Настроение:

Моему журналу исполнилось четыре года

Исподнее \. Завет отца
Мой отец говорит, что писатель должен ездить в поездах - "в поездах лучше всего думается + наблюдение за народом" Так, Вова выказывает два фундаментальных основания внешнего наблюдения.

"Лучше думается" Потому что ничего другого не остаётся. Тебя лишают территории, пространство выносится за скобки. За окно. В тесноте, да не в обиде, ты не имеешь ничего, кроме собственного тела, свой телесности. Поэтому она (оно) начинает звучать куда громче, чем обычно. Тем более, что все микрособытия происходящие в поезде, так или иначе, связаны с физиологией. С физикой. Привычный темп, ритм сломлены, тело оказывается растерянным.

В поезде у меня всегда возникают аллергия и мизантропия, и мало ли ещё что, так то кашель, сухость во рту, почесывания, сопли, всё-что-только-может-быть, за исключением воды в колене. В позе орла трудно дефикализироваться и мочиться одновременно, хочется встать, пройтись, расслабить затекшие члены. Тревожно вглядываясь в туалетное зеркало (зачем оно тут, напротив биоунитаза?) именно здесь замечаешь новые седые волосы. Удивляешься, что внезапно появилась перхоть, а это, всего лишь, пыль. Пепел пространства.

Что лучше, верхняя полка или нижняя? Раз уж ты не справился с фобией полётов и снял дилемму "поезд или самолёт", то выбирай между полками. С верхней усложняются перемещения. И без того дефицитное пространство сжимается до размеров полки. Совсем уже как в морге. Но зато здесь тебя никто не трогает, не внедряется. Пространство верхнй полки интимно.

На нижней ты можешь более свободно своими перемещениями, сидеть, лежать, сидя смотреть в окно. Но на твою территорию всё время будут покушаться чужаки. Вчера я проснулся от того, что на моей полке сидел сосед сверху и торговка хуйней. Они нагло, само собой разумеющимся образом, хозяйничали моим матрасом, будто я был уже мёртв. Мородёры пространства!
Можео позволять великодушие, отсиживаясь в коридоре, пока пассажиры сверху смачивают свои сухари в стакане с чаем но я для этого тоскливого "спасибо" слишком занят. Слишком занят. У меня в носу свербит и голова кружится от постоянных перемещений.

Сначала ты всячески сопротивляешься этой агрессии внешнего, встаёшь в стойку, чувствуешь себя Джеком Николсоном из фильма "Лучше не бывает" (где, кстати, он играет писателя), но постепенно устаёшь быть всё время в форме, расслабляешься, слипаешься вместе с другими телами в этакую карамель. Чужая физиология оказывается заразной: все спят, едят, ходят мочиться по цепочке. Всё, что можно делать сообща, делается. Коллективное тело и тд.

Нас в купе четыре сингла. Четыре мобильных телефона. Все на равных. Все разные. Три "м" и одна "жо" с верхней полки как раз надо мной. Это она, спускаясь сверху, всё время говорит "спасибо", когда садится рядом. Микрособытия разрастаются до размеров глаукомы, ибо мешают видеть. Вова прав - здесь хорошо думается, тонко чувствуется (хотя это вредно, противопоказано), Прусту с его астмой и психикой напуганной лани нужно путешествовать в русских поездах Здесь увлекательно читается и лучше всего идёт Драгомощенко, хотя на этот раз я читаю букеровский роман "Всё ещё здесь" Линды Гранд про то, как отчаянно влюбляется 39-летняя одинокая женщина, мучимая поисками своей иудейской аутентичности.

Потьма. Глубокая ночь. Полнолуние. Желток яйца становится оперно багровым. Зависает в пустом, сюрреалистическом (ни единого облачка, чистый Уилсон) небе. Три часа ночи. Пустой перрон. Почти де Кирико. Мужик тащит от вагона к вагону на горбе сумку с деревянными поделками. Нарды. Шахматы. Деревянные кони за 150 руб. чудеса безвкусицы. Всё спит. Мы стоим вдвоём с милой мне девушкой на пустом (даже собачек нет) перроне. Девушка участливо и проникновенно спрашивает - Сами лабали? На что дед с гордостью и пеплом в голове ответствует, мол, зеки стругали. В лагерях. Потьма - страна лагерей. Проводница выносит дедку денег, но ничего не покупает.

Пространство выносится за скобки (из купе выкачивается последнее) и предельно схематизируется за окном, превращается в полную абстракцию, в предмет для медитации, в постоянно сменяемый, сминаемый перемещениями узор. Если только ты не выходишь на перрон, когда поезд стоит больше 10 минут. выходишь на перрон, покачиваясь, как моряк от качки, как моряк, чувствуешь приятную и чужую твёрдость почвы под ногами.

"Наблюдая за людьми" Если задуматься, поезд - одна из базисных мифологем литературы, кино и психоанализа. Перемещение без движения, когда всё движется - и в тебе и вокруг, но сам ты остаёшься слишком недвижим. Русский поезд - особое мироустройство, укорачивающее, окорачивающее пространство. Ты можешь взять билет в вагон повышенной комфортности (двойное питание, кондиционер), но бонусом достанется тройной храп и очередь за водными процедурами, ни к чему не обязывающие разговоры, когда кажется, что в тишине-то всяко лучше и тишина, когда весь вагон спит как детсад в санчас и часовая стрелка замирает от этой самой тишины.

Абдулино. Киосков с едой на перроне нет. Поэтому каждый проход в вагон аккупирован продавцами еды. Больше всего пива и мороженного. Пирожки с творгом. Минералка, про которую не знают, что её можно купить в вагоне. Малосольные огурцы. Мне тоже нужно что-то купить, но всё мимо. Беру стакан лесных ягод. Облезлая болонка, серая от пыли пространства. Они хотят быть нами, проезжающими мимо. Отпускники и командировочные спускаются вниз на перрон как по трапу. Неспешные и подобные олимпийцам. Тут их звёздный час, их каннская лестница. Они хотят быть нами, потому что не знают про отсутствие в вагоне личной территории и про сонливую скуку, от которой болит голова. А мы хотим быть как они - живущие в "своих домах", гоняющие на великах по облезлым холмам, моющих свои машины в гнилых прудиках-запрудиках. Картинки чужой жизни мелькают как слайды, меняясь быстрее, чем их успевает отцифровать мозг.

Разносчица чипсов и соков, толкательница тележки - громогласная, крашенная баба в теле, лет 28, квентисенция вульгарности (от пропитого низкого голоса до этих чёрных, в сеточку, чулков по колено). Остановленная в тамбуре случайным бритоголовым пассажиром, требующим от неё покурить вместе. "Что-нибудь желаем, дамы и господа" - выкрикаивает она в каждое купе, из-за чего ты чувствуешь себя как на "Титанике", отличный маркетинговый ход, вероятно, думает она, ну, просто "Смерть в Венеции", повышающий самосознание как покупателей-пассажиров, так и своё собственное. Войти в очередной вагон как выйти на сцену. На ещё одну сцену. Возле зеркала она поправляет причёску. Возле зеркала лежит и заряжается чей-то мобильный, который, разумеется, пропадёт. В Уфе вызовут милицию. Начнётся расследование. Все б л е д н о оживятся - всё-таки развлечение, девушки из соседнего купе предложат обыскать всех кто в вагоне (ха-ха-ха), в конечном счёте, подумают на толкальщицу чипсов и приведут на допрос и станет она рассказывать, что уже восемь лет на железке, а пока всё тихо-спокойно, мобильник (Нокиа) на подзарядке, толкальщица беседует с бритоголовым пассажиром, сообщая, что хотела уже уйти, но надо же деньги зарабатывать - меня же позвали замуж... Замуж - это рема. Это такой концепт, в котором как в зеркале, отражается не только жизнь толкалищицы, но и нынешнее положение женщины (и мужчины) в современной России.
В Абдулино она даже не спускается на перрон, так как не может оставить тележку, но кричит из тамбура (уже без "дамы и господа") голосом капризной содержанки: "Ягод хочу, ягооод..."Не из-за неё ли я купил свой стакан хемляники?

Вынужденная сродственность на два дня (до Челябы 36 часов пути, а что же тогда чувствует путешествующий, например, до Владивостока?), когда все интимные ритуалы и интимные порядки - всё это наружу, на показ. Хочешь или нет, но ковырять в носу приходится при свидетелях, которым от твоего ковыряния ни холодно, ни жарко. Потомк что никто никому не интересен, всем нужно только д о е х а т ь. Какая беззастенчивая правда сосущего сосуществования. Хуже, чем в армии, где есть направляющий окрик отца-командира. А здесь все - каждый сам по себе, закованный в броню собственного тела.

Снова мимо купе продребежзала тележка. Солнечность испарила в предчувствии дождя. Но дождя нет, одна переменная облачность. Я пью тавигил. Капли стекают по внутренней стороне пластиковой бутылки с минеральной водой. Сосед напротив слушает сиди в наушниках, закрыв глаза. Можно подумать, что он спит.

В западных поездах ведь не так - там каждому удаётся сохранять свою автономию. Расформированные по отсекам, такие замкнутые и закрытые как и мы, но так и остающиеся замкнутыми и закрытыми (в отличие от нас). Кажется, в Европе избегают организацию "ночных поездов", там и пространств-то таких нет, чтобы. И ещё. Западный человек в поезде едет, он пассажир, согласно социальному ролевому расписанию, а вот русский человек в поезде живёт. Русский человек живёт всегда и везде, даже в беге на короткие дистанции - как в метро. Ибо слишком много правил, на которые наплевать и которые нужно нарушить. И слишком много сил и движений уходит на все эти нарушения. Нарушения схем и правил и есть жизнь. Пока нарушал, она и прошла.
Нам всё время очень важно оставаться собой и нести в мир свою синдроматику. Потому что, на самом деле, мы не знаем, кто мы (в лучшем случае догадываемся), вот и проверяем окр. мир на прочность: выдержит ли... нас...

И этом и есть широта души, которую необходимо сузить: другие уже давно нашли комфорт в системе сдерживающих правил, высушивающих душу изнутри. А нас работает, может работать только то, что по умолчанию; то, что не проговаривается, но что все даже не то, что знают, но чувствуют. Как это право на своё место на чужой полке, на этот храп в три горлаи воду с привкусом газа. Все знают, что априори лишают друг друга комфорта, значит, можно и не беречься, да? И не беречь... И все очень вежливы друг с другом и предупредительны (и все глядят на тебя или правильно или неправильно), отчего ощущение неловкости только удваивается.

Р е в о л ю ц и о н н ы е п р е о б р а з о в а н и я (жидкое мыло, или вот мусор теперь скидывают не в треугольный бак, стояший в углу напротив туалета, он ещё всегда изнутри оббит мятым аллюминием, но в специальное отверствие в метре от пола, отверствие всегда переполнено, мусор лежит на полу) растворяются в этой ленивой карамели, проглатываются, слону дробина, незамеченными. Так Москва способна всосать гигантизм ХХС и Церетели, да Москва очень русский город.

Загорелые челночнцы продают хрусталь и подсвечники. Мой сосед покупает у них подставку для зубочисток, вырежанную из оргстекла. За сто руб. Сосед доволен: это то, что важно очень. Конец цитаты. Соседка сверху покупает конусообразные ёмкости для соли и перца. Теперь в её доме всегда будет памятный знак об этой поездке, в которой присутствовал и я. Мой облик уже завтра сотрётся из её памяти, выветрится - облик того, кто не уступил ей нижнюю полку. Челночница прыгает ко мне на полку, отворачивает мой матрасс, садится, не дожидаясь приглашения. Она говорит нежным, тихим голосом с обилием уменьшительно-ласкательных суффиксов. Она похожа на фолклорную бабушку, разговаривающую с внучкой. Мне всё время хочется зло одёрнуть её: а чего это вы такая добренькая?

Потом плавно наваливается закат. Мы пересекаем Волгу. Все по очереди выходят в коридор, подзарядить сотовые телефоны.