Дело о возвращении во Львов
Дело в том, что у моего братского сердца - Борьки Бергера сегодня открылась первая персональная выставка в Германии. Борька очень нервничал, много готовился. Именно поэтому сегодня, а не днем раньше или не днем позже, из Львова пришло письмо с фотографиями. От лучшего львовскго фотографа Ильи Левина, которого мы случайно повстречели на кривых и узких уличках старого города, да так и задружили. Все время, пока мы там были, Илья помогал искать нам точку сборки города, место, из которого все становится понятным - про город, про себя, про нас. Разумеется, мы не могли пройти мимо Лычаковского кладбища, где и провели самое трепетное и тихое время...А теперь, вечность спустя, приходят фотографии и только тогда ты начинаешь понимать, что твоя собственная маленькая история таки вяжется блестким аллюминевым крючком, иногда давая узелки точной и правильной формы. Короче, ББ с почином, а нас всех с тем, что мы еще живы и что-то можем.





Живой человек на мёртвом кладбище всегда немного варвар, всегда чувствуешь здесь себя наглым чужаком, вторгающимся на чужую, не принадлежащую тебе территорию. Пока что тебе не принадлежащую. Все равно как зайти в чью-то спальню, не сняв обувь. Ты ведь ходишь, куришь, громко говоришь, делая вид, что тебе по барабану все здесь лежащие, души которых шелестят спустившейся под ноги листвой, вспыхивают в солнечных лучах и неожиданных отражениях. Ты вараг ещё и потому что серьезность, с которой мёртвые растворились в окружающем пейзаже, тебе не доступна. Пока еще не доступна. Не внятна. Пока еще не внятна.
Обычно красота увядания связана с богатством и официозом - ведь само по себе увядание, умирание не могут быть красивыми и нужно очень постараться, дабы перевести процесс распада на эстетические рельсы. Кладбища Парижа или Москвы, Монпарнасское или Ваганьковское, Пер Лашез или Новодевичье связаны с десятками выдающихся имен, которые делигируют передают часть своего обаязния месту упокоения. А вот на Лычаковском всё не так - люди здесь, большей частью, спят невеликие (может быть, за исключением нескольких гениев незалежности, воткнутых ближе к входу), неизвестные люди - их имена - те самые письмена на незнакомом языке (тем более, что камни оказываются недолговечными, буквы стираются, эмали бьются гопотой), они растворились без следа в истории и в жизни, единственный след - могила, вот и все что было, ты как хочешь это назови. Вот и всё, что будет, а называется сие забвением, которого ведь никто не избежит. И вот ты ходишь по этим холмистым аллеям и любопытствуешь, ибо единственное твое преимущество перед илизиумом теней - то, что ты родился позже, когда они уже сошли. То есть, родись они раньше тебя, они могли бы вот точно так же праздно топтать окресности, перемигиваясь и перекрикивая друг друга: "А вот смотри...", "А вот смотри..."
Нет, не примеряет и не примеривает, фиксирует и заставляет пройти мимо, сквозь плёнку прозрачного, как этот осенний воздух, смысла. С низины, там где ансамбли воинской памяти открывается вид на партер, застроенный новыми домами чужой жизни. Они так и смотрят друг на друга дни и ночи напролет, перемигиваются и перекрикиваются отблесками солнца в стеклах окон. Делаем вид, что мы равнодушны, что нам всё равно - пока мы живые, мы всё ещё можем делать вид.



















Я начинаю постить фоты и пиксели крестов и могил расплываются на весь экран, словно бы заглядывают ко мне с тобой стороны непрозрачности. Ловлю себя на мысли, что мне поскорее хочется их уменьшить, ввести в рамку, приручить, сделать понятными и безопасными. Я думаю о своей маме, которая не одобрит съёмку на кладбище, когда увидит эти фотографии. Илья Левин замечательный фотограф, умница, уникум, ижзнь определенно налаживается, наладилась - ведь я всё ещё жыв...