минус восьмая баллада или Сон о репе


С ученических парт и токарных станков не ценю я художества средних веков, и голландцы малы мне и чужд Ренессанс, из него я люблю лишь фаянс ну и женщину на продуктовых кульках со здоровым румянцем на пухлых щеках, кою запечатлел Леонардо да В., чтобы позже продать за лавэ. Так она угодила в известный музей, где рутинно (однажды вахтер-ротозей ее, правда, прошляпил) вгоняет в экстаз кавалькады зевающих масс. Этот скорбный приют посещают порой то музейная мышь, что ошиблась норой, то усердный чиновник, пасущий бюджет, то писатель, сосущий из пальца сюжет, то как феникс (из пальца) восставший герой, то японцев мерцающий рой.

На картине (согласны слепец и скопец) нарисован вполне аппетитный бабец, плотоядно глазеющий в вечность, притом поводя издевательски ртом. Пребывая в сознании, вряд ли б я смог написать девяносто оставшихся строк, хорошо, мне напел рабинович один, как найти в ней сокрытых глубин. Я всегда удивлялся, как искусствовед распознал на холсте то, чего на нем нет, старый хрыч ухмыльнулся, прошамкал "А хуль?!" и отсыпал волшебных пилюль.

После синей смотрю – появляется Он, угнетен, очарован, подавлен, влюблен, да, по сеньке колпак, по мощам и елей, мол, запретного не вожделей. Как до боли знакома нам эта стезя, где налево не лезь, а направо нельзя, где любовник ступнями вцепившись в канат, трепыхается пропастью над, где любовница будто глумится над ним, примеряя одежды блудницы и нимб, хороша, как с катушек слетевший магнит, утром гонит, а ночью манит. Обезумевший ферт, виноват без вины, бьется лбом о порог и четыре стены, но решает, что проще избыть, чем забыть, то есть хочет бедняжку убить.

А добавил зеленую - виден второй, сыт по горло искусством и прочей мурой, домовитый мужик, монорельс, моногам (он легко различим по рогам). Как до боли знаком нам семейный альков, череда ангелочков, цветочков, подков, только сколь ни развесь амулетов окрест, щелочь ревности все их разъест. Тех ли "я-хочу-знать" утомительный раж, тех ли скважин замочных постылый мираж, будто в темя стволом, будто ломом под дых, да, он хочет убить их двоих.

Выпил чорную - на репродукции вдруг стало людно, точнее, чудовищно (друг, голосуй за запрет психотропных веществ, чтоб не видеть подобных существ): клювы, панцири, челюсти, жала (нишкни!), псевдоподии, щупальца, жвала, клешни, металлический скрежет, хитиновый лоск, словом, босх, доедающий мозг. Там алеют жаровни, колышется чад, там до боли знакомо копыта стучат, там надев на октябрьский парад фофудью, ставит бес на попа попадью. Отовсюду без рода, лица и числа на людей наступают исчадия зла, разум спит и не слышит их дьявольский смех, эти хочут убить сразу всех.

Взял последнюю, белую, чую, чуть-чуть и откроется самая сущая суть, (фигурально) тугой расшнурую корсаж, потаенный постигну мессаж. Пригляделся: вдали во дворе хуторском шесть согбенных фигур примостились гуськом, так друг дружку за талию нежно схватив, будто съехались на партактив. Как до боли знаком нам подобный расклад: озаренья взыскуешь, а видишь разврат да еще с группой старцев, детей и зверей, до свиданья, наш маленький фрейд. Лихорадочно с полки хватаю "Тотем и табу"... подожди, они вовсе не тем, чем казалось... иным они заняты - вот: из земли достают корнеплод!

Утром свет мне не мил (да и мрак мне не люб), а во рту будто кошки открыли свинг-клуб, вертолеты гудят, и с далеких планет пишут: "Скажем наркотикам нет!" Говорят, что пилюль тех нехитрый секрет в том, что их набубенившись, всякий поэт, наносное смахнув, как с балкона белье, обретает призванье свое. И кому-то дано петь леса в серебре, или соль на губах и кресты на горе, этим - судьбы России, тем - бездны без дна,

ну а мне только репа дана.