и выругается.
"Кусочник" платил аренду хозяину бани, сам нанимал и увольнял рабочих,
не касаясь парильщиков: эти были в распоряжении самого хозяина.
"Кусочники" жили семьями при банях, имели отдельные комнаты и платили
разную аренду, смотря по баням, от двадцати до ста рублей в месяц.
В свою очередь, раздевальщики, тоже не получавшие хозяйского жалованья,
должны были платить "кусочникам" из своих чаевых разные оклады, в
зависимости от обслуживаемых раздевальщиком диванов, углов, простенков,
кабинок.
"Кусочники" должны были стирать диванные простыни, платить жалованье
рабочим, кормить их и мальчиков, а также отвечать за чистоту бань и за
пропажу вещей у моющихся в "дворянских" банях.
Революция 1905 года добралась до "кусочников". Рабочие тогда
постановили ликвидировать "кусочников", что им и удалось. Но через два года,
с усилением реакции, "кусочники" опять появились и существовали во всей силе
вплоть до 1917 года.
Бичом бань, особенно "простонародных", были кражи белья, обуви, а
иногда и всего узла у моющихся. Были корпорации банных воров, выработавших
свою особую систему. Они крали белье и платье, которое сушилось в "горячей"
бане. Делалось это следующим образом. Воры "наподдавали" на "каменку", так,
чтобы баня наполнилась облаком горячего пара; многие не выдерживали жары и
выходили в мыльню. Пользуясь их отсутствием, воры срывали с шестов белье и
прятали его тут же, а к вечеру снова приходили в бани и забирали спрятанное.
За это приходилось расплачиваться служащим в банях из своего скудного
содержания.
Была еще воровская система, практиковавшаяся в "дворянских" отделениях
бань, где за пропажу отвечали "кусочники".
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на
веревочке, иногда надевал его на шею или привязывал к руке, а то просто
нацеплял на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в
раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал
платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой одежды получал рвань и
опорки.
И мастеровой человек, и вельможа, и бедный, и богатый не могли жить
без торговых бань.
В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий "хозяин
столицы"--военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские
бани, где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные
тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в то
время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи,
любившие по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в
раздевальной, и в своей компании "язык почесать".
Каждое сословие имело свои излюбленные бани. Богатые и вообще люди со
средствами шли в "дворянское" отделение. Рабочие и беднота -- в
"простонародное" за пятак.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани!
Мочалка -- тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят,
как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в
них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро
совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех
на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто
будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для
многих бань: "Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!"
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и
бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях,
хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань;
встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз
описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых
разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели
постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими
москвичами.
Даже в моей первой книге о "Москве и москвичах" я ни разу и нигде
словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в
которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как
говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой
деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню
одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах
ездил на охоту.
Там, среди стариков, местных жителей, я не раз слыхал это слово, а
слово это было:
-- Мы москвичи!
И с какой гордостью говорили они это, сидя на завалинках у своих
избенок.
-- Мы москвичи!
И приходит ко мне совершенно незнакомый, могучего сложения, с седыми
усами старик:
-- Вас я десятки лет знаю и последние книги ваши перечитал... Уж
извините, что позволю себе вас побеспокоить.
Смотрит на меня и улыбается:
-- За вами должок есть! Я положительно удивился.
-- Новых долгов у меня нет, а за старые, с ростовщиками, за меня
революция рассчиталась, спасибо ей! Так ему и сказал.
-- Да вот в том-то и дело, что есть, и долг обязательный...
-- Кому же это я должен?
-- Вы всей Москве должны!.. В ваших книгах обо всей
Москве написали и ни слова не сказали о банях. А ведь Москва без
бань--не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не написать о нас, старых
москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной темой
разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно
слово вызывало другое, одна подробность--другую, одного человека знал один с
одной стороны, другой -- с другой. Слово за слово, подробность за
подробностью, рисовали яркие картины и типы.
Оба мы увлеклись одной целью -- осветить знакомый нам быт со всех
сторон.
-- Вот я еще в силах работать, а как отдам все силы Москве -- так уеду
к себе на родину. Там мы ведь почти все москвичи. Вот почему нам и обидно,
что вы нас забыли. Ваша аудитория гораздо шире, чем вы думали, озаглавливая
книгу. Они не только те, которые родились в Москве, а и те, которых дают
Москве области. Так, Ярославская давала половых, Владимирская--плотников,
Калужская -- булочников. Банщиков давали три губернии, но в каждой по
одному-двум уездам, и не подряд, а гнездами. На Москву немного гнезд давал
Коломенский уезд: коломенцы больше работают в Петербурге. Испокон века
Москву насыщали банщиками уезды: Зарайский -- Рязанский, Тульский --
Каширский и Веневский. Так из поколения в поколение шли в Москву мужчины и
женщины. Вот и я привезен был десятилетним мальчиком, как привозили и дедов,
и отцов, и детей наших!..
Когда еще не было железных дорог, ребятишек привозили в Москву с
попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий в Москве, также с
попутчиком приезжал на побывку в деревню, одетый в чуйку, картуз с лаковым
козырьком, сапоги с калошами, и на жилете -- часы с шейной цепочкой.
Все его деревенские родные и знакомые восхищались, завидовали, слушая
его рассказы о хорошей службе, о житье в Москве. Отец, имеющий сына
десяти--двенадцати лет, упрашивал довезти его до Москвы к родственникам, в
бани.
Снаряжают мальчонку чуть грамотного, дают ему две пары лаптей,
казинетовую поддевку, две перемены
домотканого белья и выхлопатывают паспорт, в котором приходилось
прибавлять года, что стоило денег.
В Москве мальчика доставляли к родственникам и землякам, служившим в
какой-нибудь бане. Здесь его сперва стригут, моют, придают ему городской
вид.
Учение начинается с "географии". Первым делом показывают, где кабак и
как в него проникать через задний ход, потом -- где трактир, куда бегать за
кипятком, где булочная. И вот будущий москвич вступает в свои права и
обязанности.
Работа мальчиков кроме разгона и посылок сливалась с работой взрослых,
но у них была и своя, специальная. В два "небанных" дня недели --
понедельник и вторник -- мальчики мыли бутылки и помогали разливать квас,
которым торговали в банях, а в "банные" дни готовили веники, которых
выходило, особенно по субботам и накануне больших праздников, в некоторых
банях по три тысячи штук. Веники эти привозили возами из глухих деревень,
особенно много из-под Гжели, связанные лыком попарно. Работа мальчиков
состояла в том, чтобы развязывать веники.
В банях мальчики работали при раздевальнях, помогали и цирюльникам, а
также обучались стричь ногти и срезать мозоли. На их обязанности было также
готовить мочалки, для чего покупали кули из-под соли, на которые шло хорошее
мочало. Для любителей бралось самое лучшее мочало-- "бараночное", нежное и
мягкое,-- его привозили специально в московские булочные и на него низали
баранки и сушки; оно было втрое дороже кулевого. В два "небанных дня" работы
было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал на
уборку двора своего дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши. А больше
всего мальчуганам доставалось и работы, и колотушек от "кусочников".
Это были полухозяева, в руках которых находились и банщики, и банщицы,
и весь банный рабочий люд, а особенно эксплуатировались ими
рабочие-парильщики, труд которых и условия жизни не сравнимы были ни с чем.
С пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в
одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми
мускулами свое-
го тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да
еще притом все время мокрый.
За это время он успевал просыхать только на полчаса в полдень, когда
накидывал на себя для обеда верхнее платье и надевал опорки на ноги. Это
парильщик.
Он не получал ни хозяйских харчей и никакого жалованья. Парильщики жили
подачками от мывшихся за свой каторжный труд в пару, жаре и мокроте. Таксы
за мытье и паренье не полагалось.
-- Сколько ваша милость будет! -- было их обычным ответом на вопрос
вымытого посетителя.
Давали по-разному. Парильщики знали свою публику, кто сколько дает, и
по-разному старались мыть и тереть.
В Сандуновские бани приходил мыться владелец пассажа миллионер
Солодовников, который никогда не спрашивал -- сколько, а молча совал
двугривенный, из которого банщику доставался только гривенник.
Парильщики не только не получали жалованья, а половину своих "чайных"
денег должны были отдавать хозяину или его заместителю -- "кусочнику",
"хозяйчику".
Кроме того, на обязанности парильщика лежала еще топка и уборка горячей
бани и мыльной.
"Кусочник" следит, когда парильщик получает "чайные", он знает свою
публику и знает, кто что дает. Получая обычный солодовниковский
двугривенный, он не спрашивает, от кого получен, а говорит:
-- От храппаидола...-- и выругается.
"Кусочник" платил аренду хозяину бани, сам нанимал и увольнял рабочих,
не касаясь парильщиков: эти были в распоряжении самого хозяина.
"Кусочники" жили семьями при банях, имели отдельные комнаты и платили
разную аренду, смотря по баням, от двадцати до ста рублей в месяц.
В свою очередь, раздевальщики, тоже не получавшие хозяйского жалованья,
должны были платить "кусочникам" из своих чаевых разные оклады, в
зависимости от обслуживаемых раздевальщиком диванов, углов, простенков,
кабинок.
"Кусочники" должны были стирать диванные простыни, платить жалованье
рабочим, кормить их и мальчиков, а также отвечать за чистоту бань и за
пропажу вещей у моющихся в "дворянских" банях.
Революция 1905 года добралась до "кусочников". Рабочие тогда
постановили ликвидировать "кусочников", что им и удалось. Но через два года,
с усилением реакции, "кусочники" опять появились и существовали во всей силе
вплоть до 1917 года.
Бичом бань, особенно "простонародных", были кражи белья, обуви, а
иногда и всего узла у моющихся. Были корпорации банных воров, выработавших
свою особую систему. Они крали белье и платье, которое сушилось в "горячей"
бане. Делалось это следующим образом. Воры "наподдавали" на "каменку", так,
чтобы баня наполнилась облаком горячего пара; многие не выдерживали жары и
выходили в мыльню. Пользуясь их отсутствием, воры срывали с шестов белье и
прятали его тут же, а к вечеру снова приходили в бани и забирали спрятанное.
За это приходилось расплачиваться служащим в банях из своего скудного
содержания.
Была еще воровская система, практиковавшаяся в "дворянских" отделениях
бань, где за пропажу отвечали "кусочники".
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на
веревочке, иногда надевал его на шею или привязывал к руке, а то просто
нацеплял на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в
раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал
платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой одежды получал рвань и
опорки.