Дело об опере Дебюсси "Пеллеас и Мелизанда"
Дело в том, что музыка оперы Дебюсси так же соотносится с оперной музыкаой, как, скажем, архитектура Саграда Фамилиа к канонам храмовой архитектуры. Состоящая из полутонов и оттенков, лишённая фиксаций и разрешений, она разливается морем разливанным, седьмым киселём, талым льдом на блюде. Никаких теле апофеозов или запоминающихся фраз, периодов, сплошная несознанка. Важно, что оркестр справляется с этим отступлением от жанра, где музыка хотя и реагирует мгновенно на особенности либретто, иллюстрируя сюжетные ходы, но, тем не менее, остаётся чем-то внешним по отношению к пению, сценографии и общему нарративу. Сюжет вышивается поверх этого расплескивания и колебания, пение накладывается крестиком, правда, без каких бы то ни было узелков, соединяясь на выходе (или входе) с прозрачным симфоническим маревом. Обычно русские оркестры так не звучат - обычно нет этой лёгкости и прозрачности внутри струнных, когда вода выходит не мутной, затемнённой дребезжанием смычковых, но, что важно, видно всю толщу насквозь, на просвет, до самого донышка. До самого рельефа дна со всеми его особенностями и придатками. А тут - под управлением француза Марка Минковски (вот что значит необходимое количество репетиций) оркестр театра Станиславского даже не прыгнул выше себя, но перепрыгнул с неба на небо, зазвучав так, как если импрессионизм - его аутентичное состояние.

Несмотря на постоянное колыхание, выплески и расплескивания, несмотря на плотное либретто Метерлинка, первое действие (два часа) кажется бесконечным, тягучим и завораживающе имманентным. Солнечные лучи восприятия скользят по глади, но не проникают внутрь, хотя сама музыка (действие практически всё время происходит в полумраке) светится изнутри лунным светом. Возможно, тут ещё сценография Пьера-Андре Вейца "виновата", когда первая картина начинается с частокола металлических шестов-деревьев, на которых фиксируются отблески софитов. То есть, ты впадаешь в транс, как если пристально вглядывался в хрустальный шар и упал в небытие, словно бы пала пелина и глаза обернулись внутрь - самого себя и этой музыки, тонкой и переливчатой, что покрывало Майи. Но так как оркестр звучит не по-русски, то за его нефактурность зацепиться невозможно, а правильное попадание солистов в колебания оркестровой ряби позволяет скользить по результату как по поверхности, и ничто не цепляет, никаких заусениц или петель, скользишь-скользишь, пока не попадаешь внутрь чего-то необъяснимого. Так со мной было в первый раз, чистая психоделика накрывает с головой, из-за чего перестаёшь следить за полутонами, впечатывая внимание в раздолье своего собственного внутреннего пространства. И вот ты как бы уже идёшь по ночному лесу, освещённому полной луной в сомнамбулическом трансе и тебя покачивает вслед за колебаниями тёмной листвы или белого ветра.

Кажется, в этом и есть главное значение нынешней постановки "Пеллеаса и Мелизанды", в которой всё очень хорошо совпало, наложилось друг на дружку, когда составляющие синкретического зрелища растворились друг в дружке (сахар в кофе), продолжились друг в друге и увлекли за собой. Высочайшее музыкально-постановочное качество позволило не отвлекаться на шероховатости деланья, как это обычно бывает и не дало возможности разгадывать постановочно-музыкальные ребусы, чем мы обычно себя развлекаем-отвлекаем, но разрешило попасть сразу же внутрь намерения. Попасть, да там и остаться. Возможно, повторюсь, всё это - побочный эффект высочайшего исполнительского качества, но такое бывает крайне редко и последний раз я помню подобное ощущение, зафиксированное в одном из фильмов Девида Линча, когда переполненное пространство вдруг опустошается и ты остаёшься один на один с чем-то совершенно необъяснимым. Это необъяснимое лениво колышится складками бархатного занавеса и выступает капельками пота у тебя на лбу.

Психоделика медленного вовлечения - впадаешь в транс и тащищься как в санях по глубокому снегу к верхушке первого действия. Выходишь в антракте и пытаешься стряхнуть остатки сна. Вероятно, получается, ибо второе действие оказывается быстрым и категорчески динамичным - в четвёртом и пятом действии опера отдает всё тепло, накопленное накануне стремительному разрешению сюжетного конфликта. Хотя в финале, когда всё, казалось бы, должно уже кончиться, Пеллеас убит, а Мелизанда, родив ребенка, скончалась от ран, нанесённых не Годо, но Голо, музыка всё никак не может устаканиться, успокоиться, продолжает порождать рябь продолжений, рассеянных трелей, рассыпающихся искр звуков и звучков, затухая медленно-медленно, как оставленный соглядатаями лесной костёр.
Тот случай, когда мероприятие, замысленное как случайное светское развлечение оборачивается свечением амальгамы, тенью какого-то эйдического про(а)образа.
Уникальный, можно сказать, опыт - внеинтеллектуальный, интуитивно-отзывчивый и бессловесный, тягаешься, тщишься передать, но тщетно.