|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2011-07-24 21:19:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Попугай Флобера
Эми Уайнхаус никогда не узнает о бойне в Норвегии.
Зато она вполне могла перед смертью узнать, что Булгарию подняли со дна и с большим инженерным искусством, под конвоем сразу двеннадцати кораблей отбуксировали на мель.
Эми теперь может спать спокойно: нос Булгарии навсегда очищен от ила.
«Подробности операции стали известны ночью», произнёсзамогильный закадровый голос, а ведущий добавил, что в каютах нашли ещё восемь тел, отныне погибших 120.
Но нет, никогда Эми не будет покоя – ведь за день до неё умер Фройд; возможно, Эми так расстроилась по поводу смерти дорогого Люсьена, что приняла дозу больше, чем нужно и теперь никогда не узнает о том, что случилось в Осло.
Но знали ли дети из походного лагеря в Утойе, что Эми нет больше с нами?!
Успели узнать? Вдруг, эта новость была последней перед тем, как маньячина устроил там бойню?
Вдруг маньячина Брейвик был тоже влюблён в Эми Уайнхауз точно так же, как Люсьен Фройд; вот он и отправился мстить за то, что её больше нет с нами; всё теперь может быть, ничему невозможноудавиться удивиться фланёру.
В мире столько смертей, что сил не хватает на свою собственную жизнь, а они всё происходят и происходят и нет им конца, кроме твоего собственного.
Моего собственного.
А покуда ты жив, то вмещаешь в себя всё это разом, перебирая информационные поводы, точно чётки, пока они не станут твоими собственными.
Перебираешь, взвешивая на весах – Эми, почему-то, особенно жалко; ей было всего 27 и она, гениальная, гениально недовоплотилась.
Но, с другой стороны, разве последние года три или четыре не были для неё хроникой объявленной смерти и мы все подсознательно ждали такого вот конца.
Такого вот конца.
Такого вот конца.
К тому же, 97 детей, невинно убитых в палаточном лагере под Осло или взорванных в самом Осло, было в разы больше и были они, эти бедные дети, лежащие сейчас в моргах глыбами льда, моложе Эми Уайнхаус, которая сознательно встала на путь самоистребления, банальная (или не очень банальная) пьяница и наркоша.
Но её всё равно жальче, ибо Эми знаешь в лицо и ты, хочешь этого или нет, но ты в курсе движения всей её жизни, вплоть до последнего концерта в Белграде, где братья-славяне её освистали.
И от того, что Эми Уайнхаус тебе жальче, чем детей скандинавов и пассажиров с Булгарии, тебе вдруг становится стыдно.
Тебе вдруг становится стыдно и тогда жизнь не то, чтобы замирает, но замедляет, пока ты наводишь разборки с самим собой, ход, точно в рапиде...
И тогда ты думаешь не о том о чём следует думать, но о всякой фигне, которой, вроде бы, нет нигде, кроме как на экране телевизора.
Про которую Бальмонт, правда, совсем по иному поводу, сказал - "Почему, такой нежный, я должен всё это видеть?"
Нет, не должен, никому ничего, но смотришь.
И стыдно, должно быть за это.
За своё восприятие жизни и конкретности происходящего, что, в общем, логично и ненаказуемо.
Норвежские парубки стали строчками в статистике, а Эми одна и её очень легко представить одиноко лежащей в гробу – со всем её боевым раскрасом и многочисленными татуировками, которых, как она сама говорила, никогда не бывает слишком много.
А оказалось, что бывает – когда хоронят, то это, скорее всего, лишняя, ненужная подробность, отвлекающая от мыслей про вечность (при условии, если хоронить Эми станут не в закрытом гробу).
Да, интересно, конечно, как её будут хоронить – раскрашенную или в скромном варианте, в открытом гробу или без; при большом стечении народа или на семейной церемонии, где убитые горем еврейские папа и мама наденут тёмные очки, чтобы даже случайно затесавшиеся папарацци не увидели их сухие, без слёз, глаза.
Новости жонглируют смертями, ставя их одну за другой – после трагедии в Скандинавии смотреть на подъём корабля из Волги не так тяжело – последние смерти всегда вытесняют предыдущие.
Ещё неизвестно, что страшней – утонуть или быть расстрелянным маньяками, но со дня гибели Булгарии прошло уже слишком много времени и пространство медийного внимания расчистилось для новых жертвоприношений.
Неизвестно, что горше, в одиночку или скопом, хотя какая разница, если смерть у каждого своя, а в блогах, вместо поминальных свечей, постят клипы Эми Уантхаус и, забравшись в один из них, ловишь себя на мысли: хочется чтобы он не кончался – будто пока песня тянется, Эми жива.
В эпохальной работе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» и в «Краткой истории фотографии» Вельтер Беньямин говорит о разнице человеческого и фотографического взгляда, несколько раз повторяя, что камера вносит в окружающий нас ландшафт элемент бессознательного.
Он несколько раз говорит про этот элемент, отличающий осмысленный взгляд от техногенного.
«Ведь природа, обращённая к камере, - это не та природа, что обращена к глазу; различие прежде всего в том, что место пространства, освоенного человеческим сознанием, занимает пространство, освоенное бессознательным. Например, достаточно привычно, что мы, пусть в самом грубом виде представляем себе, как ходят люди, однако наверняка ничего не знаем о том, каково их положение в ту долю секунды, когда они начинают шаг. Фотография своими вспомогательными средствами: короткой выдержкой, увеличением – открывает ему это положение. Об этом оптически-бессознательном он узнаёт только с её помощью, так же как о бессознательном в сфере своих побуждений он узнаёт с помощью психоанализа…»
Пройдёт месяц или же год и эти десятки сегодняшних новостей подёрнутся флёром схематичности; все они будут сводиться к одному единственному иероглифу в моей голове, типа – «Ну, это было тогда, когда погибла Уайнхаус»
Или – «ну, это было тогда, когда Андерс Брейвик расстрелял детишек на островеУтопия Утойя под Осло…»
Или – «ну, это был август, когда затонула Булгария, ибо у нас каждый август происходит какая-нибудь техногенка со страшными последствиями, позволяющими делать ведущим теленовостей большие-большие глаза…
…чтобы лучше видеть тебя, дитя моё…
…чтобы лучше слышать тебя, дитя моё…
…чтобы лучше обнять тебя, дитя моё…
…на поверхности останутся эти медийные иературы, а не то, что весь день было жарко и душно, мы ждали грозу, но она прошла мимо, только пару капель пролив на подоконник; а я уже было обрадовался и позакрывал все окна; отцу сегодня, как в песенке «Битлз» 64, мама запекла гуся и папа, надев передник, разделывал его мастерски – каждый раз любуюсь, как он разделывает запеченного гуся, с таким же серьёзом и сосредоточенностью, как стоя в операционной.
В два пришли гости, в три мы сели, гости ушли перед грозой, как раз перед программой "Время", которую смотрим всей семьёй; утром у мамы перестал работать фотоаппарат (камера, выдвинув жало, не задвигает его обратно), при том, что этот гаджет ей Лена купила всего месяц назад, перед моим отъездом из Израиля.
Мама очень расстроилась, пришлось фотографировать праздник на мой айфон.
Эми Уайнхаус никогда не узнает о бойне в Норвегии.
Зато она вполне могла перед смертью узнать, что Булгарию подняли со дна и с большим инженерным искусством, под конвоем сразу двеннадцати кораблей отбуксировали на мель.
Эми теперь может спать спокойно: нос Булгарии навсегда очищен от ила.
«Подробности операции стали известны ночью», произнёс
Но нет, никогда Эми не будет покоя – ведь за день до неё умер Фройд; возможно, Эми так расстроилась по поводу смерти дорогого Люсьена, что приняла дозу больше, чем нужно и теперь никогда не узнает о том, что случилось в Осло.
Но знали ли дети из походного лагеря в Утойе, что Эми нет больше с нами?!
Успели узнать? Вдруг, эта новость была последней перед тем, как маньячина устроил там бойню?
Вдруг маньячина Брейвик был тоже влюблён в Эми Уайнхауз точно так же, как Люсьен Фройд; вот он и отправился мстить за то, что её больше нет с нами; всё теперь может быть, ничему невозможно
В мире столько смертей, что сил не хватает на свою собственную жизнь, а они всё происходят и происходят и нет им конца, кроме твоего собственного.
Моего собственного.
А покуда ты жив, то вмещаешь в себя всё это разом, перебирая информационные поводы, точно чётки, пока они не станут твоими собственными.
Перебираешь, взвешивая на весах – Эми, почему-то, особенно жалко; ей было всего 27 и она, гениальная, гениально недовоплотилась.
Но, с другой стороны, разве последние года три или четыре не были для неё хроникой объявленной смерти и мы все подсознательно ждали такого вот конца.
Такого вот конца.
Такого вот конца.
К тому же, 97 детей, невинно убитых в палаточном лагере под Осло или взорванных в самом Осло, было в разы больше и были они, эти бедные дети, лежащие сейчас в моргах глыбами льда, моложе Эми Уайнхаус, которая сознательно встала на путь самоистребления, банальная (или не очень банальная) пьяница и наркоша.
Но её всё равно жальче, ибо Эми знаешь в лицо и ты, хочешь этого или нет, но ты в курсе движения всей её жизни, вплоть до последнего концерта в Белграде, где братья-славяне её освистали.
И от того, что Эми Уайнхаус тебе жальче, чем детей скандинавов и пассажиров с Булгарии, тебе вдруг становится стыдно.
Тебе вдруг становится стыдно и тогда жизнь не то, чтобы замирает, но замедляет, пока ты наводишь разборки с самим собой, ход, точно в рапиде...
И тогда ты думаешь не о том о чём следует думать, но о всякой фигне, которой, вроде бы, нет нигде, кроме как на экране телевизора.
Про которую Бальмонт, правда, совсем по иному поводу, сказал - "Почему, такой нежный, я должен всё это видеть?"
Нет, не должен, никому ничего, но смотришь.
И стыдно, должно быть за это.
За своё восприятие жизни и конкретности происходящего, что, в общем, логично и ненаказуемо.
Норвежские парубки стали строчками в статистике, а Эми одна и её очень легко представить одиноко лежащей в гробу – со всем её боевым раскрасом и многочисленными татуировками, которых, как она сама говорила, никогда не бывает слишком много.
А оказалось, что бывает – когда хоронят, то это, скорее всего, лишняя, ненужная подробность, отвлекающая от мыслей про вечность (при условии, если хоронить Эми станут не в закрытом гробу).
Да, интересно, конечно, как её будут хоронить – раскрашенную или в скромном варианте, в открытом гробу или без; при большом стечении народа или на семейной церемонии, где убитые горем еврейские папа и мама наденут тёмные очки, чтобы даже случайно затесавшиеся папарацци не увидели их сухие, без слёз, глаза.
Новости жонглируют смертями, ставя их одну за другой – после трагедии в Скандинавии смотреть на подъём корабля из Волги не так тяжело – последние смерти всегда вытесняют предыдущие.
Ещё неизвестно, что страшней – утонуть или быть расстрелянным маньяками, но со дня гибели Булгарии прошло уже слишком много времени и пространство медийного внимания расчистилось для новых жертвоприношений.
Неизвестно, что горше, в одиночку или скопом, хотя какая разница, если смерть у каждого своя, а в блогах, вместо поминальных свечей, постят клипы Эми Уантхаус и, забравшись в один из них, ловишь себя на мысли: хочется чтобы он не кончался – будто пока песня тянется, Эми жива.
В эпохальной работе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» и в «Краткой истории фотографии» Вельтер Беньямин говорит о разнице человеческого и фотографического взгляда, несколько раз повторяя, что камера вносит в окружающий нас ландшафт элемент бессознательного.
Он несколько раз говорит про этот элемент, отличающий осмысленный взгляд от техногенного.
«Ведь природа, обращённая к камере, - это не та природа, что обращена к глазу; различие прежде всего в том, что место пространства, освоенного человеческим сознанием, занимает пространство, освоенное бессознательным. Например, достаточно привычно, что мы, пусть в самом грубом виде представляем себе, как ходят люди, однако наверняка ничего не знаем о том, каково их положение в ту долю секунды, когда они начинают шаг. Фотография своими вспомогательными средствами: короткой выдержкой, увеличением – открывает ему это положение. Об этом оптически-бессознательном он узнаёт только с её помощью, так же как о бессознательном в сфере своих побуждений он узнаёт с помощью психоанализа…»
Пройдёт месяц или же год и эти десятки сегодняшних новостей подёрнутся флёром схематичности; все они будут сводиться к одному единственному иероглифу в моей голове, типа – «Ну, это было тогда, когда погибла Уайнхаус»
Или – «ну, это было тогда, когда Андерс Брейвик расстрелял детишек на острове
Или – «ну, это был август, когда затонула Булгария, ибо у нас каждый август происходит какая-нибудь техногенка со страшными последствиями, позволяющими делать ведущим теленовостей большие-большие глаза…
…чтобы лучше видеть тебя, дитя моё…
…чтобы лучше слышать тебя, дитя моё…
…чтобы лучше обнять тебя, дитя моё…
…на поверхности останутся эти медийные иературы, а не то, что весь день было жарко и душно, мы ждали грозу, но она прошла мимо, только пару капель пролив на подоконник; а я уже было обрадовался и позакрывал все окна; отцу сегодня, как в песенке «Битлз» 64, мама запекла гуся и папа, надев передник, разделывал его мастерски – каждый раз любуюсь, как он разделывает запеченного гуся, с таким же серьёзом и сосредоточенностью, как стоя в операционной.
В два пришли гости, в три мы сели, гости ушли перед грозой, как раз перед программой "Время", которую смотрим всей семьёй; утром у мамы перестал работать фотоаппарат (камера, выдвинув жало, не задвигает его обратно), при том, что этот гаджет ей Лена купила всего месяц назад, перед моим отъездом из Израиля.
Мама очень расстроилась, пришлось фотографировать праздник на мой айфон.
