| Генис о Вайле |
[Dec. 11th, 2009|02:48 pm] |
в "Новой газете"
«Как вы пишете вдвоем»
Памяти П. Вайля
1980 год
Наши братья подружились в армии. Для моего это было большой удачей, в сущности, единственной — Игоря даже на побывку ни разу не отпустили. Его друг Макс вернулся первым и сразу очаровал всех манерами. Блондин с висячими усами, он походил на красивого эсэсовца из военных фильмов. Возможно, потому что родился в Германии, откуда, впрочем, вывез только одну фразу «Ich bin in Jena geboren». С моими родителями он вел себя, как взрослый, и говорил всегда о смешном. От Макса я впервые услышал о его брате.
— Либо пьет, либо читает, причем подряд. Если Диккенс, то тридцать томов.
Вскоре П. тоже оказался за нашим столом. Внешне он казался иноземцем — в нем не было ничего еврейского от отца, ни русского — от матери. Скорее П. напоминал пухлого ангела из барочной церкви — розового и белокурого. Большую голову прятали плотные кудри — даже в мороз он обходился без шапки. Из-за полноты П. казался неспортивным, но отличался выносливостью, никогда не жаловался и выигрывал во все настольные игры — от пинг-понга до бильярда.
Все это было совершенно неважным, ибо на меня он произвел впечатление шаровой молнии, случайно закатившейся в наш дом и оставшейся там на годы. П. сверкал и искрился. Очарованный до немоты, я видел в нем пришельца из того ослепительно прекрасного мира, где жили три мушкетера. Мне было 15, и я еще верил в них, как чуть раньше в Деда Мороза, за которого П. часто принимали, когда он вырос и поседел.
В застолье ему не было равных, потому что он общался на всех уровнях сразу. В его историях, как в мультфильмах, все представлялось уморительным и невероятным. Он говорил легко и веско. Слушал внимательно, и выхватывая из разговора мысль, продолжал ее с лестным для собеседника уважением. П. был остр и быстр. С ним оказалось невозможным разгадывать кроссворды, играть в буриме или спорить — он всегда побеждал. При этом П. знал все и наизусть. Дамам — Блока, Гумилева— юнцам, эстетам — Рембо, и всем — километрами Швейка, который служил нам дезертирской Библией. Мы тоже хотели сбежать из империи, но все пути наружу кончались водкой по праздникам и «Солнцедаром» в будни.
«Дар Солнца», — смаковала моя сербская переводчица название, найдя его у Бродского, но я молчал, понимая, что южный человек такого вина себе представить все равно не сможет.
Несмотря на космическую по тем временам разницу в возрасте (три с половиной года, почти Олимпиада!), мы стремительно сошлись. Не знаю и теперь не узнаю, что он нашел во мне, но я был горд и счастлив участвовать в его азартно привольной жизни.
Весной П. покидал родительский дом с одним портфелем. В нем всегда лежала зубная щетка, смена белья и теплая подкладка для плаща. Уходя гулять на майские праздники, П. не знал, где будет ночевать до октябрьских, и часто спал на нашем диване. Из-за кочевой жизни карьера его складывалась причудливо. Одно время считалось, что он служил на заводе «Somdaris», но он даже не знал, как это переводится, потому что в те времена мы все время выпивали, что надо понимать буквально. Не лишенный педантизма, П. носил с собой календарик и перечеркивал в нем дни, начатые в ликероводочном. Летом крестов набиралось на целое кладбище, но считать эти годы угробленными мне и сегодня не дает совесть — у нас не было другого выхода.
Рига была прекрасным, но провинциальным городом, до которого с трудом доносился гул времени. У латышей была нонконформистская живопись, авангардный театр, даже, как говорили, подпольный балет. У русских признанным считался писатель с пунической фамилией Бааль, который написал роман «Прекрасная Марианна». Марианной звали ткацкий станок. Наш рок был как польские джинсы: Лили Иванова — из Болгарии, Карел Гот — из Праги, даже американец Дин Рид пел в ГДР.
Оставшись без наставников, мы сами себе были культурной средой. Высокое и низкое в ней шилось из одного куска, но материал был скорее добротным: мы разливали под Вивальди, читали Бродского, смотрели Гойю, оказавшегося проездом в нашем городе, и, как Сократ, каждый день наслаждались беседой на пленэре, так как больше выпивать было негде.
Обычно водка, как свадьба у старых писателей, ставит точку: считается, что после нее все выливается в знакомую колею. Второе опроверг Толстой, первое — Веничка. Брак — это приключение, пьянка — тем более, и ни одна не повторяет другую. Мы часто начинали с утра и тянули свое до полуночи, перемещаясь со двора на крышу и со скамейки в песочницу.
О чем мы пили? О главном — эстетике. Мы не обсуждали друзей, не осуждали власть, никогда не говорили о сексе и не переходили на личности. Нас волновали исключительно практические вопросы: как создать из одной культуры другую? как возвести литературу в квадрат? как подняться к вершине по неисхоженной стороне? как превратить критику в поэзию или стереть между ними границу? Тонкая нить беседы, не прерываясь часами, сновала между стаканами, образуя красивые узоры, но в них оставалось много воздуха и немало излишеств. Разговор, как рисунок на взморской дюне, развлекал процессом, не оставляя следов. Возможно, это была словесность, которая еще не сгустилась в литературу.
— Как вы пишете вдвоем? — спрашивали все.
«Никак», — следовало бы ответить честно, потому что писать вдвоем не получалось. Но мы не решались в этом признаться, чтобы не опускаться до интимности. Один Довлатов что-то подозревал, ибо всю затею изначально считал глупостью.
— Писать вдвоем, — говорил он, — все равно что разделить невесту.
Возможно, Сергей был прав, потому что собственно сочинительство — стыдный, почти болезненный процесс. Примеривая слова, автор вынужден обнажаться, и кто себе может позволить такое при посторонних? Борясь со стеснением, мы скрывались под псевдонимом «мы». За одного отвечать труднее, чем за двоих, а вместе нам было ничего не страшно.
Постепенно литература оказалась естественным продолжением взаимного общения. Только теперь к нему присоединился читатель, которого мы так долго не принимали в расчет.
Внешне все осталось прежним. Мы приходили в «Бургер Кинг» со своим пузырем в коричневом пакете, брали из экономии один бутерброд на двоих и включали работу. Теперь беседа подразумевала осмысленный вектор, но мы не позволяли ему отсекать фантазию. Над пластмассовым столиком дешевой обжорки клубился пар дикой мысли, оседая в блокноте ключевыми словами: «оно», «хронотоп», «порожнеослепительный Набоков». Мы избегали всякой системы и не искали определенности, надеясь, что зачатый на воле текст сохранит память о своем происхождении. Закусочная, как мы, никогда не закрывалась, и когда (подозреваю, из-за нас) заперли сортир, мы выходили из нее только по нужде.
При расставании каждому доставалось задание на дом — глава, которую определял не вкус, а жребий. Писать ее полагалось в одиночестве, когда и как получится. Я свои сочинял до рассвета, радуясь, если до работы мне удавалась настучать полстраницы. Склеивая написанное, мы редко спорили. Собственно, мы не спорили никогда. Поскольку у слова не было персонального автора, ему незачем было отстаивать свой взнос. Освобожденная от эгоизма работа претендовала только на коллективное тщеславие.
Такую позицию оправдывал не столько смысл, сколько дружба. Поэтому мы тщательно следили, чтобы собранный текст не разделили, чего добивался тот же Довлатов, на авторов. У «Битлз» известно, кто что написал. Мы держали это под строгим секретом. Смеясь ввиду бесконечно далекой перспективы, мы поклялись унести его с собой в могилу, но вот один уже унес, и я не проболтаюсь.
Не получив от нас ответа, многие делят главы между авторами по собственному разумению, но никто с этим не справился – ни в «Родной речи», ни в «60-х», ни тем более в «Русской кухне», где я сам путаюсь в том, что мы тогда понаписали.
Надо сказать, что меня до сих пор интригует и завораживает тайна этого «мы». Каждый из нас и принес, и унес из него очень разное. Но в какой-то момент произошел синтез воль и амбиций, образовавший не только стилистический, но и поведенческий сплав: мы жили в унисон.
Я не жалею о том, что союз распался. Каждый ценил то, что он сочинил, больше написанного вместе. Иначе и не бывает. Если автор не считает своей лучшей новую книгу, он перестает быть автором, и я никогда еще не видел писателя на пенсии.
Я рад, что мы встретились, и рад, что разошлись. Расти одному труднее, зато книги выходят себе дороже. Другое дело, что литература никогда уже больше не казалась таким веселым делом, как тогда, когда она была одной на двоих.
Александр Генис
Нью-Йорк
11.12.2009
http://www.novayagazeta.ru/data/2009/138/18.html |
|
|
