Эксперимент по достижению счастья
Вопрос «Существует ли счастье за пределами надежды?», в смысле обобщения любого «сейчас» до хаоса, не равного отчаянию только будучи расцвеченным чем-то принятым на веру, конечно, перекликается с вопросом «Существует ли несчастье за пределами безнадёжности?», вопросом-переописанием этого «хаоса», демонстрацией того, что речь идёт о большем, чем расцвечивание (и не большем, чем вера).

Обоюдоострая сила субъективного подтверждения, годная, в итоге, к поддержанию в уме веского и стабильного реализма, в таких подтверждениях своего влияния на самоощущение не нуждается.

Посланием, темой этого конкретного субъективного подтверждения была демонстрация нестабильности безнадёжности. Демонстрация освободила мгновенное (и идущее из него) самоощущение от принятого на веру долга тоске, как чему-то более реальному, чем радость. Ценность именно такой демонстрации в том, что сама по себе инициированная настройка на самонаблюдение ничего бы не прояснила, временно не разрушила бы неопровержимо этот самокристаллизуемый из психической диспозиции (в которую очевидным образом входит самоописание, в которое, в свою очередь, манерой уже менее очевидной, входит модель описания личностью времени) долг страдать, ведущийся из отсутствия неопровержимого доказательства себе того, что всё время до сих пор только страданием не было, абсолютно буквальным и каждомоментным, всемоментным. А туманный, по существу, намёк на другое положение вещей, который диктуется совокупностью жизненных воспоминаний, слишком уж легко принять за армию концептуализаций буквального ежесекундного страдания на протяжении всего Моего прошлого.

Здесь придётся перейти с человека вообще на частного Меня, что тоже будет интересно. У меня высокие стандарты, я не могу вспомнить ни единого раза, когда я был бы счастлив. Очевидно, я буду требовать у психической диспозиции от длящегося момента неопровержимости того, что я именно счастлив и действительно счастлив.

Что я и к рассмотрению не подпущу состояния, когда я нетрезв, надежды и предвкушения.

Мне нужна прочная мерка, чтобы запомнить себя счастливым и позже сверятся с ней, как со стартовым видом счастья.

Таким образом, формально (а я — формалист) я остаюсь для себя тем, кто никогда не был счастлив, что делает меня более уязвимым к унынию, чем если бы я мог опереться на чётко структурированные в моей системе себя воспоминания о собственном когда-то достигнутом неопровержимом счастье.

Я, конечно, не могу знать, насколько надёжным орудием против тирании уныния является туманная убеждённость в своих смутных воспоминаниях о счастье и как с таким орудием обходи́ться.

Вернёмся ко мне. По видимому, моему качеству жизни пошёл бы на пользу успешный поход за вре́менным счастьем, трезвым, разграниченным с надеждами и предвкушениями, неопровержимым, находящимся в пока смутно понятных отношениях с чувствами реальности, сопричастности глобальным процессам и красоты, внимательно зафиксированным моей памятью.

Подозреваю, что некоторые на моём месте свели бы эту задачу к поиску в памяти уже готовой ситуации. Я считаю это махинацией.

Таким образом, у меня намечается эксперимент, остаётся, главным образом, выбрать для него удобные даты.