В.П. Визгин. ГРАНИЦЫ НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ: МОДЕРН / ПОСТМОДЕРН
http://www.philosophy.ru/iphras/library/granitsy/vizgin.htm
"Представления о границах науки зависят от принятой модели науки. Так, например, в “археологии знания” М.Фуко наука рассматривается как дискурс и в соответствии с такой моделью в ней развивается представление о серии “порогов” или границ “научного дискурса” (пороги позитивности, эпистемологизации, научности и формализации). Наука как когнитивная система имеет относительные границы (познанное/непознанное) и абсолютные (познаваемое/непознаваемое). Наука как социокультурный институт граничит с другими сферами культуры (религией, политикой и т.д.). Эти границы мы называем внешними в отличие от тех, названных выше, которые функционируют внутри научного познания и очерчивают познавательную динамику науки как когнитивной системы (внутренние границы). В нашем анализе мы главным образом будем рассматривать науку как историческую структуру, сложившуюся в определенной социокультурной ситуации в XVI—XVII вв. и претерпевающую серьезные изменения в XX в. (границы науки в период становления нового времени и соответственно в период наметившегося выхода из него). Эти крайние точки мы для краткости называем модерном и постмодерном.

...Итак, наука безгранична как методическое созидание контролируемого мира. Этот предсказуемый, пусть и не абсолютно, мир есть мир научных моделей реальности. Следует отличать науку от “науковерия”: конструирование таких моделей, отдающее себе отчет в том, что оно конструирует именно только модели реальности, которые последнюю никак не исчерпывают, есть наука, научное отношение к реальности. “Науковерие” же означает веру в то, что такие модели и суть сама реальность и что другой реальности (ненаучной) не существует вообще. Если принимается тезис, что научная реальность исчерпывает реальность как таковую, то можно говорить о “науковерии”, о “сциентомонизме”, если угодно. Поэтому можно сказать, что наука конечна, но в то же время безгранична. Ситуация эта напоминает нам ту, которая была зафиксирована в начале рождения релятивистской космологии со сферической моделью вселенной у Эйнштейна (трехмерная гиперсфера конечна, но безгранична).

...Во-первых, область применимости науки не есть область свободы, а во-вторых, наука не может быть знанием о единичном, что было выяснено еще Аристотелем. Первый рубеж был на фундаментальном уровне прояснен прежде всего Кантом, установившим именно здесь границу для мира научного опыта. Мир свободы, по Канту, остается вне схватывания наукой, выступая как основание самой возможности морали и религиозного сознания. Наука же имеет свою легитимную нишу в другом мире, в мире необходимостей опыта, на уровне явлений, определяемых априорными формами чувственности и подлежащих обработке рассудком с его категориями. Что же касается второго обозначенного Маритеном рубежа науки, то с ним дело обстоит достаточно сложно, потому что попытки включить в сферу науки единичное шли давно и с разных сторон, как со стороны философии и методологии (например, у Риккерта), так и со стороны собственно науки (например, у Пригожина).

...Ситуацию с границами науки можно выразить и так: наука безгранична, но для постижения мира как целостности ее не достаточно. Для этого нужна не только наука, но необходимы и искусство, литература, опыт нравственной и государственной жизни, религия и другие сферы духовной и культурной жизни.

...Вопрос о границах науки — это совсем другой вопрос, чем вопрос о границах научного мировоззрения. На наш взгляд, научное мировоззрение в конечном счете не отвечает самой задаче мировоззрения как такового — дать целостный единый взгляд на всю совокупность бытия с тем, чтобы понять не только естественные необходимости природы, но и нравственную свободу человека. Научное мировоззрение замыкается в рамках “природоверия” или детерминистического натурализма, причем изменение, внесенное в понятие причинности квантовой механикой, здесь оказывается несущественным, ибо вероятностный характер законов не отменяет детерминизма в более широком обобщенном смысле. Именно поэтому научное мировоззрение не может объяснить фундаментальную свободу человека как субъекта нравственности. В плане онтологической иерархии начало свободы оказывается более высокого ранга категорией, чем противоположное ей начало необходимости. Таковы, на наш взгляд, основания того, что научное мировоззрение как попытка ограничить мировоззрение человека натуралистическим детерминизмом, образец для которого заимствуется из науки, оказывается в конце концов философски несостоятельным, ибо достичь целостности взгляда при этом не удается. Но для того чтобы наука успешно “работала”, научное мировоззрение и не нужно. Оно, строго говоря, вовсе не следует из факта самой науки как таковой. И история идей это подтверждает.

...Именно неудача обрести “вечный мир” в рамках всех устраивающей религиозной идентичности вызвала такой непропорционально огромный интерес к попыткам найти основу для мирного консенсуса в науке и технологии, истины которых как база для универсальной коммуникации верифицируются общезначимым стандартным и культурно нейтральным образом. Тем самым религиозное ядро мировоззрения стало всего лишь Privatsache. Именно эта новая глубинная культурная диспозиция предопределила подъем атеистического и материалистического мировоззрения, оправдывающего себя своей якобы безусловной научностью.

Вера в науку как в единоспасающий человечество род деятельности, не имеющий достойных конкурентов, была серьезно подорвана лишь в XX в., хотя всегда в новое время существовали мыслители, понимавшие опасность догматического “науковерия” для жизненных основ европейской культурной традиции (таков в XVII в. Паскаль).

...Наука может рассматриваться и как система научного познания, и как соответствующий этой когнитивной функции социальный институт. Отталкиваясь от такого представления науки, можно определить ее внутренние и внешние границы. Внутренние границы науки — это ее границы как знания, причем здесь выделяются границы двух видов — познанное/непознанное и познаваемое/непознаваемое. Внешние же границы — это границы науки как социокультурного института, соединяющие науку с другими социальными институтами — политическими, экономическими и т.п. — и отделяющие ее от них.

...Возникающая наука как бы “вязнет” в плотно ее охватывающем культурном контексте, будучи не в силах до поры до времени решительно отделиться от него в качестве автономной структуры. В этих условиях новое научное знание более менее свободно конкурирует с ненаучными формами знания, не имея по сравнению с ним никаких социальных привилегий, даваемых государством или общественным мнением. Формирующаяся наука активно использует различные свободно проникающие в нее культурные схемы и импульсы, преобразует их, что-то при этом отбрасывая, а что-то, напротив, усваивая. В ходе такого процесса некоторые традиции и культурные формы, представляющиеся нам “иррациональными”, переоформившись, включаются в новую научную рациональность или способствуют ее итоговому конструированию и распространению. Конечно, ситуацию можно обозначить и так: в тот период, когда наука только еще формируется, у нее нет и границ. Ведь, действительно, они тоже только еще формируются. Стабильная демаркация границ будет установлена лишь тогда, когда сами ученые скажут, что же такое наука и что такое не-наука, когда, более того, возникнут объективные критерии подобного различения и будут установлены институционально оформленные “фильтры” или “мембраны” на ее границах.

...Представление о культурной мембране, использующее в качестве аналогии барьерно-пропускные функции биомембран, введимое нами для характеристики пограничного режима уже возникшей науки, является для нас ключевым. Действительно, оно позволяет провести периодизацию процесса формирования новой науки. Первый его период характеризуется “домембранным” режимом на границах науки in statu nascendi. Становящийся наукой познавательный организм переходной эпохи как бы “всеяден”, поглощая самые разные культурные воздействия, и его поведение на внутренних границах тоже не отличается отлаженностью и упорядоченностью. Но затем ситуация меняется. И во втором периоде, когда устанавливаются “мембраны” на всех границах, научный организм уже можно считать сложившимся. Одни культурные влияния решительно отбрасываются, другие, напротив, “впитываются” ставшим научным организмом. Такая же определенность господствует и на внутренних границах, когда определены научные методы, правила вывода, установлены основные аксиомы научного знания, а также правила работы в экспериментальной области. Стабилизированный набор правил, регулирующий связи субъекта и объекта познания, тоже ведь можно рассматривать с помощью метафоры “мембраны” — наукогенные воздействия, идущие от объекта познания, пропускаются и преобразуются в “тело” знания, а все прочие не допускаются в научное производство и остаются без внимания.

...Примером неприемлемого для Ф.Бэкона мага был Бруно, рядом с которым великий реформатор наук ставит Патрици, Гильберта, Кампанеллу. Для Бэкона настолько неприемлем весь этот тип мага-ученого, что он, как говорится, вместе с водой выплескивает и ребенка — отвергая Бруно, он отказывается и от пропагандируемого Ноланцем гелиоцентризма, а отталкиваясь от мага-математика Дж. Ди, пренебрегает в своей концепции научного метода математикой! Условно говоря, неразборчивость жестов ученых, с помощью которых они отмежевывались от своих магических двойников, говорит нам и о том, что наука и не-наука еще очень незначительно отличались друг от друга даже в сознании ученых, не говоря уже о широкой публике, которая их просто не отличала. Кроме того, в этой неразборчивости, как и поспешности, Ф.Бэкона мы видим отклик на настоятельную необходимость, диктуемую временем, самозащиты рождающейся науки, угроза которой была и немалой и разносторонней.

...Наука XVII в. ищет и формулирует принципы истинного метода как правильного пути к достижению научных истин, к свершению новых открытий. Она не сомневается в своих силах, будучи уверенной в том, что истины “естественного света разума” ей вполне доступны. Наука в это время отделяется от религии и теологии, равно как и от других сфер культуры. Но, оформив свои границы, она осознает безграничность своей способности познавать и совершенствовать мир и человека. Религиозная миссия, таким образом, возлагается на науку неслучайно и более менее явно, что с особой экстенсивной силой обнаруживается в эпоху Просвещения.

Если кратко выразить суть процесса формирования границ новой науки, то можно сказать, что десакрализация и секуляризация отношения к природе как на уровне социальном (проект “демократического”, экзотерического, всем доступного знания), так и на уровне когнитивном (концепция природы и естественного механического закона, отвергающая действие сверхъестественного в мире естественного), легли в основу демаркации как внешних, так и внутренних границ новой науки.

...новый смысл представления о границах науки, который стал фигурировать в размышлениях о науке уже в нашем веке, особенно в его второй половине. Иными словами, в нашей классификации границ науки мы должны подчеркнуть такое членение: границы относительные (к ним относятся выше рассмотренные границы согласно классификации их на внутренние и внешние) и границы абсолютные. В эпоху постнового времени (постмодерна) особый интерес вызывает вопрос именно об абсолютных границах науки. Есть и такие вопросы в сегодняшней науке, которые используют размытое представление о границах, когда нам действительно неясно, идет ли речь об относительных внутренних границах (динамика познанного/непознанного) или же о границах абсолютных (познаваемое/непознаваемое). Например, таков вопрос о характере физического мира за пределами космологической сингулярности. Мы имеем в виду, например, состояние вселенной до начала Большого взрыва.

...Такова ситуация на внутренних границах науки. Но в наше время обнаружились пределы науки и на ее внешних рубежах, относительно которых мы также не знаем, будут ли они преодолены (в этом случае они должны быть приняты за относительные границы) или же станут абсолютными границами науки. Действительно, в наше время обнаружились границы науки не только как познавательного производства, но и как технологической “машины”, наделенной определенной экономической и социальной реальностью. Например, сегодня четко выступили границы науки в связи с непосильными финансовыми затратами, которых требуют некоторые научные проекты, скажем, в области физики сверхвысоких энергий. Иного рода границы, но также с пока еще неясной природой, обнаружились и в исследованиях по генной инженерии, в области биотехнологии и т.п. Здесь рост науки столкнулся с этико-социальными пределами.

...Творцы новой науки (Ф.Бэкон, Декарт, Ньютон) не знали об этих границах науки ровно ничего. Рост науки казался им беспредельным.

...Если сегодня бросить даже беглый взгляд на литературу, посвященную проблеме пределов научного роста, то мы увидим, что это одна из самых популярных тем. И это не скоропреходящая и пустая мода, а выражение той глубокой озабоченности, которую проявляют сами ученые и те, кто думает о науке как философ или культуролог.

...Ситуационно-историческая концепция развития науки была предложена немецким философом науки К.Хюбнером, который рассматривает научное знание как зависимое от системного исторического ансамбля. Согласно теории науки Хюбнера представление об истине, о реальности, факте зависят от исторически развивающихся культурных контекстов или ансамблей. Наука развивается не в силу имманентной логики — логики постановки и решения познавательных проблем, — а в силу нескоординированности частей социокультурного ансамбля, в который вмонтировано научное познание. Создаваемые внутри ансамбля натяжения и ведут научную динамику, которая может быть или “экспликационной” (аналогичной нормальной науке, по Куну) или мутационной, когда преобразуется все системное целое знания (научная революция). ...Концепция Хюбнера напоминает нам известную концепцию Фуко, изложенную им в книге “Слова и вещи”, правда, с тем отличием, что если у Фуко исторические априори знания это — понимаемые семиотически парадигмы культуры

...Вопрос о релятивизме приводит к постановке вопроса о проекте модерна в целом. Познавательная интенция западной культурной традиции, начиная с античности, выступает в подобного рода анализах двойственной. Во-первых, существует метафизический познавательный проект, для которого отказ от истины — объективной и абсолютной — смерти подобен. Этот проект метафизики познания прослеживается в греческой философии, например у Платона и Аристотеля, затем он переходит в средневековую мысль и удерживается до новоевропейской метафизики включительно. Во-вторых, отдельно от метафизики, но у Декарта еще в ее лоне, формируется собственно научный познавательный проект, ориентированный не на созерцаемую истину как высшую цель, а на конструируемую интеллектом модель природных явлений, позволяющую поставить их под контроль. В XVII в. оба проекта еще не разошлись, хотя признаки их расхождения уже имели место в тех случаях, когда зарождалась позитивистская теория науки, например у М.Мерсенна, и метафизическая физика Декарта критиковалась с позиций научного эмпиризма... И современный релятивизм вслед за позитивизмом утверждает, что метафизическое понятие истины в новой науке не работает, ставя под вопрос столь драгоценное для классического разума единство знания. Вся эта ситуация для западного рационализма означает серьезный кризис его собственных оснований

...Задача Хюбнера подготовить сознание к тому, чтобы понять, что отказ от того пути, на который встало европейское человечество, а затем и весь мир, следуя за ним, начиная с эпохи Возрождения, не означает “возврата к варварству”. Европеец должен быть готовым к отказу от своего проекта модерна с наукой во главе как единоспасающей силой. Нельзя не согласиться с Хюбнером в том, что вовсе не наука составляет основу европейской культуры в целом, что корни культурной традиции Европы — в соединении традиций античности с иудео-христианским наследием. Новая наука — лишь крупный, но все-таки эпизод в истории Европы.

...Массовой эрзац-религией наука становится в XIX в., что подкрепляется ее успехами в создании величественных теорий, типа теории Дарвина, которые явно претендуют на то, чтобы передать решение вопросов, ранее считавшихся прерогативой теологии, науке, свободной от последних ее следов.

...Человек постмодерна, однако, прежде всего растерян. Он ни в чем не уверен по-настоящему. И менее всего в себе самом. Отсюда вымученная легкость и веселость, ирония и самовышучивание, хотя ситуация предельно серьезна: ведь зашатались сами основы представлений человека об истине и смысле. Человек постмодерна все еще опирается на науку, но по-настоящему в нее уже не верит. Такая ситуация приводит к тому, что место надорванной веры в науку активно начинают занимать многочисленные оккультные и мистические учения

...Подчеркнем еще раз: кризис науки как рационального предприятия по производству знания нужно отличать от кризиса науки как эрзац-религиозного мировоззрения. Неудача науки как заместителя религии, претендующего не только на осмысление всей полноты бытия, но и на совершенствование человека и его души, не означает неудачу науки как познания.

...Эрзац-религиозное научное мировоззрение не удалось потому, что культурная традиция не была полностью уничтожена, как того хотели радикал-революционеры со своими единственно научными мировоззрениями. Постмодерн продолжает наступление на традицию. Правда, в нашу эпоху происходит и некоторый возврат к традиции, ее сознательное и ответственное восстановление. Именно подобная разнонаправленность процессов, смешение противоположно ориентированных течений, культурных форм и образцов и характеризует постмодерн.

...Представляющиеся нередуцируемыми плюрализм и даже индивидуализм интерпретаций и моделей мира больше всего поражает в постмодерне. Целое культурного мира Европы распалось."