"Мадам Баттерфляй" Роберта Уилсона в Большом Театре
Я понял откуда у Уилсона эти цветовые задники, когда яркий, насыщенный свет-цвет равномерно (или не очень, порой совмещаются несколько цветов) заливают экран позади сценического пространства. Увидел в реале и поразился совпадению: очень похоже на картины Марка Ротко. Плывующие, наплывающие брикеты тающего мороженого, в котором растворены (заморожены) все возможные смыслы. Если пробежаться по творческой эволюции Ротко, то видишь как он медленно шёл в полному распылению фигуративности, как мадленно атомировались его сюжеты, его фигуры, распадаясь на всё более мелкие и мелкие составляющие. Общепринятая трактовка позднего Ротко - погружение в пучину бессознательного, когда уже нет сюжета (мыслей), но одни только мыслеформы, густая магма бессознательного, в которой вспихивают всполохи мыслеформ.

Ротко этим закончил, Уилсон с этого начинает. Не устаю удивляться простому правилу - канает только то, что является выражением твоей внутренней сути. Если, конечно, ты находишь способ донести эти внутреннее в адекватной форме до других людей. Уступки и заказ не работают. То есть, они срабатывают на очень короткое время. Стиль постановок Уилсона - следствие его юношеского "аутизма", робости и заиканий, перфекционизм рождается из неуверенности, из необходимости контролировать всё и сразу. Если не считать сына Баттерфляй, маленького, голенького мальчика, намеренно выламывающегося из общего оформления спектакля (все прочие персонажи одеты в строгие, герметичные костюмы) никто не соприкасается ни с кем. Все существуют порознь, как игральные кости, скинутые на стол. Картинка просчитана и завораживает. Сомнамбулы без тумана или в тумане музыки.

Исходные материал: оперная вампука, вата оркестра, этакой повозки, разбрызгивающей на поворотах сено-солому слезоточивой сентиментальности. Пуччини как первоисточник голливудского симфонизма, временами очень похоже на звуковые подложки к густому изобразительному ряду. У Уилсона этой густоты нет. Никакой машинерии и бутафории, никаких гипсо-картонных сооружений, мелочей, никакой рутины. Сцена освобождается для глубокого дыхания. Более того, в ряде ключевых сцен, персонажи застывают на энное количество времени в странных позах. Устаешь смотреть, начинаешь медитировать, а им, самим, каково? Понятно, что нужно переключиться на иной, вне бытовой, ритм. Переключишься, если захочешь, если хватит воли и опыта.

Уилсон лишает театр литературности, литературщины, двигая постановку в сторону изобразительного искусства. Спектакль как инсталляция. Как медитативное видео. Эта нехватка действия парадоксально оборачивается пущей синкретичностью, когда все составляющие оказываются уравновешенными. Статика и простор более не занавешивают музыки, именно музыка, оркестр, являются главными повествователями, создателями наррации. Когда на сцене ничего не происходит, ты поневоле начинаешь вслушиваться в его звучание и поневоле сопоставляешь с тем, что непроисходит на сцене. Музыка более не является прикладной. А минус-материя выхолощенного сюжета оборачивается нагнетанием м выделением самых главных сцен (ожидания и самоубийства), их готовит весь предыдущий спектакль.

Однажды я видел по тв концерт престарелой Марлен Дитрих. Она пропела весь свой репертуар в одной статичной позе. Старая, облезлая,похожая на обломок древнегреческой колонны. И когда она в последней песне просто подняла руку и чуть сдвинула голову, это вызвало ошеломительный эффект, которого хрен добьются новомодные клипмейкеры. Мне было важно прочитать в какой-то рецензии, что чему-то там Уилсон учился именно у Дитрих.

Медные (латунные) загородки с набалдашниками, опоясывающие балконы и амфитеатр, пахнут кремом для загара. Закрываешь глаза и переносишься на среднеземноморский пляж. Недавно ходил на ретроспективу Марка Шагала в ГТГ, там, помимо прочего, были выставлены этюды и наброски к плафону в Гранд Опера: ровный, классический круг, заполненный типичным шагаловским мельтешением. Я понял, почему после культпоходов на новую сцену ты оказываешься усталым, но не сытым: плафон, который расписывал Церетели, нагло заимствуя фигурки у Бакста и прочих мироискусников, не имеет круглой формы. Перед сценой круг обрезан. Симулякр не может породить ничего первородного.Дьявол проявляется в мелочах.

Советовать ли кому-то сходить? Я не знаю. Из тех спектаклей, которые лучше всего существуют в пересказе. Концептуально всё просто замечательно. Реальность же оказывается неумолимой. Снова срабатывает контекст. Стерильность Уилсона нужно смотреть в стерильном контексте западного театра. В Большом нужно смотреть Мусоргского, решенного в духе той самой рутины с максимальным количеством бутафорского. Это наша родина, сынок. Для разнообразия репертуара - да, нехай будет, но для души... нам ведь душа важна, вот что важно.