Дело о съеденной собаке (3)
Дело в том, что родители приезжали ко мне ещё пару раз. Неоднократно меня навещали и однокурсники, рыжий джентльмен Шура Мурин, Наташа Мамонтова (от неё я и узнавал новости о Журавлевой, передававшей мне приветы) и это было приятно. Хотя бы потому, что меня безоговорочно отпускали к ним на КПП: посетитель или гость – это святое. Даже в армии. И можно было провести несколько часов в дали от муштры и бессмысленных занятий. Но я совершенно не знал о чём говорить с вновь прибывшими. Язвительно описывать военные будни? Жаловаться на судьбу? Глубокомысленно разбирать последнее сочинение Битова?
С большим трудом давалось это переключение – с одной жизни на другую. Добежал до КПП, попал в дружеские объятья словно в иную жизнь. Словно перескочил из мёртвой воды в живую, из морской и солёной – в пресную озёрную. Или наоборот?
В общем, через какое-то время, сжав зубы, я попросил родных и знакомых не беспокоить меня без особенно важного повода. Целиком и полностью я хотел всегда оставаться в одном и том же состоянии. С той стороны зеркального стекла. Так было проще.

Вторая нычка появилась у меня в политотделе. Там, где на четвёртом этаже я набрёл на библиотеку и её хозяйку, старую деву Эмму Львовну Вогау. У меня появилась отдушина. Разумеется, как только выдавалась свободная минута, я, пересекая плац, мчался к книгам. В казарму я ничего не брал, читал там. А чуть позже, Эмма Львовна затеряла перестановку фондов, отпросила меня на пару рабочих дней, там, между стеллажами не востребованных запасников, я и спал, подложив под голову томик уж не помню кого. Тактичная Эмма Львовна (ну, понятно же, сердце кровью обливается), меня не тревожила. И вообще, мы подружились.
Госпожа Вогау являлась классическим примером поселковой интеллигенции. Жила с родителями, ревностно ухаживала за собой и, время от времени, следила за новинками переводной литературы. Грубые салдофонские ухаживания прапорщиков и офицеров демонстративно не замечала, любила поэзию Александра Блока и новинки переводной литературы. Через несколько недель, с благословления Вогау, я перенёс в библиотеку особо ценные личные вещи (в том числе, комплект пластинок с оперой «Травиата» на итальянском языке).
Собрание сочинений Ленина в ленинской комнате так и осталось невостребованным. Мы много говорили о литературе и о жизни. Библиотекарша, повидавшая за годы работы в полковых условиях, огромное количество народа, была поражена интеллигентностью, скромностью и начитанностью рядового Печерского. Но несмотря на несомненные интеллектуальные достоинства Печерского, Эмма Львовна (Гуров дал ей кличку «Цунц») была очень недоверчива…
Ох, как недоверчива. И было непонятно к тебе это недоверие относится или к миру корыстных и жестоких людей вообще. Как бы там ни было, но каждое моё слово она, словно бы взвешивала на внутренних весах. И я чувствовал себя едва ли не Штирлицем (шаг в сторону – расстрел), засланным в тыл врага.
Несмотря на то, что здесь, в политотделе, армией уже почти не пахло. Но если только чуть. Библиотека, комната истории части, зал для заседаний партактива… Ну и галантные, интеллигентные работники умственного и идеологического фронта, которые солдат боялись как огня. Занимались интригами, прозябали, потихоньку пили, покрывались пылью…
При них был и солдат – большой и нескладный Антон Кафтанов из Харькова. Странное существо с пластикой пьяного биоробота, скрывающего острый ум за толстыми стёклами очков. Одногодка и жертва ленинского прИзыва, кандидат в члены КПСС рядовой Кафтанов приводил в порядок учётные карточки личного состава части, вербовал новых комсомольцев и, чем чёрт не шутит, потенциальных членов КПСС.
Короче, мы подружились и свободное время проводили вместе. Отныне пластинки с оперными партиями я перетащил к Антону, ибо в зале партактива обнаружился проигрыватель – маленький, переносной, в чемоданчике. Когда офицеры уходили домой, Кафтанов снимал сапоги и разматывал портянки. У него начиналось тяжёлоё грибковое заболевание, которое он лечил синей и дико вонючей мазью.
Антон мазал ноги синькой, из-за чего воздух кабинета пропитывался сладковатой дрянью, надевал тапочки с цифрой 47 и вытаскивал из тайника плитку – её мы выменяли уж не помню на что у кого-то из дембелей. Я включал проигрыватель и начинал готовить еду. Так мы и существовали.
Кафтанов был очень странным существом, помешанным на боевых искусствах и средневековье. Когда он заболел и у него поднялась температура, он начал отжиматься от пола, считая, что именно так болезнь поскорее пройдёт. На полях рукописей со стихами, посвящёнными героям Афгана, он рисовал средневековых рыцарей, мечи и кинжалы. Я тоже начал сочинять что-то… Пока закипал старый кофейник, мы читали друг другу проникновенные лирические строки.
Рад в месяц их Харькова приходила посылка с салом и штруделями, которые пекла мама Антона. На сале мы жарили картошку, а штрудели делили по дням недели, стараясь растянуть удовольствие на подольше. Но рано или поздно, домашние лакомства заканчивались и тогда в чайной мы покупали кекс – единственно доступную здесь, на территории полка, выпечку.
Среди работавших в политотделе, самым неприятным был непосредственный начальник Антона, старлей Анохин, внешне похожий на актёра Колягина. Время от времени, он устраивал досмотры, демонстративно выкидывая наши припасы в мусор, гонял меня, как мог усложнял нам жизнь. Однажды я не выдержал и сказал ему.
– Знаете, товарищ Анохин, когда я выйду отсюда, то буду много трудиться и со временем стану известным писателем. И тогда я напишу сатирический памфлет, в котором выведу вас в карикатурном плане…
После этого трусливый Анохин сменил гнев на милость. А, может, ему просто надоело собачиться? Когда я ему говорил про памфлет, я даже и не предполагал, что когда-нибудь стану описывать эту жизнь в Новогорном. Меньше всего сейчас мне хочется язвить и задираться, тем более, что чем дальше уходит это время, тем отчётливее я понимаю, что там, в Новогорном, прошли два самых счастливых года моей жизни.