Мемуаръ 5
На второй неделе в части соски (молодые солдаты) повели старослужащего сержанта Катько в чепок - полковую чайную. Катько редкий и удивительный подонок - в существование таких людей я до армии не верил. Деньги были только у меня - у остальных сосков их либо отобрали либо спиздили. Я рассудил, что на свои пять рублей лучше добровольно установить контакт со старшим товарищем и заодно поесть. Одних сосков в чайную не пускали, то есть какие-то глупые пошли и попались по дороге дедушкам - деньги отобрали, настучали по морде сперва на месте, а потом в казарме добавили еще. Я взял за компанию рядовых Гребенюка и Степашина - однопризывников и корешей по карантину - и мы пригласили Олега. Он чем-то к себе располагал - голубые глаза, честное лицо, как у райкомовского работника, грамотная речь - учился в Минске в институте.

Олега положено было называть "товарищ сержант" и на "вы". От еды в офицерской чайной - домашней и вкусной - сочники с творогом, котлеты, варенье, масло и макароны с сыром - меня понесло. Речь зашла о загранице Знаете, товарищ сержант, я вот например боюсь ехать заграницу даже туристом - по-моему, мне там так может понравиться, что я не захочу возвращаться в Советский Союз прочирикал я в числе прочих сомнительных заявлений. Гребенюк и Степашин предусмотрительно молчали. Всем было очень весело и хорошо - не получили пизды, подружились с товарищем сержантом, и он смеялся над нашими шутками.

Комсомольские собрания и политзанятия проходили в ленинской комнате.
Такие помещения были в каждой казарме - кустарной работы иконостасы из портретов членов политбюро - сиреневый плексиглас, сусальное золото, фольга, собрание сочинений Ленина, наглядная агитация. На стенах непременно гипсовая шуба. Шуба - техника отделки при которой отделочная масса, например, смесь гипса и шпаклевки или цементный раствор, щипками декоратора взлохмачивается. Получается очень красиво - шиповатые застывшие подтеки, похожие издалека на каракуль. Цементной шубой отделана была и камера на полковой гауптвахте где я как-то сидел под конец службы.

В дивизионной ленинской комнате обсуждалось поведение комсомольца Григоряна. Выступал секретарь комсомольской организации младший сержант Олег Катько. Претензии членов воинского коллектива к рядовому Григоряну были известны. Ебаный армян (формулировка сержанта Маталыги) вконец охуел. Будучи единственным соском на пятнадцать человек дежурного расчета, этот хитрожопый ебаный армян тормозил и не успевал подметать территорию, мыть посуду, пидарасить полы в спальном помещении, мыть туалет и следить за своим внешним видом. Сослуживцы пытались Григоряна поправить, а капитан Соломко в наказание за неопрятный внешний вид рядового ручной парикмахерской машинкой выстриг ему несколько клочьев волос на голове и запретил другим солдатам его стричь. Дело происходило на позиции (там стояла отдельная казарма) и можно было не опасаться проверок и полкового начальства. Таким я Григоряна я впервые и увидел - синяк в пол-лица, клочья на голове и затравленный страшный взгляд. Синяк Рудику поставил Олег Катько в процессе воспитательной работы.

Шло комсомольское собрание. По-очереди поднимались военнослужащие и говорили все, что они думали про эту хитровыебанную армянскую суку. Замполит Менько даже пожурил кого-то - Ну ты Погодин того, не все армяне такие. Все, товарищ, майор, все! Жалко Гитлер их мало в войну, армяней этих поубивал.

Потом сержант Катько поднял вопрос о политической неблагонадежности рядового Янпольского, который говорил ему в чайной, о том, что собирается эмигрировать из СССР. Я как-то отмазался, сказал, что меня не так поняли и, что наоборот, совершенно не хочу никуда не только эмигрировать но даже и ехать на экскурсию.

Комсомольцу Григоряну объявили строгий выговор, а после собрания дали пизды. Мы с Гребенюком и Степашиным предположили, что нас ждет, и как потом оказалось, не ошиблись.

Странно, но к московским студентам относительно образованные в Киевском и еще каком-то радиотехнических училищах офицеры относились крайне жестоко, а командир стартовой батареи, простой деревенский мужик Иван Афанасьевич Тулынкин нас всегда жалел. Он окончил что-то пехотное или общевойсковое, ничего не понимал в локаторах, остальные шакалы - техническая элита держались с ним высокомерно. В подчинение у него было два взвода чурбанов - задача стартовой батареи чистить снег зимой и косить траву летом - он был с ними как пастух с баранами - огромного роста, нечеловечески сильный и совершенно незлой. Объяснялся с ними жестамии взглядами - они плохо понимали по-русски. По-моему он пил.

Помнится, сержанты нас гнали бегом с позиции - у меня уже была дистрофия и я еле переставлял ноги, задыхался. Тулынкин притормозил меня и сказал чтоб я не бежал , а залупившегося было садиста-сержанта послал чуть ли не на хуй.

Как-то под мой дембель уже, на политинформации кажется он сидел сзади и слушал вместе со всеми какую-то ахинею про революционную борьбу в Анголе и 19-ю партийную конференцию. Иван Афанасьевич вдруг посмотрел мне в глаза и как-то печально почти с пониманием сказал: "а ты ведь, Андрюша, слушаешь всю эту хуйню, слушаешь, а потом в Израиль уедешь."