Source: Владимир Гиляровский. Москва и москвичи
Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого
я никогда не видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь сверху, с высоты переулка -- жуть берет свежего человека: облако село! Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму. В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с "тушенкой", жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют "собачья радость"...Хитровские "гурманы" любят лакомиться объедками. "А ведь это был рябчик!" -- смакует какой-то "бывший". А кто попроще -- ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка -- рубец, который здесь зовется "рябчик". А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в
которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили
огромный барыш домовладельцам. Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а
"номера" ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от
пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей.
Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и
есть "нумер", где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных
отрепьев...На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов -- в "сменку до седьмого колена", сквозь которую тело видно... Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейко (потом Кулакова). В доме Румянцева были два трактира -- "Пересыльный" и "Сибирь", а в доме Ярошенко -- "Каторга". Названия, конечно, негласные, но у хитрованцев они были приняты. В "Пересыльном" собирались бездомники, нищие и барышники, в "Сибири"--степенью выше--воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше всех была "Каторга" -- притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и
беглых. "Обратник", вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого
места. Прибывший, если он действительно "деловой", встречался здесь с
почетом. Его тотчас же "ставили на работу". Полицейские протоколы подтверждали, что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на Хитровке.
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В
лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах,
ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу
найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не
смела сунуться в эти мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в
такую-то квартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит--вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо
И фигура, сорвав с головы шапку, подходит.
-- Здравствуйте, Федот Иванович!
-- Откуда?
-- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините пока что...
-- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то...
-- Нешто не знаем, не впервой. Свои люди...
А когда следователь по особо важным делам В. Ф. Кейзер спросил
Рудникова: -- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их?-- Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И "благоденствовали" хитрованцы под такой властью. Рудников был тип
единственный в своем роде. Он считался даже у беглых каторжников
справедливым, и поэтому только не был убит, хотя бит и ранен при арестах
бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий
свое дело делал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь Хитров рынок как огня:
-- Попадешься--возьмет! -- Прикажут--разыщет.
За двадцать лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова
выработался особый взгляд на все:
-- Ну, каторжник... Ну, вор... нищий... бродяга... Тоже люди, всяк жить
хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного
пымаешь--другие прибегут... Жить надо!
Во время моих скитаний по трущобам и репортерской работы по
преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда дивился его умению
найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна из характерных
встреч с ним.
С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый
сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в одиннадцать
ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с вешалки
его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся
и вышел в дверь. -- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое дело. Забыли окно запереть!--сказала старая кухарка.
Вася чуть не плачет--пальто новое. Я его утешаю:
-- Если хитрованцы, найдем.
Попрощались с хозяевами и пошли в 3-й участок Мясницкой части. Старый,
усатый пристав полковник Шидловский имел привычку сидеть в участке до
полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
-- Если наши ребята--сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный!
Явился огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы
рассказали ему подробно о краже пальто.
-- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а они пусть
подождут. Вы пальто узнаете?
Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров в дом Буниных. Рудников вызвал
дворника, они пошептались.
-- Ну, здесь взять нечего. Пойдем дальше!
Темь. Слякоть. Только окна "Каторги" светятся красными огнями сквозь
закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.
Пришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую
дверь от входа.-- Двадцать шесть! -- крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились.
В дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких
удара, будто от проваливающейся железной крыши.
-- Каторга сигает! -- пояснил мне Рудников и крикнул на всю
казарму:--Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не возьму, так зашел...
-- Чего ж пугаешь зря! --обиделся рыжий, солдатского вида здоровяк,
приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки.
-- А вот морду я тебе набью, Степка!
--За что же, Федот Иванович?
-- А за то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь
пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут... Второй побег. Я не потерплю!..
-- Я уйду... Вон "маруха" завела!--И он подмигнул на девицу с синяком
под глазом. не видел! А кто в окно сиганул? Зеленщик? Эй,
Болдоха, отвечай! Молчание.-- Кто? Я спрашиваю! Чего молчишь? Что я тебе-- сыщик, что ли? Ну,Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую ногу видел.
Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую
пощечину. Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит:
-- Сразу бы так и спрашивал. А то канителится... Ну, Зеленщик!
-- Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда.
Подводите, дьяволы. Пошлют искать-- все одно возьму. Не спрашивают--ваше
счастье, ночуйте. Я не за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна
не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
-- Дрыхнет, поди!
Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось
окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще не
успел предупредить.
Я подбежал к открытому окну. Подо мной зияла глубина двора, и какая-то
фигура кралась вдоль стены. Рудников посмотрел вниз.
-- Л ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что сигать
с крыш мастак. Он?
-- Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,-- послышался из-под нар
бас-октава.
-- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты, Лавров? Ну-ка вылазь,
покажись барину.
-- Это наш протодьякон,-- сказал Рудников, обращаясь ко мне.
Из-под нар вылез босой человек в грязной женской рубахе с короткими
рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.
-- Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! --загремел Лавров, но
получив в морду, опять залез под нары.
-- Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего дошел! Тише вы,
дьяволы! --крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной
лестнице на чердак. Внизу гудело "многая лета".
Поднялись. Темно. Остановились у двери. Рудников попробовал--заперто.
Загремел кулачищем так, что дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще
сильнее. Дверь приотворилась на ширину железной цепочки, и из нее показался
съемщик, приемщик краденого, Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется.
-- И что вы деретесь? Я же человек!
-- А коли ты человек--где пальто, которое тебе Сашка Пономарь сегодня
принес?-- И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не приносили.
-- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем!--сказал мне Рудников, и, когда
за мной затворилась дверь, опять послышались крики.
Потом все смолкло. Рудников вышел и вынес пальто.
-- Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый нижний сундук и сверху еще
пять сундуков поставил. Таков был Рудников,
Иногда бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом,
где поспокойнее, наберут "шпаны", а "крупные" никогда не попадались.
А в "Кулаковку" полиция и не совалась. "Кулаковкой" назывался не один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали "Утюгом". Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался "Сухой овраг", а все вместе--"Свиной дом". Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: "утюги" и "волки Сухого оврага".
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и министративных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в акой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и
барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой
день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого
я никогда не видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь сверху, с высоты переулка -- жуть берет свежего человека: облако село! Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму. В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с "тушенкой", жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют "собачья радость"...Хитровские "гурманы" любят лакомиться объедками. "А ведь это был рябчик!" -- смакует какой-то "бывший". А кто попроще -- ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка -- рубец, который здесь зовется "рябчик". А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в
которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили
огромный барыш домовладельцам. Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а
"номера" ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от
пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей.
Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и
есть "нумер", где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных
отрепьев...На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов -- в "сменку до седьмого колена", сквозь которую тело видно... Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейко (потом Кулакова). В доме Румянцева были два трактира -- "Пересыльный" и "Сибирь", а в доме Ярошенко -- "Каторга". Названия, конечно, негласные, но у хитрованцев они были приняты. В "Пересыльном" собирались бездомники, нищие и барышники, в "Сибири"--степенью выше--воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше всех была "Каторга" -- притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и
беглых. "Обратник", вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого
места. Прибывший, если он действительно "деловой", встречался здесь с
почетом. Его тотчас же "ставили на работу". Полицейские протоколы подтверждали, что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на Хитровке.
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В
лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах,
ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу
найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не
смела сунуться в эти мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в
такую-то квартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит--вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо
И фигура, сорвав с головы шапку, подходит.
-- Здравствуйте, Федот Иванович!
-- Откуда?
-- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините пока что...
-- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то...
-- Нешто не знаем, не впервой. Свои люди...
А когда следователь по особо важным делам В. Ф. Кейзер спросил
Рудникова: -- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их?-- Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И "благоденствовали" хитрованцы под такой властью. Рудников был тип
единственный в своем роде. Он считался даже у беглых каторжников
справедливым, и поэтому только не был убит, хотя бит и ранен при арестах
бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий
свое дело делал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь Хитров рынок как огня:
-- Попадешься--возьмет! -- Прикажут--разыщет.
За двадцать лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова
выработался особый взгляд на все:
-- Ну, каторжник... Ну, вор... нищий... бродяга... Тоже люди, всяк жить
хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного
пымаешь--другие прибегут... Жить надо!
Во время моих скитаний по трущобам и репортерской работы по
преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда дивился его умению
найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна из характерных
встреч с ним.
С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый
сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в одиннадцать
ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с вешалки
его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся
и вышел в дверь. -- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое дело. Забыли окно запереть!--сказала старая кухарка.
Вася чуть не плачет--пальто новое. Я его утешаю:
-- Если хитрованцы, найдем.
Попрощались с хозяевами и пошли в 3-й участок Мясницкой части. Старый,
усатый пристав полковник Шидловский имел привычку сидеть в участке до
полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
-- Если наши ребята--сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный!
Явился огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы
рассказали ему подробно о краже пальто.
-- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а они пусть
подождут. Вы пальто узнаете?
Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров в дом Буниных. Рудников вызвал
дворника, они пошептались.
-- Ну, здесь взять нечего. Пойдем дальше!
Темь. Слякоть. Только окна "Каторги" светятся красными огнями сквозь
закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.
Пришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую
дверь от входа.-- Двадцать шесть! -- крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились.
В дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких
удара, будто от проваливающейся железной крыши.
-- Каторга сигает! -- пояснил мне Рудников и крикнул на всю
казарму:--Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не возьму, так зашел...
-- Чего ж пугаешь зря! --обиделся рыжий, солдатского вида здоровяк,
приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки.
-- А вот морду я тебе набью, Степка!
--За что же, Федот Иванович?
-- А за то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь
пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут... Второй побег. Я не потерплю!..
-- Я уйду... Вон "маруха" завела!--И он подмигнул на девицу с синяком
под глазом. не видел! А кто в окно сиганул? Зеленщик? Эй,
Болдоха, отвечай! Молчание.-- Кто? Я спрашиваю! Чего молчишь? Что я тебе-- сыщик, что ли? Ну,Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую ногу видел.
Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую
пощечину. Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит:
-- Сразу бы так и спрашивал. А то канителится... Ну, Зеленщик!
-- Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда.
Подводите, дьяволы. Пошлют искать-- все одно возьму. Не спрашивают--ваше
счастье, ночуйте. Я не за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна
не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
-- Дрыхнет, поди!
Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось
окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще не
успел предупредить.
Я подбежал к открытому окну. Подо мной зияла глубина двора, и какая-то
фигура кралась вдоль стены. Рудников посмотрел вниз.
-- Л ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что сигать
с крыш мастак. Он?
-- Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,-- послышался из-под нар
бас-октава.
-- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты, Лавров? Ну-ка вылазь,
покажись барину.
-- Это наш протодьякон,-- сказал Рудников, обращаясь ко мне.
Из-под нар вылез босой человек в грязной женской рубахе с короткими
рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.
-- Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! --загремел Лавров, но
получив в морду, опять залез под нары.
-- Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего дошел! Тише вы,
дьяволы! --крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной
лестнице на чердак. Внизу гудело "многая лета".
Поднялись. Темно. Остановились у двери. Рудников попробовал--заперто.
Загремел кулачищем так, что дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще
сильнее. Дверь приотворилась на ширину железной цепочки, и из нее показался
съемщик, приемщик краденого, Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется.
-- И что вы деретесь? Я же человек!
-- А коли ты человек--где пальто, которое тебе Сашка Пономарь сегодня
принес?-- И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не приносили.
-- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем!--сказал мне Рудников, и, когда
за мной затворилась дверь, опять послышались крики.
Потом все смолкло. Рудников вышел и вынес пальто.
-- Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый нижний сундук и сверху еще
пять сундуков поставил. Таков был Рудников,
Иногда бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом,
где поспокойнее, наберут "шпаны", а "крупные" никогда не попадались.
А в "Кулаковку" полиция и не совалась. "Кулаковкой" назывался не один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали "Утюгом". Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался "Сухой овраг", а все вместе--"Свиной дом". Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: "утюги" и "волки Сухого оврага".
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и министративных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в акой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и
барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой
день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.