|
|
Вспоминая классиков
Как всё-таки удивительно часто представляет нам наша повседневная жизнь поводы вспомнить лучшие образцы нашей отечественной культурной традиции, в частности нашей замечательной русской словесности. Ну, вот например, так и идёт на ум теперь эта сцена: – Да он о двух головах, что ли! – крикнул Разумихин, вскакивая со стула и уже готовясь расправиться. – Низкий вы и злой человек! – сказала Дуня. – Ни слова! Ни жеста! – вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину: – Извольте выйти вон! – сказал он тихо и раздельно, – и ни слова более, иначе... Здесь. когда вдруг читаешь что-то вроде... Интересно, что в душе при этом возникает какое-то томление, тоска по времени, по тому честному и ясному времени, когда жили мы просто и как-то совершенно откровенно, по правде и справедливости. По времени, опять же, замечательно преподнесённому нам многими образцами нашей словесности: Содрогание пробежало по всей толпе; молчание, какое обыкновенно предшествует буре, остановилось на устах всех, и, миг после того, чувства, подавляемые дотоле в душе силою дюжего характера, брызнули целым потоком речей. "Как, чтобы нашу Христову веру гнала проклятая жидова? чтобы эдакое делать с православными христианами, чтобы так замучить наших, да еще кого? полковников и самого гетьмана! Да чтобы мы стерпели всё это? Нет, этого не будет!" Такие слова перелетали во всех концах обширной толпы народа. Зашумели запорожцы и разом почувствовали свои силы. Это не было похоже на волнение народа легкомысленного. Тут волновались всё характеры тяжелые и крепкие. Они раскалялись медленно, упорно, но за то раскалялись, чтобы уже долго не остыть. "Как, чтобы жидовство над нами пановало! А ну, паны браты, перевешаем всю жидову! Чтобы и духу ее не было!" – произнес кто-то из толпы. Эти слова пролетели молнией, и толпа ринулась на предместье, с сильным желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок. Но неумолимые, беспощадные мстители везде их находили.
– Ясневельможные паны! – кричал один высокий и тощий жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. – Ясневельможные паны! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное. – Ну, пусть скажут! – сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого. – Ясные паны! – произнес жид. – Таких панов еще никогда не видывано, ей богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете... – Голос его умирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее. Те совсем не наши, что арендаторствуют на Украине! ей богу, не наши! то совсем не жиды: то чорт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить. Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль? – Ей богу, правда! – отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина. – Мы никогда еще, – продолжал высокий жид, – не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чорт приснится! Мы с запорожцами – как братья родные... – Как? чтоб запорожцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове, всех потопить поганцев! Эти слова были сигналом; жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Здесь. Ну, как не вспомнить обо всём этом, когда ко всему ещё и юбилей грядёт – через два дня, между прочим, у замечательнейшего нашего классика.
|
|