Настроение:

hungry

неавторизованная, нецензурированная запись выступления в Виленском университете 16 апреля 2004 г.
Андрей [Битов] затронул действительно саму суть разговора о слове. Слово есть духовная категория, которая мстит обветшавшей или ветшающей жизненной неправде. Хотя, конечно, между словом прозаическим и словом поэтическим есть принципиальная, существенная разница, и она не только в другой эстетической организации, но, может быть, и в несколько ином понимании слова. В силу своей судьбы я прожил в эмиграции с 82-ого года до 90-ого, восемь лет. Восемь лет в отрыве от родного языка, постоянно вокруг звучал язык чужой, это произошло достаточно неожиданно, как вдруг я окунулся в другую языковую среду, и даже не только это. Я окунулся просто в другой мир, мир той технократической цивилизации, которая отсюда, из советского общества, из советского режима казалась единственно правильной, верной, казалась продолжением той христианской истории, которая на протяжении веков существовала в Западной Европе и которая, как казалось тогда, мне, диссиденту, была в России оборвана в 1917 году. Только прожив столько лет заграницей, я понял, что дело гораздо сложнее. Я понял, что та цивилизация, в в которой я оказался, потребительская цивилизация, в общем вымывает из культурного обихода такое аристократическое занятие, как поэзия, как высокое слово. Если при коммунистическом режиме слово воспринималось как факт идеологической прпаганды, то в потребительском обществе, в котором я оказался, слово и культура, словесная культура, в частности, тоже являются идеологическим орудием, стали им являться. Орудием, стимулирующим спрос. Я уезжал сторонником рынка без берегов, сторонником Хайека, сторонником неограниченной экономической и культурной свободы. Но на Западе я понял, что рынок без берегов – в общем-то такая же тоталитарная вещь в своем роде, как и коммунизм. Почему? Потому что он не можект существовать в статусе кво. Рынок без берегов нуждается в постоянном расширении. А способности человека потреблять в общем-то ограниченны, ему и не надо так много, сколько ему предлагает рынок. Поэтому необходимо постоянная стимуляция потребления, и каждая молодая европейская душа, начиная с тринадцати-четырнадцати лет, начинает облучаться потребительской идеологией. И в эту потребительскую идеологию включается и слово, и литература, и кинематограф. Только поэзия – это та вещь, которая никак не может служить и быть частью потребительской гуманитарной идеологии. Поэтому поэзия на моих глазах вымывалась из общества. Тот кризис, который в поэзии наступил на Западе, это кризис не то что, как мне кажется, природа спит, природа отдыхает, но с уходом таких имен, как Рене Шар во Франции, Фрост в Америке ушло, может быть, навсегда ушло что-то очень и очень существенное, поскольку такой род культурной деятельности, как поэзия, не предполагается этой тотальной потребительской идеологией, которая необходима для процветания техногенной цивилизации. Когда я вернулся в Россию, в 90-ом году, и сюда именно эта идеология устремилась, после падения железного занавеса, она, вслед за Западом, стала и отсюда вымывать то отношение к слову, которое существовало у нас. Ведь несмотря на соцреализм и всю советскую ложь, в общем-то здесь, за счет отчасти консервации определенной, сохранялась несекуляризированное, не вполне секуляризированное отношение к слову. Верно говорил наш замечательный философ Николай Бердяев, что каждое произведение искусства русский литератор, русская литературная душа старается соподчинять какой-то высшей задаче. Или, как говорил Евгений Баратынский, поэзия есть служение, котрое следует выполнить как можно лучше. Но служение чему – не служение, разумеется, публике, или идеологии, или государству. Русский литератор понимает свою деятельность как реализацию Божьего дара, который в нем заложен. И это сохранялось в русской литературе. Пародийно это, так сказать, и Евтушенко сформулировал: "Поэт в России больше, чем поэт". Это уже, так сказать, уже побочный сюжет, но Евтушенко много пародировал, хотя сам-то писал на полном серьезе, на самом вечных и верных, возможно, истин. И когда сюда, на посткоммунистическое культурное пространство, стало приходить идеология – это не западническая идеология, еще раз повторяю, против которой я ничего не имею, а именно идеология техногенной цивилизации, стали здесь присходить и в литературе, и в поэзии, в частности, процессы, связанные с изменением авторской психологии. И сейчас это очень и очень важная вещь. Почему современная литература, хотя авторы рождаются каждые два месяца или две недели, все-таки находится в глубочайшем кризисе?

ответ на этот риторический вопрос, возможно, воспоследует в неавторизованных публикациях того же выступления