Вторая Рахманинова в ЗЧ. РНО. Синайский
В Рахманинове важна не море разливанное пшеницы и солода, здесь русский дух, здесь Русью пахнет, вполне, впрочем пенно, не столько раздольно, сколько разгульно, как та самая пена пивная, что подступает к горлу и выступает горючими пьяными слезами, в Рахманинове важен внутренний свет на просвет и внутренняя арфа, звучащая в недрах оркестра, едва ли не на самом его дне.
Когда вдруг, в этом равнинном ландшафте возникают проблески гармонического расхождения внутри групп и даже одной группы (разумеется, смычковых) и вот тогда внутри звучания возникают часики или мерный ход времени, почти мгновенно захлёстанный общим бурным потоком и внутри этого потока потонувший.
Когда в лесу вдруг мощный столп света пронизывает всё расстояние от земли до неба, вступая в резонанс с деревьями и выстраивая рядом с ними, с деревьями, точно такие же стволы, но только светящиеся. Прозрачные.
Таких проблесков и опушек мало, но, как мне кажется, ради них всё и затевается.
Главная из них, на мой вкус, в финале второй части Второго фортепианного концерта, когда перпендикулярно слоям скрипичного лака, плавно стелящегося на, вдруг возникает, внутри него, очень чётко и структуированно аккуратные струнные запилы, каждый из которых - не больше хвойной лапы с иголками, которые будто бы пробираются против хода времени, намекая на возможность... воскрешения?
Это один из самых сильных фрагментов не только у Рахманинова, но и вообще в, извините за выражение, симфонической литературе.
Это, а вовсе не "поцелуй на морозе" и не необъятные нивы у Рахманинова главное, но почти сразу же рассыпающиеся пазлы инобытия. Когда, условно говоря, нам дают не Шишкина с Левитаном, но Борисова-Мусатова с Врубелем.
Если знать про это и до этого дотягиваться дирижёрской палочкой, всё получится.


У Синайского не получилось. Это было видно уже по его мимике, словно бы пытавшейся уже даже не подсказать содержание, но руками и взмахами бровей вытащить его наружу.
РНО работал как всегда, чётко и точно, но химии не случилось, алхимического переплавления олова в золото не произошло.
Вышли страдания русского белоэмигранта, заглушающего тоску по березкам где-нибудь в Харбине. И что это за волшебное слово, которое знает Плетнёв, и не знает Синайский, дававший "Спивакова": в крещендо он кивал духовикам, молодцы, мол, а в самые патетические моменты раскидывал руки, словно бы изображая простор и подбирал губы, словно бы причмокивая: "Велика Россия-матушка, ох, велика..."



Впечатление оказалось покоцанным ещё и потому, что припозднились. Побежали в БЗК, тогда так как концерт давали в Зале Чайковского; подсознанка дурную роль сыграла. Оттого и пришли к самому концу "Энигмы" Элгара, забравшись под самую верхотуру последнего амфитеатра, откуда обзор и куда звук воспаряет как дым от жертвоприношений, возносимых олимпийцам.
Сидишь, как над пропастью во ржи и смотришь на всё внизу как из иллюминатора.



А после антракта, из полымя да в самый что ни на есть, огонь - самые крайние места амфитеатра, упирающиеся в сцену и находящиеся чуть выше сцены, из-за чего создавалась полная иллюзия того, что ты сидишь вместе со вторыми скрипками или контрабасистами, рассосредоточившимися по стеночке. Ноты можно было читать! Ну и мимику Синайского видеть. Лучше бы не видеть. Я даже очки снял.
Из-за практически пропущенного первого отделения, Вторая воспринималась особенно выпукло и остро, занимая всё пространство внимания, отпущенное на концерт. Но не зацепило, хотя ты и так старался, и эдак, как стоящий под душем человек подставляет струям воды разные части тела, так и я - подставлял то одно ухо, то другое, наклонялся или откидывался, старался не скрещивать руки и, тем более, ноги, но всё тщетно - на протяжении всей практически симфонии (кроме, разве что, громогласного финала) меня так и не забрало.
Увы.