Истинный философ
"Истинный философ, как говаривал Ройс, цитируя Упанишады, блуждает в одиночестве, подобно носорогу. За ним можно последовать, и, возможно, он этого ожидает; ему можно составить компанию, хотя толпа учеников не только является для него стимулом, но и представляет определенную опасность. Будучи втянутым в дискуссии, он все равно будет вести диалог с самим собой, отвечая не просто на доводы со стороны (пусть даже окружающие сочтут их убедительными), а лишь на ту их разновидность, что окажется созвучной его собственному образу мыслей. Смысл всех этих вопросов и ответов (а он был ясен уже Сократу) состоит единственно в руководстве размышлением, разворачивающимся внутри себя самого, в том, чтобы направлять это размышление туда, куда пожелает сам философ; тогда все происходит, как во сне, тогда он ощущает себя Богом. Философу, вынужденному зарабатывать средства к существованию, но не желающему заниматься нищенством (кое некоторые из них все же считают наиболее соответствующим собственному призванию занятием), лучше всего подошло бы, подобно Спинозе, шлифовать линзы, либо сидеть в виде старца в черной скуфейке, с белой бородой у дверей какого-нибудь Богом забытого музея, продавая каталоги и принимая у посетителей зонтики."
Сантаяна Дж. Характер и мировоззрение американцев. http://elibrus.1gb.ru/pedant.shtml

Испортил. Испортил же фразу, балбес.

Истинный философ блуждает в одиночестве, подобно носорогу.
Он плохо видит, но это проблема не его, а окружающих.

Но всё же: можете ли вы представить вполне зрячего носорога?

В общем, те, что называются сейчас философами, часто вовсе не философы. Вот пример такого философского носорога:

"У Уильяма Джеймса была теория, согласно которой, если убедить какого-нибудь овдовевшего ученого, имеющего ребенка, который только еще учится ходить, допустить образование на его ступнях волдырей, то, когда волдыри заживут, окажется, что ребенок ходит так же хорошо, как если бы ему довелось практиковаться в хождении и неоднократно падать при этом; ибо механизм, ответственный за хождение, будет автоматически формироваться в нем, подобно тому, как в чреве матери формируется дыхательный механизм ребенка."

"Ядро этой традиционной веры составляла вера в свободу, в научный поиск; необходимо было (именно в интересах традиционной философии) учесть все когда-либо сказанное человечеством на эту тему и соединить дух времени с духом предков. Соответственно, в Гарварде не запрещалось ни одно абстрактное воззрение. От профессоров требовались такие качества, как трудолюбие, рассудительность и некое подобие теизма, а отнюдь не единодушие. Думаю, ради полноты охвата руководство Гарварда с удовольствием пополнило бы преподавательский состав философского факультета буддистом, мусульманином и католиком, доведись ему только подыскать подходящих мудрецов, отличающихся благовоспитанностью, способных не выбиваться из общего распорядка заведения и привлечь на свои занятия достаточное количество учеников. Но данная официальная свобода не была свободой истинной, она никого не делала счастливым. В этой интеллектуальной атмосфере ощущался слабый запах серы. Мыслить ты мог, как тебе заблагорассудится, но и веру свою, и неверие ты должен посвятить ободрению окружающих и участию в общем деле. При желании ты мог быть почти атеистом. Это была атмосфера не разума и не науки, это была атмосфера долга."

"слушателями этих лекций были рассеянные молодые люди, плохо подготовленные в области гуманитарных наук, обладающие не слишком развитыми интеллектуальными интересами. Аспиранты (как и девушки вообще) отличались большей внимательностью, желанием ничего не упустить; но подготовлены они были не лучше остальных и зачастую обладали меньшими интеллектуальными способностями; а ведь образованный тупица хуже необразованного. Так что профессору философии приходилось плыть против течения, притом течения весьма мощного. Порой действительность брала над ним верх; и если, например, ему случалось упомянуть о Дарвине, он чувствовал, что следует как бы заполнить на него анкету, и добавлял в скобках: <Дарвин, Чарльз, автор эпохальной работы <Происхождение видов>, 1859>."

И сейчас также желаются профессора - кого ни упомяни, надо объяснять, а как Гомера объяснять или Швейка, равно они не объяснимы студенту.

"Он производил впечатление не то добродушного великана, не то причудливого соединения старика и ребенка, за этой гротесковой маской скрывалась сверхъестественная способность проникновения в суть вещей. По любому поводу (а то и вовсе без повода) Ройс пускался в пространное обсуждение самых разных предметов; ничто не могло застать его врасплох; он знал все, что только можно было вычитать в учебниках и энциклопедиях. Если же при этом Ройс все-таки производил на собеседника впечатление человека невнятного, то это отчасти потому, что, несмотря на всесторонность познаний, он, как мне представляется, рассматривал любой предмет в связи с чем-то еще, и это что-то оставалось не высказанным. Он ко всему подходил исподволь, начинал издалека, например, с такой обычной для американцев прелюдии, как рассказ забавной истории; когда же становилось ясно, о чем идет речь, рассматриваемый предмет опять окутывался дымкой определений, облекаясь в принятую философскую терминологию. Всякий раз - стоило ему приоткрыть этот кран - на свет извергался поток подробных систематических изысканий, и так продолжалось час, два, три - столько, сколько потребуется или сколько приличествует случаю. Да и голос его звучал с какой-то резкостью и беспощадностью. Как будто у вас на глазах включался некий разбитый от долгой службы, стандартный академический механизм, принимавшийся всякий раз, как его призовет к тому долг или привычка, вовсю скрежетать и стучать, не жалея при этом ни себя, ни других. Но в разгар его работы из-за личины начинала показываться живая душа, способная смотреть на происходящее и смеяться. Порой в его маленьких глазках вспыхивал огонек веселья, а решительно сдвинутый рот расползался в застенчивой улыбке."

"Каким образом повлияла на философские идеи миграция в новый мир? Данный вопрос любопытен сам по себе; к тому же он может обрести большое значение
в будущем. На первый взгляд, есть соблазн вовсе уклониться от ответа на него на том основании, что, мол, никакого такого влияния установить невозможно.
Действительно, что принято называть в Америке философией? В основании - все та же протестантская теология, что и в Европе; все то же католическое богословие; на поверхности - то же следование немецкому идеализму, то же увлечение эволюционизмом, та же психология, перерастающая в метафизику и, наконец, то же возрождение математического или логического реализма. Первые воплощения названных разнообразных тенденций ни разу не проявились в Америке, и никаких местных аналогов им, насколько мне известно, не возникало. Поэтому может показаться, что в философии, как и вообще в литературе, культурная Америка продолжала следовать общехристианской традиции, развиваясь во многом аналогично Англии, и что современный спекулятивный настрой, чутко реагирующий на смену времен, остается в разных частях света приблизительно одинаков."

"Многие из молодых профессоров философии уже не являются людьми того сорта, что могли бы стать священниками или школьными учителями: по складу ума они скорее напоминают докторов, инженеров и социальных реформаторов; это погруженные в гущу жизни молодые люди, способные делать большинство вещей лучше, чем старшее поколение, и знающие об этом. Они не столь красноречивы, в них не так выражен проповеднический пыл, как в предшествующем поколении философов, очень профессиональных в своей манере и сведущих в своем предмете; они не то чтобы отрицают тот факт, что ныне все мы скатились в полное невежество, скорее, они полагают, что вполне могут обойтись без тех вещей, которые привыкли игнорировать. Их образование характеризуется не столько основательностью, сколько претенциозностью; их стиль плачевен; давление общества и собственное чрезмерное рвение обрекают их на сверхурочные, на участие в заседаниях различных комитетов, на ранний брак, на публикацию недостаточно подготовленных трудов, на чтение лекций по два-три раза в день через силу. У них нет ни мира в душе, ни надежды на спокойное будущее, да, видимо, и сами они не питают склонности к ученым занятиям и чисто спекулятивным размышлениям. И все же они жизнерадостны, как солдаты, едва стоящие на ногах под тяжестью своего неуклюжего снаряжения; они верят в себя и в возложенную на них работу, смиряются с тем, что удача сопутствует им не во всем, сохраняют широту убеждений, искренность, отзывчивость, готовность помочь, уверенность в бесконечности добра и науки. Одним словом, каждый из них является клеткой многоликого демократического организма; в жаркой, заразительной деятельности этого организма каждый обретает оправдание собственной жизни и (почти неосознанно) - дух своей философии."

"Философская традиция Америки почти полностью была поглощена немецким идеализмом. В определенном смысле эту систему и не было нужды усваивать: нечто очень на нее похожее стихийно сложилось в Новой Англии в виде трансцендентализма и унитарной теологии. Даже самые эмансипированные и позитивистски мыслящие из новейших философов - прагматисты, неореалисты, чистые эмпирики - воспитывались в атмосфере немецкого идеализма; об этом не следует забывать, когда рассматриваешь их взгляды. Самая глубинная часть этой философии, подкрепляемая влиянием психологии, - это критическое отношение к знанию, субъективизм, уход в опыт, основанный на убеждении, что опыт есть нечто субстанциональное. Прежними эмпириками опыт рассматривался как метод совершения настоящих открытий, являющийся более надежным свидетелем, чем рассуждения о том, что может существовать в природе; теперь же сам опыт воспринимается как единственное подлинное существование, конечный объект рассмотрения всяческого мышления и всяческих теорий. Этот эмпиризм заботится не о построении науки, а о более основательной критике и разрушении общепринятых верований, включая те, что присущи эмпирической науке. Именно в неуклонном следовании этой критике и этому разрушению американская философия обрела свои крылья."

"Думаю, теперь понятно, почему в Америке нашел значительный отклик этот начальный вывод о несуществовании сознания - вывод, несколько поспешно выдвинутый Уильямом Джеймсом; понятно также, почему система Авенариуса, ориентированная в том же направлении, изучалась здесь с пониманием. Отрицать существование сознания - значит отрицать предпосылки очевидного, сохранив одно это очевидное. Это решение - большое облегчение для перегруженного и самозаторможенного поколения; оно кажется им большим облегчением. Благодаря этому решению удается избавиться от недемократичного представления, будто рефлексия, продуманность и изощренность поможет вам открыть нечто такое, чего не замечает большинство людей. Работа пойдет куда веселее, если они поймут, что рефлексия, продуманность и изощренность способна привести к изобретению лишь какой-то небывальщины. Уничтожение сознания не только восстанавливает очевидное, но и доказывает, что все части очевидного в равной степени реальны."

"Практическая реализация английской свободы предполагает две вещи: чтобы все вовлеченные в нее люди отличались единодушием в существенных аспектах и чтобы каждый обладал пластичностью собственной природы, готовностью изменяться. Если же такого фундаментального единодушия нет, если усилия всех не направлены, в общем и целом, в едином направлении, честного сотрудничества не получится, не получится и сколь-нибудь удовлетворительного компромисса. В этом случае любая уступка будет носить временный характер, и при каждом удобном случае ее будут отменять; она будет равносильна отказу от существенных черт собственной природы, принесению в жертву части собственной жизни, свободы и счастья, а такое терпеть можно лишь временно, расценивая подобное скорее всего как выбор меньшего из двух зол; но данный выбор влечет за собой постоянный настрой на угрюмое противостояние и ненависть. Решение вопросов путем голосования и безоговорочное принятие решения большинства являют собой существенные черты английской системы; но они сведутся к абсурду, если им не будет предшествовать достижение согласия по фундаментальным вопросам."

Пожалуй, это всё же должен быть летающий глазастый носорог.