Из-под Чернышевского…
Я собираюсь рассказать один небольшой случай, произошедший в позапрошлом веке, - собственно, вспомнить некое внутреннее решение одного студента-первокурсника. Случай мелкий, можно сказать – пустяковый. Но мне чем-то приглянулся. Чтобы дать понять, что же я в нем такого нашел, приведу сначала выдержки из дневников Н.Г. Чернышевского.

Дневники эти дают замечательный пример; Чернышевский был весьма книжным человеком, и круг его чтения ясно обрисовывает его жизнь. По этим дневникам видно, как каждодневное чтение постепенно определяет умственное развитие дюжинного провинциального разночинца. Вот эти строки из дневника:

«28 июля 1848 г. Дочитал Debats до 15 июля, особенного ничего не заметил, только все более утверждаюсь в правилах социалистов».
«5 августа 1848 г. Вчера дочитал до Плюшкина, ныне утром до визита дамы, приятной во всех отношениях... Чувствую, что до этого я дорос менее, чем до «Шинели» его и до «Героя нашего времени»: это требует большего развития... это глубже и мудренее, главное мудренее, должно догадываться и постигать».
«8 сентября 1848 г. Вчера до 3 час. читал объяснение Ледрю Роллена, Луи Блана и, пропустивши Коссидьерово, - конец заседания. Ледрю Роллен сказал превосходно... Что за высота, на которую он возвел прения!.. Если я был когда убежден в справедливости чьего дела, так это Ледрю Роллена и Луи Блана. Великие люди! Особенно я люблю Луи Блана, это человек духа, это великий человек!..».
«12 сентября 1848 г. Весь день читал все Debats. Странно, как я стал человеком крайней партии...».
«13 октября 1848 г. Мне кажется, что я почти решительно принадлежу Гегелю, которого почти, конечно, не знаю, конечно, общих мыслей о развитии и значении лица только как проявления, но это так, и вся история так говорит, и так во всяком случае объясняется.... Но вместе меня обнимает и некоторый благоговейный трепет, когда я подумаю, какое великое дело я решаю присоединяясь к нему, то есть великое для моего я, а я предчувствую, что увлекусь Гегелем...».
«15 сентября 1850 г. Скептицизм в деле религии развился у меня до того, что я почти совершенно от души предан учению Фейербаха...» (Чернышевский, 1951, с. 816-864).

Этот пример характерен для тогдашнего общества; так развивались многие, слишком многие молодые люди. Основную и все увеличивавшуюся долю в чтении занимали французские газеты (это 1848 год, год европейских революций), Луи Блан, Ледрю Роллен, Гизо... Сами по себе совсем не плохие авторы, но доля в общем чтении! Год от года уходят из круга чтения Гоголь и Лермонтов, все меньше занимают мысли о чем-либо кроме непрерывных Луи Блана, Фурье, Фейербаха, и Фейербаха, и еще Фейербаха. Во главу жизни ставятся гипотезы средней руки философов, которые у себя на родине вовсе не имеют того оглушительного успеха, который выпадает на их долю в России. И потом это остается на всю жизнь - буквально запечатляется, как с утятами в опытах Лоренца. Утята привыкают следовать за первым движущимся предметом, который попадется им на глаза, как за матерью, и потом уже ничто не способно разубедить их в правильности сделанного выбора.

Конечно, люди не утята, но феномен запечатления предпочитаемой в молодости интеллектуальной среды существует; далеко не каждый человек способен развиваться далее того, что он усвоил к 21-му, редко - к 28-му годам жизни. Обычно остальная жизнь кладется на экспликацию полученных в молодости убеждений. По крайней мере Чернышевский через 30 лет после описанных дневниковых записей пишет сыновьям из Вилюйска, из ссылки: «Если Вы хотите иметь понятие о том, что, по моему мнению, человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по моему, понятия о вещах. Это - Людвиг Фейербах... в молодости знал я целые страницы из него наизусть. И сколько могу судить по моим потускневшим воспоминаниям о нем, остаюсь верным последователем его» (Чернышевский, 1951, с. 713-714.).

Я остановился на Чернышевском потому, что немногие люди дают себе труд вести подробный дневник мыслей и чтения, и совсем уж немногие такие дневники опубликованы. При этом Чернышевский, как известно, действительно представляет собой «хорошую выборку» - он достаточно типичен для умонастроения молодежи 40-50-х гг. XIX века.

И в связи с этой историей особенную значимость приобретают слова совсем другого человека, не борца с правительством, а просто талантливого биолога, В.М. Шимкевича. Шимкевич сказал о А.П. Богданове замечательные слова: «По счастливой случайности, первой лекцией, которую я услышал в Московском университете, была лекция профессора зоологии А.П. Богданова о пчелах. Мастерское изложение и благодарная тема, которой увлекался сам Богданов, захватила меня и эта лекция определила весь мой жизненный путь. Эта же лекция не только решила мою судьбу, но и определила направление моей личной работы на всю жизнь. Когда я услышал, что имя Дарвина, того Дарвина, которого я перечитал еще в гимназии и которого, я думал, придется в своем уме защищать от нападок представителей официальной науки, произносится с тем уважением, которого он заслуживает, и что его учение кладется в основу всего курса, естественно, что я всей душой стал на сторону университетской науки и остался ей верен до старости... Как бы то ни было, вошел я на лекцию прудонианцем, а вышел, и сам того не сознавая, зоологом» (цит. по: Кулагин, 1940а, с. 30).

Если слегка огрубить мысль, которую я хочу высказать, то звучать она будет так: Богданов походя, в одной из своих лекций первому курсу, превратил по крайней мере одного будущего «прудонианца» в отличного зоолога. И если бы таких Богдановых было побольше, и если бы им не мешали исправно читать лекции студентам, то, может быть, критическая масса всяческих прудонианцев, сен-симонистов, фурьеристов, гегельянцев, кантианцев, ницшеанцев, марксистов, материалистов, социалистов и прочих не собралась бы в роковые сроки, и история ХХ века вышла бы иной, не испоганенной кровью и гноем, - и если бы даже при этом она стала в большей степени «зоологической» (или химической, физической, филологической) и прочей такой всяческой, то ей можно было бы это с легкостью простить. С этой точкой зрения удивительно перекликаются слова самого Богданова: «Московский университет в истории просвещения России делал то же дело, какое делают первые поселенцы в девственных лесах и диких странах».