Из раннего детства
Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.


Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.

Она меня молитвам не учила,
Но отдала мне безраздельно все:
И материнство горькое свое,
И просто все, что дорого ей было.

Лишь раз, когда упал я из окна,
И встал живой (как помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное спасенье
У Иверской поставила она.

И вот, Россия, громкая держава,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.

В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой - твой чудотворный гений,
И поприще - волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу...

Года бегут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено,
Но тайная жива еще отрада,
Что есть и мне прибежище одно:

Там, где на сердце, съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно затая,
Спит рядом с царскими, ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица моя.


С полутора лет - с утра до вечера рос я у няни- русской крестьянки Матрены Андреевны Малкиной. Не могу сказать, откуда в той - по странному совпадению с классиком , тульской - деревеньке, откуда ее с мужем занесло после войны в покойный город Душанбе, взялась эта вполне кошерная фамилия. Но знаю точно, что кроме фамилии, все остальное было там- русское. Такое, какого уже в те годы в СССР, а тем более в Таджикистане, было не так уж часто сыскать.
Крепкая деревянная изба, поставленная на пустыре, который только еще через пару лет стал обрастать другими домиками .Детская память сохранила то удивление, когда огромная пустошь после возращения из первой запомнившейся мне поездки- уж не помню куда- оказалась перекопана и стало некуда убегать от "бабы Матрены" . Впрочем, расстраивался я недолго, очень скоро наловчился прятаться под грузовиком , с тайной помощью таджика-шофера ( "дядя Пахерджон") у которого тайком выпрашивал сладости ( дома и у няньки мне их не давали из-за диатеза) и заодно выучил первые таджикские слова.
В избе- чистенькая горница, иконы в красном углу - Матрена была по-народному, твердо и тепло верующим человеком, и пасхальные куличи, крашеные яйца, пост, о котором я еще не знал, что он называется Великим- все это как-то естественно вошло в мое детство. Конечно, родители- атеисты мне объяснили, что Бога нет , и последнюю точку в нашем с ними споре на эту тему временно поставил Гагарин, слетавший и Бога не нашедший- но полумрак и таинственно проглядывающий лик ( лампочку Ильича и газ в избу провели, когда новый квартальчик был уже достроен- мне тогда было уже года четыре с лишним. А до тех пор каша, которой меня кормили в обед, готовилась на печке, куда подкладывать дрова и уголь было моим любимым занятием- на огонь я мог смотреть чуть ли не часами) мне все равно был понятнее роительских объяснений. Впрочем, когнитивного диссонанса я не чувствовал- я просто пришел к умозаключению, что Иисус тоже любит прятаться, как и я. И спрятался от Гагарина и родителей в икону, а если его как следует позвать и попросить- может и показаться. Или помочь по секрету.
А вместе с кварталом вокруг нянькиного домика рядом построили завод, куда перешел ( сначала на стройку, потом на сам завод) работать нянькин муж- дед Семен. Через него мне открылась другая грань взрослой народной жизни- бочка с разливным пивом, мужики, пьющие кружку за кружкой вначале молча, потом, по мере того как душа наливалась винным духом, начинавшие что-то нестройно петь... Первый стаканчик пива в этой очереди я отведал года в три с небольшим."Наивная" Матрена отправляла меня после смены за мужем- чтобы тот не загулял и не напился. А когда часа через полтора мы возвращались, я подробно рассказывал, как мы ходили гулять, как дед Семен спасал меня от злой собаки или злых мальчишек... Уже потом я понял, что без меня теми тремя кружками на его долю и стаканчиком на мою не обошлось бы. А работяг почему-то умилял вид карапуза , молча и серьезно потягивающего с ними пивко и тоненьким голоском подпевающего ( пару раз мое вмешательство даже остановило начинающуюся было драку). И до сей поры с времен тех дальних... любимое мое занятие- засесть в какой-нибудь гадюшник на тель-авивской автостанции и неторопливо поглощать рюмку за рюмкой в компании окрестных проституток и иностранных рабочих, прислушиваться к их разговорам . И вот только сейчас, вспоминая те посиделки, я понял наконец- что же мне это занятие дает.
Наверное, главное, с чем впитывается "национальный дух"- все-таки не молоко матери, а чай и пиво няни...