Небо в алмазах. Люся
Сижу на даче, медленно поджариваясь на солнце (плюс 30 в тени) с перерывом на купание и писанину. Чтение выдалось сугубо женское: несколько книг из Букеровской премии, которые дал мне Михеев, так вышло, что все они - сугубо женские.
Ну и до Люсиных книг руки дошли. В старых номерах "Нового мира", которым заставлены полки дачной библиотеки, я нашёл "Медеюи её дети", нашёл и "Весёлые похороны". Кроме того, Люся дала моим родителям две свои книжки повестей и рассказов, "Сквозная линия" и "Бедные родственники", подписанные в подарок Нине Васильевне и Владимиру Фавельевичу соответственно.
Владимир Фавельевич и Нина Васильевна прочитали сборники мгновенно, в два дня, Вова - причмокивая, сравнивая с Чеховым по форме и с Довлатовым по уровню письма, Нина - молча, попросив найти, чтобы перечитать "Казус Кукоцкого".
У мамы хлопот много - дом достроен, дачный сезон в разгаре, в пятницу я им Клавку подкинул, новую собаку прикупил, как и покойница, тоже сплошь шоколадная, Фекалия Сельдерей, как и было сказано. Совсем небольшое, трогательное существо... Пристрастилась спать на столе, возле клавиатуры. Такая маленькая, что ещё не реагирует на запахи еды и не догадывается выпрашивать еду.

Думал над Люсиными технологиями. Потому что захватывает и не отпускает, пока не прочитаешь целиком. Английские букероносцы отдыхают перед такой силищей.
Для себя Люсину технологию я называю "плюс один": появление нового персонажа провоцирует углублённое путешествие в его историю. Где, в свою очередь, тоже появляются новые персонажи. Улицкая - мастер короткого эпизода, сильной сцены, затем плавно вписывающейся в общее течение текста.
По сути, самые громкие романы Улицкой ("Медея и её дети", "Весёлые похороны") построены по принципу классического сборника новелл, вспомним ли мы "Разговоры немецких беженцев" Гете или же главный образец жанра - "Декамерон" Бокаччо. Только, в отличие от предшественников, Улицкая размывает границу между отдельными эпизодами и обрамлением, никак их не противопоставляя друг с другом.
Обрамление более не является служебным (как это было во временя ренессанса или романтизма), как раз, наоборот, отныне рама является главным хранителем сюжетного единства.
Такая технология новеллестического сборника позволяет значительно экономить сюжетные усилия: для того, чтобы роман состоялся достаточно одного-двух важных событий, вокруг которых группируются вставные рассказы, текст разбухает и становится многоступенчатым и многослойным.
То есть, "обычный" роман движется от события к событию и писатель должен
Постоянно придумывать и подкидывать в топку читательского интереса все новые и новые подробности.
В технологии "плюс один" существует одно, самое важное, фундаментальное событие, которое перемешивается с персонажами и обстоятельствами их существования, таким образом, вскрывая подоплеку происходящего, показывая его "исторический" контекст и причины, это самое событие, породившие. И неизбежность этого самого события.
Технология "плюс один" дает возможность практически бесконечного нанизывания эпизодов. Именно таким образом Улицкая выстраивает свои сборники рассказов - различных вариантов одной и той же мысли-концепта, объединённых (как, скажем, в "Сквозной линии") единым персонажем и взглядом этого единого персонажа на всё происходящее.
Так, романы оказываются сборниками рассказов, а сборники рассказов - дробными романами. Романами-пунктирами, если вспомнить определение, которое Андрей Битов дал своему "Улетающему Монахову", тоже, ведь, составленному из автономных текстов. Да и "Пушкинский дом", если взглянуть на него под увеличительным стеклом, оказывается сцепкой нескольких самостоятельных повестей.
Это, как мне кажется, важная и весьма современная тенденция ("поздний" Виктор Пелевин работает примерно так же или вот недавно ставший известный Олег Зайчанковский) единства и разрозненности различных прозаических частей, собранных под одной обложкой. Потому что больше читательской свободы - хочешь вдоль читаешь, а нужно - так и поперёк.
Существенный момент: технология "плюс один" позволяет уйти от важной для современного романа сюжетной симметрии ("Понимаешь, симметрия - это смерть", кричит перед собственной смертью Алик, главный персонаж "Весёлых похорон"), когда все ходы складываются, обязаны сложится в итоговый пасьянс.
То есть, не происходит никакого явного и видимого насилия над реальностью. Текст выращивается как растение, он словно бы следует логике событий. Логике самой жизни. Сила Улицкой и заключается в том, что она пишет "про жизнь". Пишет как дышит. Как видит. А взгляд у Улицкой выдающийся, цепкий, да и память феноменальная. Потому что в основе практически всех ее историй реальные люди и факты.
Это самое главное - подобно режиссеру русского психологического театра, "умирающего в актерах", Улицкая "умирает" в своих ситуациях и персонажах. Она пишет "как есть", сводя собственное авторское присутствие к минимуму - зачем этим текстам автор, если в тексте все как в жизни? И только пристальное, второе прочтение показывает точную и кропотливую работу по созданию микрособытий и их связанности между собой, по тому, как детали и, казалось бы, самые необязательные штрихи, работают на раскрытие основной идеи.

Этой мнимой простотой Улицкая отличается, например, от Татьяны Толстой, которая слова в простоте не скажет.
Оснащённая тяжёлой артиллерией стиля и знаний, накопленных человечеством, Толстая не знает о чём писать. Если только о себе, своей собственной исключительности. Проза Толстой схожа с выступлением артиста, на режиссёра новой формации, в основе постановке которого - зрелищность и концептуальность. Толстая - это такой литературный Ленком, красиво, богато, но, в то же время, и про духовность. Порционное, буржуазное искусство.
Толстая не говорит, она глобалит, она, как большой писатель, думает о судьбах человечества. Потому что так положено "людям мира" и "интеллектуалам европейского уровня". Улицкая растёт из русской прозы с ее пристальным вниманием и сочувствием к лишним и маленьким людям. Названия сборников Улицкой - "Бедные родственники" или "Первые и последние" говорят сами за себя. Улицкая любит тех, о ком пишет.
Аналитичность меняется на нежность и приправляется простотой. Улицкая не боится банальностей. Не в смысле устройства текста и приемов, но обычных, бытовых материй и вещей. Очень часто мы опускаем то, что кажется нам недостойным внимания в силу своей очевидной очевидности. Между тем, именно то, что прячется в тени умолчаний, ближе всего к нашей собственной сути.
Очевидное (то, что человек делает как бы механически,не объясняясь) и есть сердцевина человека, которую не видно не со стороны, не изнутри. Очевидное - это то, что Улицкая вытаскивает на поверхность из близких, родных и знакомых. И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, узоры их судеб оказываются исполненными горних смыслов и конфликтов шекспировского накала.

В дверном проеме второго этажа поселился выводок пчелиный. У них там целое гнездо свито. Полицейское государство, можно сказать. Я сижу на большом балконе, увитом диким виноградом едва ли не в человеческий рост. Вот только что Вова позвал вниз, приготовил еду, заварил чай, накрыл стол, налил по 30 капель...
До этого мы сходили и искупались. Вода мягкая, тёплая, идёт слоями как узоры на картинах Андрея Красулина, Люсиного мужа, она ещё мужниными картинами последнее своё собрание сочинений в мягкой обложке оформила. Солнце садится за высокие берёзы, в небе самолёт набирает высоту. И след от него мерцающий, словно бы по воде плывущий.
Видимо, вот так и выглядит счастье, оно и было бы счастьем, если бы лето не кончалось, тянулось вечно, дело и в тепле и в цветении и в том, что отпуск - это когда всё тебя отпускает. И когда ты отпускаешь всё, что можешь отпустить.

Вот только что с отцом отобедали на веранде. Говорили, разумеется, про литературу. Тем более, что, как выяснилось, Вова снова вступил в переписку со своим другом прозаиком Курносенко. Который нагрешил в жизни так много, что озаботилс вопросами нравственности.
Ты знаешь, сказал Вова, почему литература теперь никому не нужна? Да потому что сам человек никому не нужен. И ещё он говорит про выкрутасы и про искусственность, которая есть во всех наших текстах и которую сами авторы (я вот в том числе) считал особенной доблестью. А ему литература про жизнь нужна. Вот и Люся так заразительно пишет про жизнь в формах самой жизни, что влияет, пересматриваешь свои взгляды на писанину, мутируешь, сдвигаешься в какую-то новую сторону. И это хорошо.
"Литература, которую мы потеряли" - название для колонки про мейнстрим, которую мне заказал Лёша.