Entry tags:

К.Н.И.Г.А., дк, жариков, клипы, музыка, ободзинский, тексты, шестидесятники

Пустая луна ОБОДЗИНСКОГО -3 (окончание)

Сергей Жариков
ПУСТАЯ ЛУНА ОБОДЗИНСКОГО. Часть 3
(о рубцах исчезнувшей советской субкультуры на лице главного её героя)



Общипанные крылья кремлёвских химер

Эта новая искренность была прямым порождением идеологического барокко тех лет, ставшего следствием воистину психоделического культа Музыки, поставившего во главу угла т.н. драйв. И «у них», и у нас: следующий гигант Ободзинского, записанный им с ансамблем «Верные друзья», составили как раз песни тех, кто неиллюзорно был похож на обман. И помочь певцу продемонстрировать художественную, политическую, а заодно и корпоративную лояльность Системе взялись не кто иные, как основные производители иллюзий страны – А. Пахмутова и Н. Богословский, причём, самым решительным и недвусмысленным образом.

И, надо ж тому случиться: диск настолько безобразно записан, что пахмутовская «Мелодия» с тяжелыми, а-ля Джон Бонэм барабанными триолями и максимальной компрессией на все инструменты при абсолютной расфокусированности звукового пространства, даже сегодня воспринимается как яркая, но ядовитая издёвка над миром официального песенного «совка», частью которого, увы, был сам «молодой певец оригинальной манеры» Валерий Ободзинский.

Комменты здесь

Рока не получилось. Но не получилось из сладкоголосого Ромео и «высокого» музыканта, хотя дебют в «Анжеле», продублированный чуть позже Тухмановым и, вылитый затем в готические формы монументальной композиции «Играет орган», произвёл впечатление на многих, среди которых – радость-то какая! – отмечены и нерусские. Ну, разве не повод выпить? Не скажу, что не побухивал, но певец настолько был аутентичен и до мозга костей оставался лабухом, что несмотря даже на персональные посещения его концертов отдельных, мнениеобразующих ихвысокоблагородий, слишком поздно понял, в каком призрачном мире он находится.

И эти призраки неправильных, вдобавок, весьма сомнительного происхождения настроений, – всё чаще и чаще не давали покоя: «Где же ты» (карго-хит), «Мираж» (из какого-то забракованного властями дешёвого хохляцкого телебоевика) и «Белые крылья» (из-80-х, отчётливо приблатнённая по гармонии) – не песни уже, а настоящая депрессия, переходящая в крик отчаяния. И – параллельно с ней – развал корпорации, – когда к середине 80-х живую музыку вконец и бесповоротно вытеснили магнитофоны и фанерные «дискотеки»: «…может, ты звезда моя? А, может быть…»

Мираж: лысые, с хаерочком лишь на ушах да затылке, но непременно с густыми баками – лабухи уходили в небытие. Спивались и умирали. Их, – основанный на живой импровизации и природной музыкальности, – талант оказался никому не нужен. И, самое обидное, буквально на глазах исчезала родная корпорация, позволявшая творчески существовать былым стилягам хотя бы в узких рамках ностальгических клубов типа многим приснопамятного МОМА.

Ещё бы: корочка члена Московского Объединения Музыкальных Ансамблей не столько сохраняла за стареющей кабацкой хронью единственно возможный, «приличный» статус, сколько документально подтверждала уважуху, нагло отнятую у неё молодым поколением вокально-инструментальной школоты. Но, увы, ситуация развивалась намного хуже. Вырождалась партийно-государственная элита, – давно назрела необходимость в коренной модернизации системы, существенной частью которой была сама хронь. Могла ли хронь, репрезентируя, по сути, саму себя, перестать отбрасывать тень на самое святое, что у нас есть – на Партию и Правительство? А если не участвовать в репрезентациях правильных настроений, зачем Партии и Правительству тогда вообще эта хронь?

Лейбниц оказался прав: космос непрерывен, и в нём не может быть пустот. Любые табу и запреты лишь порождают химеры сознания, а уж здесь-то включаются те самые, расово чистые законы голимой антропологии, и сознание тогда само заполнит образовавшиеся пустоты согласно собственному здоровью. Если элита не способна производить массовый продукт, она уже не элита: хочешь быть львом – будь готов решать его проблемы. Иначе всем распорядится контрэлита, – дело не в словах, дело в вещах. Но последние имеют свойство появляться задолго до того, как чудовищные химеры овладеют безумными массами, и тогда не спасёт даже провинция – в отсутствии концепта там уже не будет никаких «концептуалистов».

Увы, крик отчаяния под псевдонимом «Белые крылья» не был никем услышан, хотя многие в стране помнили голос кумира своей молодости. Да и что можно ждать от страны, где веселье под чужие слёзы стало доброй национальной традицией, а линия на отчуждение всех ото вся превратилась в генеральную линию Партии?

Кто-то там пел, помнится, про «поколение дворников и сторожей». Но здесь каждое поколение имеет своих дворников и своих сторожей; и если тебе удалось вовремя прогнуться – это совсем не значит, что место твоей бывшей работы осталось вакантным: чтобы выжить, минус на минус тоже даёт плюс.

Однако шёл уже 1986 год. Партия и Правительство взяли курс на перестройку. Валерий Ободзинский пошел работать сторожем на галстучную фабрику…

Если и дальше продолжать называть вещи своими именами, популярность Ободзинского можно смело считать нелегитимной, виртуальной. Ведь ни одна из залицензированных экспертных групп, так и не выдала ему индульгенции на списание грехов, а его творчество не было конвертировано в артефакты «общественной памяти». Как бы то ни было, согласно купленным билетам, Ободзинский – андеграунд, прореха на фасаде советской эстрады, и ничто не способно ввести нас в заблуждение, – ни посмертные релизы, ни «воспоминания современников». Да, подлинные институты подлинного государства не допускают дублирования: андеграунд – порождение уклада, а не естат. Государство не продаёт билеты на несуществующий поезд и, тем не менее, Ободзинскому здесь просто истЕрически повезло.

Это сегодня нам, – живущим в параллельном мире failed state, и воспринимающим культуру последнего, как контркультуру по отношению к цивилизации вообще, – очевидно, кто был в массовом сознании знаковой фигурой перелома 60-70-хх годов и достоин большего. Но людская память недолговечна, и былая его популярность для обитателей оверграунда, увы, так и останется частью Легенды под названием «Певец Валерий Ободзинский».

Почему? Да потому что он сам не смог решить проблему собственной идентичности, и не в плане банальной эстраднической уважухи («на моих концертах публики было больше, чем у Магомаева»), а в плане настоящей personality, – проще говоря, не определив свои возможности, желал гораздо мЕньшего. Во всех смыслах он был типичным советским человеком, который никогда не понимал закона системы, требующего, – либо: (1) играть по правилам, по которым ты заведомо проиграешь, но по дороге компенсируешь затраты за счёт Инцеста – он же т.н. коррупция (метис); либо: (2) идти на риск и навязать обществу иной публичный дискурс признания, как это, в общем-то, удалось так называемому «советскому року» 80-х (фронесис).

Кто бы из нас мог подумать, что Ободзинский станет ностальгической фигурой? К всеобщему сожалению, первым подумал об этом он сам. И не заметил...

«...как бездна уже всматривается в тебя»...


Быть или ныть

В начале 90-х добрые люди посоветовали певцу обратиться к творчеству Александра Вертинского, чья творческая и жизненная судьба во многом схожа с судьбой Ободзинского. Формально, Вертинского трудно назвать лабухом, но именно Ободзинский почувствовал в нем родственную душу кочевника. Именно здесь Ободзинский как бы творчески проговорился, но именно здесь он попытался (и небезуспешно!) нащупать ключ к постижению собственной идентичности.

Ободзинский не просто эстрадный певец, он – философ особой номадической корпорации, певец исчезнувшей субкультуры, которой он остался верен до последних дней жизни. Многие, уверен, подзабыли сей факт, но популярность песни из кинофильма «Золото Макенны» была заведомо обеспечена недвусмысленной культовостью самой фигуры Квинси Джонса, корпоративной иконы всех советских лабухов. И что же? Ободзинский переписал её спустя почти сорок лет! Пример красноречивый, хотя песня – не бог весть, какая.

Ретроспективно просматривая творчество Ободзинского, поневоле обращаешь внимание на крайнюю ущербность героя им исполняемых песен. Более того, создаётся впечатление, что именно ущербность и обеспечила этим песням фантастическую популярность, которая, в свою очередь, стала следствием инверсии элементов популярной и массовой культур, когда «пустой» месседж заведомо лёгкой музыки, автоматически заполнился содержимым поведенческой матрицы, продуцируемой вездесущими толмачами Партии и Правительства. Это тот самый, десятилетиями навязываемый невроз вины, пропущенный сквозь массовый экзистанс без предварительного декодирования, что в принципе характерно для любых аутентично восточных, т.е. настаивающих на положительности значения слова «раб», субкультур, включая фольклор: «…я всегда плачу, когда слушаю эстрадные песни…».

А вот последнее наводит нас на некоторые радикальные рассуждения. Мало того, что в условиях системного кризиса и сопутствующей ему дегенерации властных элит при системном сканировании событий, как правило, происходит сбой, – и обыкновенный ответ на запрос «снизу» в виде привычного клише вдруг начинает считываться, как продукт «чужой» массовой культуры (так называемая «идеологическая диверсия»). Порождённые «диверсией», страхи активируют и, казалось бы, «нейтральную» поп-культуру, разворачивая, имманентно ей присущие, векторы действия в обратную сторону, по ходу порождая артефакты (т.н. «артисты-политики», например) – процесс, когда самовосстанавливаются, затёртые было, имиджевые коды, и нечто «анонимное» начинает генерить само себя одновременно с «мнением» о себе, – тот самый феномен naive, который в узком смысле стали называть неофольклором, а в более широком смысле обозначенный, как восстание масс.

Действительно, потеряв контроль над ситуацией, уходящая элита всё живое начинает ошибочно принимать за происки контрэлиты. Суетясь и пытаясь играть на опережение, но, забывая при этом о «вещности» самого элитного дискурса, она присваивает атрибуты последней и, фактически, пытается действовать за неё, демонизируя отбросы собственной деятельности и эксплицируя их в виде феноменов, получивших название трэш. Таким образом, трэш не только превращается в субкультуру, но и становится маркером уходящих элит, теряющих собственную онтологию со скоростью, строго равной течению времени.

«Самодеятельность», которая начинает вести за собой? В стране «профессионалов», легитимность которых определяется наличием партийной индульгенции, – это вопиющий нонсенс.

Бесконечно борясь с химерическими «маргиналами», которых сама же и продуцирует, номинальная элита включает механизм авторедукции и добровольно сдаёт позиции «предсказуемым и управляемым», при этом оставляя их в пределах видимости, т.е. с обратной себе валентностью. Пытаясь не допустить к управлению ситуацией конкурентов, она, наконец, редуцирует собственный дискурс до полной иллюзии актуального (все т.н. ностальгические стратегии) и сама, находясь под влиянием ностальгической суггестии, проходит ту самую точку бифуркации, где в уравнении тождества не может быть двух. Другими словами, Партия(тм) начинает терять связь с Народом(тм) как раз с того момента, когда они становятся быть (с)Едины: любая ностальгия, поэтому, – верный признак разложения и смерти.

Лабухам даже в голову не приходило, что в этой стране профессионализм означает лишь искусство репрезентации, и уж никак не владение «темой», в рамках которой они справедливо не находили себе равных. Тотальный, системообразующий метис, где даже деньги представляли собой скорее идеологический артефакт, чем информационный, и где реальной – в данном случае, конвертируемой – валютой была сама власть в её качественном количестве (что, собственно и понимается под словом «олигархия»).

А могли ли они конвертировать свою «чистую» музычку, хотя бы, в сотую долю единицы этой валюты? Как им было понять, что в советской системе, лишённой противовесов саморегуляции, где любые коммуникации осуществляются лишь посредством псевдонимов, важен сам механизм репрезентации последних, а не взаимоотношения подлинных имён и смыслов в своём естественном, институциализированном государством виде.

Номос, строго конгруэнтный фюсису, – зачем в этом случае государство? Здесь образ решённой проблемы и есть решение проблемы; здесь профессионализм, в первую очередь, должен быть визуальным, – что это значит? А это значит: неважно, что и как ты играешь, важно – как ты выглядишь при этом, – ну и хуле ты всё время падаешь со сцены? А это и значит, что музыка твоя – х-у-ё-в-а-я!

Им бы – наотмашь чморить систему, нагло отнявшую у них жизнь, а они: фи-фи – фа-фа, мы, типа, лишь музыканты. Люди тотального компромисса.

Народ...

Основным дефектом компромиссных стратегий является элементарная недооценка тождественного диспозитива (назовём его так), «обнуляющего» саму диспозицию одинакового. Ну, не могут одни и те же вещи вести себя по-разному в одних и тех же ситуациях. Система не гомосексуальна, она не способна любить ни себя, ни себе подобных. Система гетеросексуальна именно в том смысле, что её устойчивость напрямую зависит от целокупности противоречий, и одно-единственное противоречие может легко вывести её из состояния равновесия.

Именно поэтому она, порой, «красит губки» и усугубляет противоречия, откровенно напрашиваясь на конфликт, ведущий – на самом деле – к важной для себя цели: ревизии, перезагрузке, а значит – коррекции настроечной сетки её же интерфейса. Ну и как ей без этого?

Если вы считаете, что не принадлежите системе – вам не о чем с ней дискутировать. Как говорится, нет ни события, ни состава, а значит – и самого вопроса! Система не может не верить в своё собственное существование, поскольку вера есть обратная сторона сомнения: может ли подлинная вещь сомневаться в собственной аутентичности?

Двойник есть маркер смерти, и в традиционных культурах всегда воспринимался как овеществление печали, - та самая хрестоматийная тоска лицедея Пьеро с колпаком, напоминающим фригийский и маской из муки, под толстым слоем которой всегда скрывалось лицо азиата. Потому что война с Принципом есть его утверждение, и – больше ничего, если не любовь. Принципы не уничтожаются, принципы замещаются. Как раз теми самыми двойниками, они же маркеры ностальгических настроений, – и никому ещё не удалось вдохнуть в них реальную жизнь.

Могут ли Партия и Правительство пойти на то, чтобы – элементарно – дать населению страны жить, с гарантией получить со временем из его недр точную копию Партии и Правительства? Вопрос риторический: лабухи не просто оказались адекватны среде обитания, – их месседж (о, ужас!) был услышан автохтоном древней Хазарии. Больше того, его печальная волна совпала с резонансной частотой архетипа, – беспечно, неторопливо, неинтеллектуально и неинституциализированно, – живущих укладом местной, «многонациональной», а на деле – триконфессиональной традиции.

Ислам, Православие и Иудаизм традиционно соответствуют трём татарским кастам (служилой, крестьянской и жреческой) и воплощаются в трёх разновидностях местного архетипа, ничего общего не имеющего с фундаментальным христианством западной культуры, связывающим человеческую экзистенцию с верой в единство апперцепции трансцендентного и требующим от человека соблюдения качества поступка. Наоборот, их объединяет вера в человека как метафору небытия, – продукт коллективного творчества ему подобных обитателей тьмы, – императив, прекрасно вписывающийся в коллективистско-идеологическую парадигму совдепа и его массового продукта с песнями Ободзинского, в частности. С их «героем». Маленьким советским человечком по имени Никто.


P.S.

Любая попытка создания популярного культурного продукта по западному образцу на территории России всегда будет обречена на предсказуемую пошлость. Оригинал с необходимостью поставит в центр культурной конструкции Человека, которому, увы, нет места в хазарском архетипе, не способного к продуцированию «героического», где его место, из покон веков, прочно занимает «суицидальное». Любая копия, поэтому, всегда будет работать «на снижение», а аутентично героическое Евразийский Уклад™ всегда выплюнет как «фашизм».

Вот откуда такая параноидальная, шизофреническая, а на деле имплицитно рессантимантная ненависть совдепа к фашизму – как более удачной, «героической» своей копии. В то время как всем известный европейский Фашизм™ был лишь политическим артефактом, стилем тогдашней элиты, – хазарская ментальность, имманентно опирающаяся на жёсткую, тоталитарную вертикаль уклада, постоянно видит в западном фашизме культ человека-солнца – неприемлемый для себя отвяз, чётко артикулированного, тонально устойчивого дорического лада, взрывающий уклад изнутри.

Именно поэтому, и это не случайность: во всех русскоязычных римейках западной культуры мы обнаружим лишь карго-культ с камланиями и плясками вокруг главного его героя – Человека-Самолёта из соломы, он же Мелкая Гнида ненастоящего карго, которую всегда хочется удавить. И власти – главный потребитель «фирменных» артефактов – всегда оказывались, по-своему, правы, считая всё это порождением Западной Пропаганды™ и её тлетворного духа. Почему? Да потому Тлетворный Дух был их собственной субкультурой, системообразующим языком их «закрытого» конституционного строя.

Нужна ли Конституция™ огромной стране, где различные группы населения живут при различных конституционных строях, и каждая группа отвечает за свой? Очевидно, нет, – и слово «конституция» выступает здесь метафорой всё того же уклада. Почему? Да потому, что номады не нуждаются в государстве. Номады нуждаются в пространстве: ордынская вольгота, она же провинция – везде и навсегда. Многоукладное (т.е. архетипически триконфессиональное) «государство» евразийцев forever.

И последние в лице Ободзинского могут праздновать победу. Гнида это не просто «обезьяна» Человека. В пределе это его концептуальное Ничто. Это его ненастоящее, с которым воюет Герой всей европейской культуры. Настоящее – интерпретируемо, ненастоящее – нет. Вот почему в этой стране настоящее в принципе не может быть популярным просто потому, что обречено быть преследуемым, как опасная интерпретация строго континуальных ценностных смыслов уклада, фундаментом которого является ритуальный кула-ринг. Запрет на интерпретацию это и есть запрет на приватную радость свободного человека. Запрет на жизнь. Здесь любая власть сначала воюет с собственным населением, а потом, изведя его на корню, – долго и медленно разлагается. Под песни Валерия Ободзинского, ставшие репрезентацией тоскливого евразийского воя.

И недаром певец посвятил свою версию известного романса Вертинского «То, что я должен сказать» российским событиям 1993 года: Ободзинский снова не вписался в очередной поворот истории и через год скоропостижно скончался в самом расцвете творческих сил, будто судьба решила уберечь его от каких-то новых, непредвиденных и ужасных потрясений, способных нанести певцу наибольший ущерб – уничтожить Легенду.

Советский официоз жил субкультурными ценностями, но демонстрировал приверженность иной культурной традиции и любил говорить с населением соответствующим языком, однако, намекая на вечность, постоянно забывал о синтаксисе. Тем не менее, каждое время говорит своим языком, который, правда, легко поставить в игнор и продолжать жить прошлым не взирая на, посчитав время производным от пространства собственных снов.

Действительно, единственно, что стопроцентно неповторимо, так это время. Его вектор уникален по определению. Этот вектор неповторимости всего и вся называется «индивидуализацией», и в некоторых достаточно архаичных традициях соответствует числу «19». В авраамическом триумвирате это число ислама, который, как известно, не сильно доверяет времени, но реально обожествляет пространство. Вот почему власти «шестой части суши» планеты так и не решились раздавить Ободзинского: он был их незаконнорожденное дитя…

«Ветер, дующий с Востока, всегда сильнее Западного», – любил повторять Мао. Что ж, главная песня Ободзинского тоже называлась «восточной», популярность которой кажется недосягаемой. И здесь нет никакой ошибки и уж тем более нет никакого абсурда. Здесь всё куда круче. Здесь обыкновенная эстрадная песня формирует нацию. Да, на небольшой срок, да – виртуально, но население здесь не просто голосует за лабуха-номада. Феномен фантастической популярности Ободзинского подобен секрету Кащеевой Иглы: на больших пространствах может действительно не оказаться актуального Центра. И нация-виртуал лишь подтвердила правильность сей формулы: лабухи как реальное воплощение коллективного сна среднестатистического «россиянина» тех лет на тему easy life.

И, в заключение, – концерт по заявкам наших радиослушателей (с субтитрами):

Музыка Давида Тухманова, слова Онегина Гаджи-(хаджи)-Касимова. «Восточная Песня». Исполняют: биг-бэнд Вадима Людвиковского, солист – Валерий Ободзинский:

«Льёт ли теплый дождь, падает ли снег» – (значит «ни огонь, ни лёд»).

«Жду, что Ты пройдешь, а быть может, нет» – (существование Тебя есть продукт моей веры и моей же духовной воли).

«Говорят, что пишет каждый в девятнадцать лет» – (в этом возрасте служат в армии, и речь, разумеется, идёт не о ней. «19» – общий корень Солнца и Луны. Индивидуализация).

«В каждой строчке только точки после буквы «эл»» – (в восточных алфавитах это буква «А», она же кириллическая «И»)

«Стоит мне Тебя увидеть – о, как я счастлив!» – где? Спросим у ассасинов или… хазар, и:

Ты поймёшь, конечно, всё, что я сказать хотел – сказать хотел, но… не сумел: имя архетипа = Обада = имя хазарского князя. «Оклеветанный».

В 2010 году Валерию ОбАдзИнскому, гениальному архетипическому потомку хазарского князя Обады исполнилось бы 68 лет. Ровно 19 лет его звезда находилась на небе советской эстрады в самом зените, но из тысячелетия в тысячелетие и каждый раз ровно через 19 лет новый год снова начинается с пустой луны.

Всего-то 68 лет...

Замечательному певцу, который на самом деле пел песни о Боге.

_______________
Начало -----> ЗДЕСЬ
Продолжение ---> ЗДЕСЬ

Комменты здесь
_________________
Группа ДК
СОДЕРЖАНИЕ - послушать и скачать
ЭКЗОТИКА-1991 - публицистика 90-х
Канал НОСТАЛЬГИЯ - посмотреть целиком
Группа ДК на www.youtube.com
Радио МАЯК - "Первый Отряд" - "Русский Рок"
НОВОЕ ИСКУССТВО (магазин) - приобрести: альбомы ДК
ДОМ КУЛЬТУРЫ (магазин) - приобрести: журнал АТАКА, etc
ЗЕРКАЛО-1: http://lj.rossia.org/users/zharikov/
ЗЕРКАЛО-2: http://zharikov.dreamwidth.org/