Дело о Волге
Дело в том, что в Самаре лил ливень. Перрон под навесом, только это и спасает. Льёт так, что даже зонт не поможет и влага (капель и лужи, поверх снега) явно импортного трансатлантического производства – иной мягкости. Вода над снегом (вода поверх воды) словно бы задаёт пространству ещё одну степень измерения, ещё одну раму отчуждения. И без того пористый, многослойный пейзаж, напоминающий торт «Наполеон» становится и вовсе необъятным. Неохватным.

Накануне отъезда в Чердачинске поднялась метель, занавесила занавесью звёзды, море, облака, но быстро сдулась, сошла на нет, обернулась кружением вокруг нуля и даже плюсом; с нетерпением ждём-с поворота на Крещение, неужели его отменят тоже? Проводница, предлагая чай, вздыхает, что неделя перед Крещением обязана быть самой жёсткой, и, в морозном смысле, стойкой, ан нет, день рож на носу, а воз и ныне там. Самарский перрон, заливаемый латинскими осадками, выглядит, если отстраниться, экзотичнее сюрреализма Кустурицы; преувеличений Феллиниевых. Кстати, о новостях кино. Во сне брал интервью у Альмадовара, искусно сплетая из остатков своего английского, паутину восхищения. Мэтр был доступен и кроток; сговорчив как Пиноккио, игрив и всепонятлив; правда, его постоянно отвлекали, не давали сосредоточиться, потом и вовсе увели, не получилась беседа. Мы сидели в фойе большого отеля (Нью-Йорк?), залитого ярким солнцем, выворачивающем картинку сна до состояния негатива.

Замахнув в нос бальзама «Золотая звезда», заменяющего мне нюхательный табак, дочитывал «Америку» Кафки и начинал роман, присланный из Германии. Много думал о том, из чего состоит вещество прозы, о котором всё время целенаправленно болит голова у Клеха. На самом деле, всё просто – из подробностей оно состоит, из частностей, из избытка, на первый взгляд, лишённого какой бы то ни было прагматики, но, тем не менее, работающего на ощущение послевкусия.
Оказывается важной вышивка поверх сюжета, ибо стремительность развития нарратива прямо пропорциональна внимательности внимания – глаз (курсор зрачка) не поспевает за всеми возможными складками на поверхности (не говоря уже о складках, идущих вглубь). Инерция движения слишком велика, слишком захватывает, чтобы можно было остановится и «задуматься» (заметить). Вот от чего важно постоянно разрабатывать пластику тотальной мультипликации, чтобы весь этот писательский потлач выскакивал на автомате и казался бы манерой, а не небрежностью, неумением отделять главное от второстепенного.

Только что миновали Волгу, мост через неё, окончательно отсекающий меня от малой родинки. Река, похожее не небо (зеркалят), с островами и проталинами с запахом морепродуктов и вкусной ледяной крошкой; поезд замедляет ход, останавливается напротив мертвенного залива – ни движений, ни хотя бы малейшего разнообразия. Откушав, смотрю (не смотрю) вторую серию «Пиратов Карибского», постоянно отвлекаясь на западающую в клавиатуре литеру «И», из-за чего простое печатанье превращается в приключение с заминированными словами и даже целыми заминированными предложениям.