|
|
Пишет ivanov_petrov (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} ivanov_petrov)@ 2010-08-22 09:10:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Разговор о времени и истории: дым прошлого и корни будущего
Про то, как история складывается – и как ее разворачивать.
…Я там как раз пытался навести некоторую теорию, что когда мы предполагаем, что общество состоит из отдельных людей, нам кажется, что это – правдоподобная концепция. В рамках социологии или экономики это кажется нормальным предположением.
Но история непредставима как совокупность опытов отдельных людей, потому что ни взятие Белого Дома, ни битва при Ватерлоо не являются индивидуальным опытом ни одного субьекта, его нет, никогда не было и не будет. Почти все исторические концепты не относятся к воспоминаниям ни одного человека. Нет никакого, ни одного, ни множества очевидцев, из которых можно склеить воспоминания об историческом событии, и в этом смысле – история есть наука об идеях, и историк – он выдвигает идеи, которые ему даны эмпирически в опыте, а опыт сверхчувственен, если угодно. Умственен.
Историк выдвигает некоторые гипотезы о том, какие в истории проявлялись идеи, и с помощью наличного фактического материала он конструирует факты, которые могли бы подтвердить или опровергнуть его идеи, гипотезы об идеях.
А наличного фактического материала, из которого можно было бы как из кирпичиков строить гипотезы, как это бывает (говорят) в естественных науках, у историка действительно нет. То есть если мы будем брать любые биографии, мы никогда не получим на выходе связную историю, из записанных или иначе наблюдаемых сколь угодно полных биографий не складывается история, которая никому не дана в чувственном опыте. Скажем, ни из какого числа биографий и воспоминаний не склеивается распад СССР. Этот концепт внеиндивидуального уровня.
Историк из отдельных воспоминаний других людей конструирует факты. Он вычленяет, например, из того, что многие люди говорят о голоде в девяностых годах, что был голод, - наверное, это общезначимый факт. И затем проверяет возникшую гипотезу – по документам, сведениям о продажах продуктов в магазинах и тому подобным образом.
…На самом деле, события «распад СССР» не было, правда? События не было. Событие –ограничено четким числом элементов, пространством… А распад СССР – это не событие, это осмысление множества событий в чьем-то сознании. Научном сознании, предположим, или ненаучном. Так вот, спрашивать экспертов о событиях – их сразу собьет, они начнут вспоминать события, в которых лично участвовали.
…Как только человек начинает уходить в такие только для него осмысленные слова, которые не являются общезначимыми и общепонятными, хорошо бы его вытаскивать – как бы это он сказал в переводе на язык более общепонятный. Не уходить в кулуарное словоупотребление, когда мы с тобой друг друга понимаем, и мы поняли этот смысл. Да, мы друг друга поняли, да, я понял, что ты сказал, да, вот это такое слово…
…Вот помните, я сказал, что все вещи, связанные с распадом СССР, будут интересны лишь людям из прошлого, которые сейчас – уже пожилые люди? А до этого я говорил, что есть общая система ценностей, на выходе из СССР, которую все примерно понимали. Относились к этим ценностям по-разному, кому-то та или иная ценность шла в плюс, кому-то в минус, но она была для всех общая. А потом это распалось в современности. Сейчас нет общего комплекса ценностей, хотя бы и такого, чтобы одни их любили, а другие ненавидели, чтобы для одних это была ценность, а для других – отрицательная ценность. Сейчас ситуация иная – для одних ценность, а для других ничего.
…А для человека, который закончил школу в восемьдесят девятом – эти слова пустые. Какое освобождение? Он впервые девяностые увидел. Первое, что он увидел раскрывшимися глазами в социуме – были девяностые. Какое освобождение, какой распад СССР? Это детские сказки. Им нужны другие слова. Тут нужен специальный какой=то вопрос. Какими словами, самими важными, следовало бы описывать эту новую, складывающуюся только вот сейчас ситуацию две тысячи двадцатых годов? Будущего?
Ведь, изучая историю, мы обязательно должны вставить появляющееся, корни будущего. Потому что нам надо описать, как современность рождается.
Я думаю, что это будет не слово «свобода», и я не думаю, что это будет слово «собственность». Может быть, что-то вроде «стиль жизни», человек ищет свой стиль жизни, «каким я хочу быть»… Или это будет событие – появление многопользовательских игр. Я не знаю. Такие разговоры надо вести с молодыми, всерьез, а спрашивать у пожилых…
…Выяснилась очень интересная вещь. История не поддается изложению подряд, нельзя описать историю как последовательную цепь событий, как нарратив. Невозможно.
…Ни во времени, ни по логике - как хотите. Подряд – нельзя. История не поддается последовательному изложению. Если угодно, это можно сказать еще так – историю нельзя изложить на бумаге без складок. Письмо подразумевает линейность – мы начинаем с верхней строки и пишем подряд. Так история изложена быть не может. В ней обязательно появляются складки, и при расправлении в линейность они выглядят как частичные повторы.
Я объясню. Дело в том, что история разбита на этапы. Есть времена быстрых перемен, когда очень многое меняется – а есть медленные времена… Предположим, мы пытаемся изложить развитие биологии в России. В девятнадцатом веке. Вот там есть какие-то проблемы, ученые изучают морфологию, описывают видовой состав, что-то делают… У них есть задачи, проблемы, есть старые профессора, их школы, то да се… Наступает двадцатый век. Это Россия. Революция с одной стороны, гражданская война, кардинальное изменение всех условий жизни… советская власть, с другими целями, другое общество, - и меняется в то же время наука. Не только в России, мировая тоже.
Это будет понятнее, если представить мир до того, как открыли генетику, и после. Вот была биология, где занимались чем-то – а потом вдруг открыли гены. Вся биология перестроилась на изучение генов. Так вот, когда мы излагаем историю до открытия генов, мы рассказываем о тех задачах, которые тогда стояли. Вот были поставлены задачи, они стояли, были средства, не хватало каких-то данных, был набор средств для их поиска, постепенно лакуны знания заполнялись, факты искали, находили, были поражения, были победы…
Хлоп. Открытие генетики. Все прежнее неважно. Неважны сами задачи, этих вопросов больше ни у кого нет. Эти вопросы раньше организовывали познание – они больше неинтересны. Сами вопросы стали другие. Новые цели, новые задачи, новые средства.
То же самое – в истории. Почему нельзя её последовательно рассказывать? Потому что, когда мы рассказываем, начиная от чего-то и продолжаясь, следствия того, с чего мы начали, сначала продолжаются, а затем иссякают. Прошлое всё тоньше в настоящем, в том периоде, который мы описываем, всё меньше следствий следствий прошлого. Они исчезают, как струйки дыма, они все реже, все меньше.
А все больше – непонятно чего. Не структурированного. Тут же, в настоящем, лежат корни будущего, и их не видно – потому что мы отслеживаем уже внятные нам сюжеты из прошлого, где мы хорошо знаем, что именно было, почему и зачем. Мы можем долго говорить, как возник СССР, что там внутри бурлило, как произошел его распад и вскрывать причины… Мы именно потому всё это можем проговорить, что это – умирающее. Это уже в значительной мере понятно, познано и названо, у нас есть готовые слова, идеи, - идей несколько, они конкурируют, но всё равно это практически мертвая, готовая ситуация.
Итак, в прошлом было нечто понятное, и от него идет хвост структурированности, того, что внятно излагаемо, и оно иссякает. Теперь мы прыгаем – поскольку мы историки, и вообще всё смотрим в прошлое – мы прыгаем в другой период, который по отношению нам – прошлое, но для первого рассмотренного периода – будущее. К примеру, мы смотрели на раннюю генетику 60-х годов, а потом на генетику 2000-х годов. Чтобы высказать, объяснить, сделать понятным этот новый период, мы должны обратиться к совершенно иным фактам – не тем, о которых мы говорили раньше. Оказывается, новый этап не вытекает как прямое следствие прежнего – тогда бы он не был новым. Он начинается этими вот невидимыми корнями будущего, мы только потом различаем, как постепенно соткалось нечто, и теперь уже сложились новые гипотезы, новые понятия, и мы можем ими говорить – новыми словами описывать происходящее.
В этом смысле прошлое у нас исчезло. В том смысле, что мы должны, закончив изложение некоторого сюжета – началось, продолжилось, истаяло во всё более слабых следствиях – мы должны начать новое изложение, отыскать невидимые корни, показать, как они сплелись и оформились, и вот возникает новый этап истории с другими словами.
Каждую главу мы вынуждены начинать переизложением некоторого участка прошлого – которое нами же было только что описано, но с другой точки зрения, прежней, с той, которая более недействительна. В этом смысле история реально-альтернативна: мы не можем говорить об истории иначе, как рассказывая многоальтернативную версию истории. То есть единственная история, реальная и т.п., должна по необходимости излагаться как налагающиеся друг на друга варианты – вот мы рассказываем о длительном падении Рима со всем, что тут полагается, доходим до Августула, может быть, еще немножко продолжаем… А потом конец главы, и новая глава – повтор уже вроде бы рассказанного, но с другой точки зрения – новые варварские королевства, франки, Хлодвиг. Мы обязаны так делать – иначе не получится – альтернативная история есть норма, мы всегда ее так рассказываем. Причем, если мы придумаем какой-то новый смысл, кроме «древний Рим сменяется новыми германскими королевствами» - нам потребуется еще одна альтернативная история. Как только захотелось рассказать историю христианства – пожалуйте опять этот же период рассказывать с другого начала и с другими фактами. От событий в Палестине до Константинова дара, до соборов, святых отцов, Оригена, до Юлиана Отступника и далее. У нас нет сплошной истории – она не может быть ни написана, ни воспринята.
Итак, вокруг нас корни будущего, они невидимы из разговора в старых понятиях. Из ничего, из пустяков, сплетается новая причинная сеть, возникают задачи, цели, делается целый этап средств, последовательной методологии, накопления баз данных, а потом это опять истекает в никуда, струйкой дыма расходится – пшик! Новый период.
Вот и мы в девяностые годы прошли такой рубеж истории всем обществом. Вся прежняя накопленная социальная жизнь растворяется – и уже почти растворилась, только в отдельных людях живет. А сплетается нечто новое, еще непонятное. И вот нам, если мы хотим об исторической памяти говорить, нам надо с одной стороны зацепить уже уходящую прежнюю структурированность, в которой мы все большие доки. Каждый чуть по-своему. Кто угодно – довольно легко, с точностью до крика друг на друга и плюс-минус – договорится меж собой о том, что важно. Но ни за что не придумают слова, которые приходят на смену.
Для нас это – слепое пятно, потому что вся наша структурированность и понятность – она иссякает в эти, двухтысячные годы. А то, что приходит – едва бы нам бы уловить, что приходит, и тогда мы увидим его корни. Тогда мы сможем понять, как это возникало – то, чего мы еще не увидели. Это не частная собственность. Частная собственность – это как раз надежда и ожидание прошлого. А вот то, чего ждут современные молодые… Это из чего сейчас сплетается? Из разговоров о частном праве на распространение программ, о каком-то дизайне игр, о том, как правильно себя вести с игрой и как неправильно – вот из чего-то такого начинает сплетаться новая парадигма… Правила, как правильно играть. Правила, чему имеет смысл в социуме покоряться спокойно, и чего ни в коем случае нельзя с собой позволять делать.
А из прошлого история видна как монолит причинности. Раз понял, что является важным – и ну повторять это все время. Вот оно все так идет, скажем - к модернизации… Весь ХХ век СССР шел путем модернизации, революция была для модернизации, Сталин провел некую модернизацию, нужна последующая модернизация, коммунисты не способны к модернизации, требуются новые реформы для модернизации… Это песня про белого бычка. Она осмыслена только в середине – а потом ее смысл утрачивается, и то, чем жили реформы Гракхов, совершенно бессмысленно прилагать к нашей с вами жизни.
Разве сейчас все верят, что мы идем к модернизации? Спроси у семнадцати-двадцати-летнего парня – ты сейчас к чему, к модернизации стремишься? Да он ошалеет. Какая модернизация, это не его задача! Он не этим живет! Это слова юноши шестьдесят третьего года, это оттуда идет – вот сейчас завершается эта понятность. Вот бы как это поймать…
То есть на вроде бы прошедшую историю было бы ошибкой смотреть взглядом из прошлого. Он видит только пол-истории – этот самый дым прошлого, истаивающую причинность уже понятого, и искажает действительность, говоря, что в прошлом было только это.
На историю надо смотреть еще одним взглядом, из будущего, замечая его корни – и тогда прошлое будет описано целиком. Я еще раз повторю. В уже прошедшем отрезке времени, скажем, в последних 20 годах, с 1990 по 2010, действовали две тенденции – исчезновение, уменьшение значимости всего, что было хорошо понятно, если иметь сознание, воспитанное в понятиях прошлого, скажем, до 80-го, до 90-го года. И вторая тенденция – в это же время, в эти 20 лет происходит еще добрая половина событий – у которых не видно в этих понятиях, их видно, если иметь понятия из будущего, их будет легко видно, если бы мы имели готовыми понятия 2050 года. Мы их не имеем – но в мыслях мы свободны. Мы можем думать, что же такое будущее, искать эти корни – и, если мы это сделаем, мы получим полную историю – не какую-то альтернативную, а полную историю этих 20 лет.
По этой самой причине легче писать историю далекого прошлого. Историк говорит о 15 веке и легко меняет позиции – вот он смотрит из 14-го века и описывает его продолжение в 15-м, а вот он взглянул на то, что будет дальше, он смотрит из будущего (для него оно доступно) и спокойно рассказывает, что надо заметить в 15 веке, чтобы понять, как он продолжался в 16-й. Для далекого прошлого это норма, но это и есть полная позиция историка, и ее следует выполнять всегда – взглядом из прошлого, только причинно-следственным, история никогда не может быть описана верно. Не потому, что «физика врет» и где-то нарушается причинность, а потому, что мы смотрим только на причины понятным, важных нам вещей – и выделяем как такие лишь немногие.
И вот на таких общих словах, может быть, можно осмыслить и повторить этот образ истаивающего прошлого. Причем это объективный этап, это не с каждым поколением и не с каждым человеком происходит. Вот есть этапы – например, советская вся жизнь, двадцатый век – так называемый «короткий двадцатый век», с четырнадцатого по девяносто первый год – вот там был некий монолит, поколения сменялись, но можно было объяснить, что происходит. А потом это все стало пропадать.
И советское прошлое – оно уже ощущается, становится похожим на средние века. Как там люди жили? Ради чего были крестовые походы? Что, они без «бабок», просто так, из-за идеи шли за тысячи километров и умирали? За веру? Вот что – объявляет Церковь крестовый поход, батюшка в храме на проповеди говорит, мужики бросают семьи, и с тем оружием, какое есть в руках, идут за тысячи километров? Вот прямо так? Вот тогда было так, для нас безумно, сейчас все это делается иначе… И вот эта, советская эпоха, уходит туда.
- Слушайте, я обязательно задам этот вопрос в ЖЖ. На что тестом является вопрос «Вот ты веришь, что мужики вот так, услышав проповедь сельского священника, бросали семьи и шли за тысячи километров брать Гроб Господень?» Кто-то поверит, кто-то нет… на что это тест?
- Я боюсь, что ответа нет. Я думаю, что вопрос настолько нежестко поставлен, что он – тест сразу на многое, как в любом человеческом разговоре. Ответ содержательный на этот вопрос многое раскрывает Вам о том, кто ответил, но это не тест на качество. В одном откроется одно качество, в другом – другое.
Это тест на человека, если угодно. То есть это богатый вопрос, в ответе на который Вам человек начинает быть виден какой-то гранью, но эта грань у разных людей разная, поэтому это не тест на какое-то одно качество. Для многих это будет тест на идеализм. А для кого-то нет. Для кого-то, например, на управляемость общества. А для кого-то – на истинную пропитанность христианством, истинным христианством, массы людей; а для кого-то, например, на внушаемость… для разных людей по-разному.
Историк выслеживает корни будущего
Про то, как история складывается – и как ее разворачивать.
…Я там как раз пытался навести некоторую теорию, что когда мы предполагаем, что общество состоит из отдельных людей, нам кажется, что это – правдоподобная концепция. В рамках социологии или экономики это кажется нормальным предположением.
Но история непредставима как совокупность опытов отдельных людей, потому что ни взятие Белого Дома, ни битва при Ватерлоо не являются индивидуальным опытом ни одного субьекта, его нет, никогда не было и не будет. Почти все исторические концепты не относятся к воспоминаниям ни одного человека. Нет никакого, ни одного, ни множества очевидцев, из которых можно склеить воспоминания об историческом событии, и в этом смысле – история есть наука об идеях, и историк – он выдвигает идеи, которые ему даны эмпирически в опыте, а опыт сверхчувственен, если угодно. Умственен.
Историк выдвигает некоторые гипотезы о том, какие в истории проявлялись идеи, и с помощью наличного фактического материала он конструирует факты, которые могли бы подтвердить или опровергнуть его идеи, гипотезы об идеях.
А наличного фактического материала, из которого можно было бы как из кирпичиков строить гипотезы, как это бывает (говорят) в естественных науках, у историка действительно нет. То есть если мы будем брать любые биографии, мы никогда не получим на выходе связную историю, из записанных или иначе наблюдаемых сколь угодно полных биографий не складывается история, которая никому не дана в чувственном опыте. Скажем, ни из какого числа биографий и воспоминаний не склеивается распад СССР. Этот концепт внеиндивидуального уровня.
Историк из отдельных воспоминаний других людей конструирует факты. Он вычленяет, например, из того, что многие люди говорят о голоде в девяностых годах, что был голод, - наверное, это общезначимый факт. И затем проверяет возникшую гипотезу – по документам, сведениям о продажах продуктов в магазинах и тому подобным образом.
…На самом деле, события «распад СССР» не было, правда? События не было. Событие –ограничено четким числом элементов, пространством… А распад СССР – это не событие, это осмысление множества событий в чьем-то сознании. Научном сознании, предположим, или ненаучном. Так вот, спрашивать экспертов о событиях – их сразу собьет, они начнут вспоминать события, в которых лично участвовали.
…Как только человек начинает уходить в такие только для него осмысленные слова, которые не являются общезначимыми и общепонятными, хорошо бы его вытаскивать – как бы это он сказал в переводе на язык более общепонятный. Не уходить в кулуарное словоупотребление, когда мы с тобой друг друга понимаем, и мы поняли этот смысл. Да, мы друг друга поняли, да, я понял, что ты сказал, да, вот это такое слово…
…Вот помните, я сказал, что все вещи, связанные с распадом СССР, будут интересны лишь людям из прошлого, которые сейчас – уже пожилые люди? А до этого я говорил, что есть общая система ценностей, на выходе из СССР, которую все примерно понимали. Относились к этим ценностям по-разному, кому-то та или иная ценность шла в плюс, кому-то в минус, но она была для всех общая. А потом это распалось в современности. Сейчас нет общего комплекса ценностей, хотя бы и такого, чтобы одни их любили, а другие ненавидели, чтобы для одних это была ценность, а для других – отрицательная ценность. Сейчас ситуация иная – для одних ценность, а для других ничего.
…А для человека, который закончил школу в восемьдесят девятом – эти слова пустые. Какое освобождение? Он впервые девяностые увидел. Первое, что он увидел раскрывшимися глазами в социуме – были девяностые. Какое освобождение, какой распад СССР? Это детские сказки. Им нужны другие слова. Тут нужен специальный какой=то вопрос. Какими словами, самими важными, следовало бы описывать эту новую, складывающуюся только вот сейчас ситуацию две тысячи двадцатых годов? Будущего?
Ведь, изучая историю, мы обязательно должны вставить появляющееся, корни будущего. Потому что нам надо описать, как современность рождается.
Я думаю, что это будет не слово «свобода», и я не думаю, что это будет слово «собственность». Может быть, что-то вроде «стиль жизни», человек ищет свой стиль жизни, «каким я хочу быть»… Или это будет событие – появление многопользовательских игр. Я не знаю. Такие разговоры надо вести с молодыми, всерьез, а спрашивать у пожилых…
…Выяснилась очень интересная вещь. История не поддается изложению подряд, нельзя описать историю как последовательную цепь событий, как нарратив. Невозможно.
…Ни во времени, ни по логике - как хотите. Подряд – нельзя. История не поддается последовательному изложению. Если угодно, это можно сказать еще так – историю нельзя изложить на бумаге без складок. Письмо подразумевает линейность – мы начинаем с верхней строки и пишем подряд. Так история изложена быть не может. В ней обязательно появляются складки, и при расправлении в линейность они выглядят как частичные повторы.
Я объясню. Дело в том, что история разбита на этапы. Есть времена быстрых перемен, когда очень многое меняется – а есть медленные времена… Предположим, мы пытаемся изложить развитие биологии в России. В девятнадцатом веке. Вот там есть какие-то проблемы, ученые изучают морфологию, описывают видовой состав, что-то делают… У них есть задачи, проблемы, есть старые профессора, их школы, то да се… Наступает двадцатый век. Это Россия. Революция с одной стороны, гражданская война, кардинальное изменение всех условий жизни… советская власть, с другими целями, другое общество, - и меняется в то же время наука. Не только в России, мировая тоже.
Это будет понятнее, если представить мир до того, как открыли генетику, и после. Вот была биология, где занимались чем-то – а потом вдруг открыли гены. Вся биология перестроилась на изучение генов. Так вот, когда мы излагаем историю до открытия генов, мы рассказываем о тех задачах, которые тогда стояли. Вот были поставлены задачи, они стояли, были средства, не хватало каких-то данных, был набор средств для их поиска, постепенно лакуны знания заполнялись, факты искали, находили, были поражения, были победы…
Хлоп. Открытие генетики. Все прежнее неважно. Неважны сами задачи, этих вопросов больше ни у кого нет. Эти вопросы раньше организовывали познание – они больше неинтересны. Сами вопросы стали другие. Новые цели, новые задачи, новые средства.
То же самое – в истории. Почему нельзя её последовательно рассказывать? Потому что, когда мы рассказываем, начиная от чего-то и продолжаясь, следствия того, с чего мы начали, сначала продолжаются, а затем иссякают. Прошлое всё тоньше в настоящем, в том периоде, который мы описываем, всё меньше следствий следствий прошлого. Они исчезают, как струйки дыма, они все реже, все меньше.
А все больше – непонятно чего. Не структурированного. Тут же, в настоящем, лежат корни будущего, и их не видно – потому что мы отслеживаем уже внятные нам сюжеты из прошлого, где мы хорошо знаем, что именно было, почему и зачем. Мы можем долго говорить, как возник СССР, что там внутри бурлило, как произошел его распад и вскрывать причины… Мы именно потому всё это можем проговорить, что это – умирающее. Это уже в значительной мере понятно, познано и названо, у нас есть готовые слова, идеи, - идей несколько, они конкурируют, но всё равно это практически мертвая, готовая ситуация.
Итак, в прошлом было нечто понятное, и от него идет хвост структурированности, того, что внятно излагаемо, и оно иссякает. Теперь мы прыгаем – поскольку мы историки, и вообще всё смотрим в прошлое – мы прыгаем в другой период, который по отношению нам – прошлое, но для первого рассмотренного периода – будущее. К примеру, мы смотрели на раннюю генетику 60-х годов, а потом на генетику 2000-х годов. Чтобы высказать, объяснить, сделать понятным этот новый период, мы должны обратиться к совершенно иным фактам – не тем, о которых мы говорили раньше. Оказывается, новый этап не вытекает как прямое следствие прежнего – тогда бы он не был новым. Он начинается этими вот невидимыми корнями будущего, мы только потом различаем, как постепенно соткалось нечто, и теперь уже сложились новые гипотезы, новые понятия, и мы можем ими говорить – новыми словами описывать происходящее.
В этом смысле прошлое у нас исчезло. В том смысле, что мы должны, закончив изложение некоторого сюжета – началось, продолжилось, истаяло во всё более слабых следствиях – мы должны начать новое изложение, отыскать невидимые корни, показать, как они сплелись и оформились, и вот возникает новый этап истории с другими словами.
Каждую главу мы вынуждены начинать переизложением некоторого участка прошлого – которое нами же было только что описано, но с другой точки зрения, прежней, с той, которая более недействительна. В этом смысле история реально-альтернативна: мы не можем говорить об истории иначе, как рассказывая многоальтернативную версию истории. То есть единственная история, реальная и т.п., должна по необходимости излагаться как налагающиеся друг на друга варианты – вот мы рассказываем о длительном падении Рима со всем, что тут полагается, доходим до Августула, может быть, еще немножко продолжаем… А потом конец главы, и новая глава – повтор уже вроде бы рассказанного, но с другой точки зрения – новые варварские королевства, франки, Хлодвиг. Мы обязаны так делать – иначе не получится – альтернативная история есть норма, мы всегда ее так рассказываем. Причем, если мы придумаем какой-то новый смысл, кроме «древний Рим сменяется новыми германскими королевствами» - нам потребуется еще одна альтернативная история. Как только захотелось рассказать историю христианства – пожалуйте опять этот же период рассказывать с другого начала и с другими фактами. От событий в Палестине до Константинова дара, до соборов, святых отцов, Оригена, до Юлиана Отступника и далее. У нас нет сплошной истории – она не может быть ни написана, ни воспринята.
Итак, вокруг нас корни будущего, они невидимы из разговора в старых понятиях. Из ничего, из пустяков, сплетается новая причинная сеть, возникают задачи, цели, делается целый этап средств, последовательной методологии, накопления баз данных, а потом это опять истекает в никуда, струйкой дыма расходится – пшик! Новый период.
Вот и мы в девяностые годы прошли такой рубеж истории всем обществом. Вся прежняя накопленная социальная жизнь растворяется – и уже почти растворилась, только в отдельных людях живет. А сплетается нечто новое, еще непонятное. И вот нам, если мы хотим об исторической памяти говорить, нам надо с одной стороны зацепить уже уходящую прежнюю структурированность, в которой мы все большие доки. Каждый чуть по-своему. Кто угодно – довольно легко, с точностью до крика друг на друга и плюс-минус – договорится меж собой о том, что важно. Но ни за что не придумают слова, которые приходят на смену.
Для нас это – слепое пятно, потому что вся наша структурированность и понятность – она иссякает в эти, двухтысячные годы. А то, что приходит – едва бы нам бы уловить, что приходит, и тогда мы увидим его корни. Тогда мы сможем понять, как это возникало – то, чего мы еще не увидели. Это не частная собственность. Частная собственность – это как раз надежда и ожидание прошлого. А вот то, чего ждут современные молодые… Это из чего сейчас сплетается? Из разговоров о частном праве на распространение программ, о каком-то дизайне игр, о том, как правильно себя вести с игрой и как неправильно – вот из чего-то такого начинает сплетаться новая парадигма… Правила, как правильно играть. Правила, чему имеет смысл в социуме покоряться спокойно, и чего ни в коем случае нельзя с собой позволять делать.
А из прошлого история видна как монолит причинности. Раз понял, что является важным – и ну повторять это все время. Вот оно все так идет, скажем - к модернизации… Весь ХХ век СССР шел путем модернизации, революция была для модернизации, Сталин провел некую модернизацию, нужна последующая модернизация, коммунисты не способны к модернизации, требуются новые реформы для модернизации… Это песня про белого бычка. Она осмыслена только в середине – а потом ее смысл утрачивается, и то, чем жили реформы Гракхов, совершенно бессмысленно прилагать к нашей с вами жизни.
Разве сейчас все верят, что мы идем к модернизации? Спроси у семнадцати-двадцати-летнего парня – ты сейчас к чему, к модернизации стремишься? Да он ошалеет. Какая модернизация, это не его задача! Он не этим живет! Это слова юноши шестьдесят третьего года, это оттуда идет – вот сейчас завершается эта понятность. Вот бы как это поймать…
То есть на вроде бы прошедшую историю было бы ошибкой смотреть взглядом из прошлого. Он видит только пол-истории – этот самый дым прошлого, истаивающую причинность уже понятого, и искажает действительность, говоря, что в прошлом было только это.
На историю надо смотреть еще одним взглядом, из будущего, замечая его корни – и тогда прошлое будет описано целиком. Я еще раз повторю. В уже прошедшем отрезке времени, скажем, в последних 20 годах, с 1990 по 2010, действовали две тенденции – исчезновение, уменьшение значимости всего, что было хорошо понятно, если иметь сознание, воспитанное в понятиях прошлого, скажем, до 80-го, до 90-го года. И вторая тенденция – в это же время, в эти 20 лет происходит еще добрая половина событий – у которых не видно в этих понятиях, их видно, если иметь понятия из будущего, их будет легко видно, если бы мы имели готовыми понятия 2050 года. Мы их не имеем – но в мыслях мы свободны. Мы можем думать, что же такое будущее, искать эти корни – и, если мы это сделаем, мы получим полную историю – не какую-то альтернативную, а полную историю этих 20 лет.
По этой самой причине легче писать историю далекого прошлого. Историк говорит о 15 веке и легко меняет позиции – вот он смотрит из 14-го века и описывает его продолжение в 15-м, а вот он взглянул на то, что будет дальше, он смотрит из будущего (для него оно доступно) и спокойно рассказывает, что надо заметить в 15 веке, чтобы понять, как он продолжался в 16-й. Для далекого прошлого это норма, но это и есть полная позиция историка, и ее следует выполнять всегда – взглядом из прошлого, только причинно-следственным, история никогда не может быть описана верно. Не потому, что «физика врет» и где-то нарушается причинность, а потому, что мы смотрим только на причины понятным, важных нам вещей – и выделяем как такие лишь немногие.
И вот на таких общих словах, может быть, можно осмыслить и повторить этот образ истаивающего прошлого. Причем это объективный этап, это не с каждым поколением и не с каждым человеком происходит. Вот есть этапы – например, советская вся жизнь, двадцатый век – так называемый «короткий двадцатый век», с четырнадцатого по девяносто первый год – вот там был некий монолит, поколения сменялись, но можно было объяснить, что происходит. А потом это все стало пропадать.
И советское прошлое – оно уже ощущается, становится похожим на средние века. Как там люди жили? Ради чего были крестовые походы? Что, они без «бабок», просто так, из-за идеи шли за тысячи километров и умирали? За веру? Вот что – объявляет Церковь крестовый поход, батюшка в храме на проповеди говорит, мужики бросают семьи, и с тем оружием, какое есть в руках, идут за тысячи километров? Вот прямо так? Вот тогда было так, для нас безумно, сейчас все это делается иначе… И вот эта, советская эпоха, уходит туда.
- Слушайте, я обязательно задам этот вопрос в ЖЖ. На что тестом является вопрос «Вот ты веришь, что мужики вот так, услышав проповедь сельского священника, бросали семьи и шли за тысячи километров брать Гроб Господень?» Кто-то поверит, кто-то нет… на что это тест?
- Я боюсь, что ответа нет. Я думаю, что вопрос настолько нежестко поставлен, что он – тест сразу на многое, как в любом человеческом разговоре. Ответ содержательный на этот вопрос многое раскрывает Вам о том, кто ответил, но это не тест на качество. В одном откроется одно качество, в другом – другое.
Это тест на человека, если угодно. То есть это богатый вопрос, в ответе на который Вам человек начинает быть виден какой-то гранью, но эта грань у разных людей разная, поэтому это не тест на какое-то одно качество. Для многих это будет тест на идеализм. А для кого-то нет. Для кого-то, например, на управляемость общества. А для кого-то – на истинную пропитанность христианством, истинным христианством, массы людей; а для кого-то, например, на внушаемость… для разных людей по-разному.
Историк выслеживает корни будущего
