Настроение:

hungry

В нем есть что-то имперское, в самом языке. Даже в закрытом обществе он вываривает в себе все те языки, которые не знает. И когда Россия заговорила на каком-то выхолощенном литературном языке соцреализма, то народ заговорил на выхолощенном языке жаргона и мата. И все это уравновесилось, потом переплавилось через советские клише в какой-то опять же живой язык, которым уже пользуются люди. И надо сказать, что ничто меня так не бесит, как праздные попытки вмешаться в руководство языком, потому что он руководит недаром мы – обезьяны со второй сигнальной системой и никакого другого способа у нас отличаться от прочих, более милых животных, нету. Русский язык, что бы ни происходило, и на какие бы ни обрекал он себя муки...
Прочитаю вещь очень короткую из книги, которая выпущена совсем не давно [...] На мой взгляд, и революционеры, и диссиденты не делают столько для разрушения системы, сколько сама власть, это закон достаточно общий. И считать, что кто-то ее развалил, кроме ее самой, не приходится, так что система дает показания прежде всего где? – опять же в языке. Как сказал наш друг Юз Алешковский однажды, в семидесятые, наверное, еще годы: Страшный суд уже идет, и все мы даем свои предварительные показания. Предварительные показания – они и есть язык. Так вот, если бы составители словаря сами могли прочесть, что они написали, они бы добровольно пошли в КГБ и сдались или бы умерли от страха. Если бы журналисты прочитали газету "Правда" нынешними глазами, то тоже бы пошли и сдавлись, потому что больших показаний про то, что было, нету. Это все довольно объективно. Выработал я такой закон, что лжи вообще физически не может быть больше, чем пятьдесят процентов. Человек наврать не может. Он скажет "Лошадь была величиной с дом", но он скажет и слово "лошадь", и слово "дом", и слово "дом" есть, и слово "лошадь" есть, просто такой величины лошади не бывает. Но вот соврать нельзя больше половины, как нельзя сделать ничего из воображения и только, оно состоит из элементов нашего опыта. Нельзя заподозрить составителей словаря эпитетов ни в какой революционности и антисоветскости [...]
Вот что делает язык. Он любого выведет на чистую воду. Может быть, недавно я писал заметку о Чехове для швейцарцев, сто лет как его не стало, совсем недавно. Я читал классику и думал, еще тогда думал, до знакомства с какими-нибудь диссидентами, ну как же можно давать читать классику, почему советская власть ее не запрещает, чтение самиздатской литературы ничто по сравнению с русской классикой. Но мудрая была советская власть – запретить это было невозможно, значит, нужно было себе ее присвоить. А для присвоения что надо – надо отучить читать. [...]
Так что правда, она все время есть, надо ее только открыть и не ждать, что нам ее покажут.