Дело о Мясковском в Колонном Зале
Дело в том, что когда первое отделение закончилось за 20 (двадцать минут) мы пошли с Инкой вдоль по фойе, навстречу к нам ломанулась служительница: - Куда это вы пошли? Прогуляться? - Ну, в общем, да. - А на концерт кто пойдет? - Вообще-то, сейчас антракт. - ДА?

Странное, всё-таки, мероприятие. Как-то уже привык к тому, что в Чайковского или БЗК сложилась своя публика, и не то, чтобы в лица узнавал, но типологически, примерно знаешь кого встретишь. Разница как между Питером и Москвой, между прочим. В Чайковского больше приезжих с сумками, а в БЗК больше студентов и молодежи - они же здесь, за стенкой, живут. На некоторые концерты раздают бесплатные билеты и это тоже видно - по суетливым и невнимательным старушенциям. Но нынешняя публика на фестивале симфонических оркестров мира - неописуема. Почти нет молодежи, почти нет приезжих, почти нет невнимательных старух, но множество старух спящих, хрустящих целофаном, каких-то невнятно-помятых людей. Никак не могу понять и описать этот дискурс - нечто среднее, между необязательной курортной программой и восприятием светской жизни в духе свадьбы из "Бесприданницы". При том, что концерт сегодня был очень хороший.

При том, что мне нашептали, что Уральскому академическому специально навязали устроители такую вот раритетную программу, чтобы потопить его в невнимании со стороны прессы и зрителей. Хотели как хуже, получилось наоборот. Ровно наоборот.

Две симфонии Николая Мясковского, исполненные уральским академическим под руководством Дмитрия Лисса, вышли прямой противоположностью предыдущему концерту, которым дирижировал Риккардо Мути. Там были полная прозрачность и ясность, безэмоционально исполненный Шуберт, словно бы инкрустированный стразами воспоминаний, здесь же - густое, пастозное марево, в недрах которого рождались, зарождались новые миры. Симфонии Мясковского - опусы 20-х годов ХХ века со всей свойственной этому времени проблематикой. Драматургически они построены примерно одинаково - в толще неустойчивых и постоянно скользящих, как по скошенному льду, обрывках недомелодий возникают проблески света с какой-нибудь русской народной песенкой. Возникнет на пару тактов, чтобы вновь исчезнуть, раствориться в осколках кубофутуристических складок. Музыкальная реальность дробится на несвязанные между собой слюдяные пластинки, которые мгновенно испаряются, стоит только оркестру заиграть в унисон. В Шестой Симфонии фольклорная тема в стиле "Русь уходящая" оказывается едва намеченной - слишком уж силён пафос преобразования мира, слишком мощны тектонические сдвиги, сподвигшие страну к изменениям - лейтмотив захлёбывается и буквально тонет в массивной, всё обрамляющей космогонии. В Десятой Симфонии космогония эта уже ничем не сдерживаемого полёта выливается в значительный римско-корсаковский орнаментально расшитый кусок, заканчивающийся участием камерного хора московской Консерватории под руководством Бориса Тевлина.

Симфонии Мясковского - несомненно "интеллектуальные драмы", воспринимаемые, прежде всего, умом. Несмотря на предельность эмоциональных состояний, блюдо это оказывается столь неожиданным, что требует длительной "прислушки", внимательного и аккуратного вслушивания. Такие опусы хорошо слушать в концертах и очень странно - дома: даже не знаю, какие чувства и эмоции могут подвигнуть человека поставить дома пластинку с такой грандиозной и умозрительной громадиной. Если музыка проникает внутрь и задевает нервные окончания, обычно я снимаю очки и разворачиваю зрачки внутрь, начиная просмотр фильма в кинотеатре на изнанке лобной кости; если музыка требует интеллектуального сочуствия - следишь за работой музыкантов и убедительностью дирижёра. На концерте Мясковского я не отвлекался от работы оркестра ни на мгновение - на моих глазах разыгрывалась сложная, составленная из многочисленных подробностей, шахматная партия, основанная на доверии - ведь если такое количество людей истово увлечены такой вот необычной музыкой, то, следовательно, оно того действительно стоит. Это очень важный момент - когда увлечённость, даже одержимость исполнением ( её не подделать) помогает слушателю принимать редко исполняемые опусы.

Их внутреннее устройство необычайно подвижно - мелодии и леймотивы словно бы незакреплены в пазах и скользят (или плывут), наплывая друг на друга. Очень, между прочим, похоже на Шостаковича - по быстроте смены "картинки" и способам "склейки" периодов, чередования быстрых и плавных сцен, сбиву внутренних (да и внешних) ритмов, возникновению внезапных пауз и каскадами ложных финалов. Однако же, Шостакович укоренен в музыке ХХ века - его трагедии дисгармоничны, душевный разлад накладывается здесь на музыкальные диссонансы и сломы; интеллектуальные переживания здесь не лишены формального комфорта и привлекательности: музыка Мясковского весьма гармонична и, несмотря на многочисленные противоречия и несостыковки, воспринимается легко, без усилия. Особенно со второй части достаточно протяжённой Десятой, когда чуткий Уральский Академический оркестр наращивает нерв и драйв. Рубашка дирижёра постепенно меняет цвет, начинает блестеть, пропитываясь потом. Зеркала, которыми украшен Колонный Зал Дома Союзов искажают реальность точно так же, как модернистская музыка Мясковского.